Больше всего меня беспокоит теперь его молчание, молчание человека, который так весело ругает и заставляет двигаться вперед наших новобранцев раззадоривающими меня словами: «Дураки, где вы видите опасность?»
— Не нравится мне все это, трибун! — наконец тяжело вздыхает Флавий. — Вар не должен был так удаляться от наших баз. Если он растянет наши соединения, невозможно будет потребовать подкрепления.
Я не отвечаю. Центуриону не пристало судить дела и поступки префекта лагерей, даже когда центурион прав… Что бы сталось с Римом, если бы легионы принялись обсуждать обоснованность получаемых приказаний?
Видимо, мои мысли и мысли Флавия шли в параллельном направлении:
— Да, трибун… ты — на верху иерархии, я, подчиненный офицер, — внизу, на своем месте; мы — как наши люди: нам приказывают идти — и мы идем… Идем и идем… Делать то или это — и мы делаем… Но поверь мне: сегодня дела идут скверно, очень скверно!
Я и сам знаю, что это так. Не то что скверно — глупо! Мы несемся по следам призрака через незнакомую страну, словно заманиваемые в ловушку. Мы идем уже неделю, не видя и следа мятежника. Время от времени в небо поднимается клуб дыма: догорают какие-то деревенские хижины. Арминий отдал приказ. Впереди мы не найдем ни людей, ни скота, ни провизии. Сколько мы уже миновали таких превращенных в пепелища деревень?..
Их вид всегда вызывает во мне трепет. Те, кто добровольно уничтожает свои дома и урожаи, — это люди, готовые на все: и убивать, и умирать. Должно быть, их поддерживают очень сильная ненависть и очень сильный гнев. И я испытываю страх.
— Еще один, трибун, — цедит сквозь зубы Флавий, показывая точку где-то на востоке. — Вот увидишь! Это не все! Верцингеторикс воевал так же…
Да, но тогда командовал не Вар, а Кесарь… И у германцев нет ни одного города, сравнимого с Авариком, который бы они отказались сжечь. До каких пор будем мы идти среди лесов и пепелищ? До центра тевтонского государства? До Эльбы? Может, до тех краев, куда никогда не заходил ни один римлянин? Зачем же нам останавливаться? Вар идет по горячему следу, который Арминий услужливо ему оставляет. Вар гордец. И он ведет три легиона. Двенадцать тысяч человек. Арминий не сумасшедший, чтобы напасть на нас. И все же он немного безумен.
Он знает нас; он из наших. Он посещал наши лагеря, латинизировав свое варварское имя Герман. Он знает нас и бросает нам вызов. Полагает ли он, что знает достаточно, чтобы оценить наши слабые стороны? Чтобы быть уверенным, что в силах взять верх? Он не первый в этой смертельной игре. До него был Верцингеторикс…
Солнце скрыто тучами, и время определить невозможно. Из-под наших ног поднимаются только стаи воронов. Зловещие птицы… Вар обратился к оракулам, прежде чем двинуться в путь. Разве мог он пренебречь обычаем предков? Конечно, в туманные пророчества, которые авгуры делают, глядя на дымящиеся внутренности только что убитых животных, он верит не больше меня, не больше любого офицера своего штаба. Но ритуал есть ритуал.
Вот уже четыре месяца, как Арминий поднял рейнские племена и ведет себя вызывающе; четыре месяца нападает на наши одиночные посты, перерезает горло нашим торговцам. Четыре месяца, как Вотан, их одноглазый бог, презирает Юпитера и Рим. Вар принял посланцев Августа, которые не оставили ему выбора. Он должен подавить мятеж, и ему надлежит сделать это как можно скорее.
Август — человек, привыкший подчинять мир своей воле.
Флавий вздыхает:
— Знаешь, трибун, за несколько дней до капитуляции Алезии конные подкрепления, которых ждал Верцингеторикс, столкнулись с когортами Лабиена, лейтенанта Кесаря. Десять к одному или около того. И тем не менее кельтские всадники поклялись не выходить из боя, пока двенадцать раз не пройдут сквозь ряды противника… Знаешь… Они защищались до последнего.
Что хочет сказать Флавий? Его восхищает храбрость своих и, стало быть, Арминия? Или полное римское превосходство? Единственное, что я могу заключить наверное после этого рассказа, это то, что германцы способны броситься на нас в любой момент, несмотря на нашу численность, опытность и славу нашего оружия. А это никуда не годится! Как Вар развернет войско на этой лесистой местности? Какой будет его маневренность?
А к Флавию вернулся дар речи:
— Знаешь, трибун, сколько лет мой народ оказывал сопротивление твоему после Алезии? Десять лет, трибун, десять лет! Ценоманская страна покрыта лесами, даже дороги наши проложены под сводами деревьев. Сейчас мы в том же положении. Мы совсем одни! Ты улавливаешь преимущество? Когда ваши дозоры пытались проникнуть на нашу территорию, они не знали, куда ступают. Точно так же, как мы теперь… И мы набрасывались на них, когда хотели, и… — Красноречивым движением Флавий как бы перерезает горло воображаемому противнику.
Остается лишь уповать, чтобы германцы оказались не такими хитрыми, как ценоманы. Я усмехаюсь. Я не намерен пасть в бою из-за неумения Вара оценивать противника. Но зачем мне думать об Арминии? Префект лагерей, командующий этим походом, его презирает. Я — всего лишь один из его трибунов, самый молодой, мне только исполнилось двадцать. Я надел мужскую тогу совсем недавно, получив право высказывать свое мнение на совете. И потом, мы — не одиночный дозор, но три легиона в полном составе. Передо мной, позади меня, по бокам колышутся наши колонны. Их мерный шаг поднимает облака пыли, которые окончательно омрачают этот скверный день. Серый, черный, темно-зеленый — неизменные цвета этого унылого пейзажа… Пурпур наших плащей, красные гребни офицерских шлемов — единственные живые пятна в этом декоре. Но они не вызывают у меня мыслей о победе и триумфе, напротив! Временами мне кажется, что наша форма залита кровью. Потоками крови…
Я часто видел гладиаторов, убитых на арене. Мы находим удовольствие в том, чтобы наблюдать, как они борются и умирают, не из жестокости. Мы ищем в цирке не удовлетворения нашей жажды крови и агонии, а образец храбрости. Может ли кто из нас попросить пощады в бою, если даже раб способен умереть без единого стона на песке амфитеатра? Помню одного побежденного ретиария, распростертого на земле. Острие меча уперлось в его грудь, но он не отвел глаз. Своими отвагой и презрением он был способен сокрушить победителя. Я поднял вверх большой палец.
Я спрашивал себя тогда, способен ли я так же отчаянно противостоять тому, кто мог бы убить меня. Я спрашиваю себя об этом сейчас, когда рассказы Флавия, тени дозорных, зарезанных под предательским покровом лесов, вновь напоминают мне о бледном и гордом ретиарии, лежавшем на арене. Проявил бы я такую же отвагу, как этот захваченный в рабство человек, давший нам всем урок, которым мы обязаны ему на всю жизнь? Трепетал бы я, придавленный коленом одного из этих белокурых германцев, умоляя о пощаде? Или смог бы бесстрашно смотреть в его голубые глаза?
Власть убивать. Власть даровать жизнь. Буду ли я достоин когда-нибудь осуществлять ее, достоин древних римлян, к которым она перешла от богов или от кого-то еще? Проживу ли я так долго, чтобы иметь право на почести?
Который час? Под этим мрачным небом, по которому скользит мертвенно-бледное солнце, это невозможно определить. Солнце оставляет бронзовые блики на земле, там, где обнажается поверхность болот. Сколько уже дней мы не слышали ни одной птицы? Только грачи сопровождают нас, настырные и мрачные.
К вечеру полил сильный дождь. С наступлением ночной сырости стало холоднее. Кто бы мог поверить, что сейчас сентябрь и в Риме стоит непереносимая жара, смягчающаяся лишь на закате. Я думал о нашей вилле в Кампанье, о блеске моря под нашими окнами, о фонтанах сада, о соке фиолетовых фиг и о тяжелых кистях винограда в Фалерне. Мой отец, должно быть, читает в библиотеке или сверяет с Деметрием счета. Он долго отсутствовал, сопровождая Тиберия в его походе против взбунтовавшихся легионов в Иллирии. А я, я провел в Галлии уже два года.
Прежде чем отправиться в восставшие области, Кай Старший передал мне белую тогу с пурпурной каймой, чтобы я мог наследовать ему, если он не вернется. Он дал мне письмо к Вару, пропретору галлов. Дети сенаторов или всадников не обязаны были нести воинскую службу, но мой отец умер бы со стыда, если бы я подумал от нее уклониться. Я тоже.
Однако бывают дни, когда долг кажется тяжелым, а повиновение — горьким. Этот поход по стране херусков или хаттов — никто не знает точно границы между землями этих народов — проходил именно в такие дни. Дождь в конце концов пропитал толстую ткань наших, плащей. Лошади шлепали по дороге, забрызгивая грязью пехотинцев. Какими бы привычными они ни были, пехотинцы уже сгибались под тяжестью ранцев и снаряжения, состоявшего из котелка, одежды, орудия и семнадцатидневного пайка, не говоря уже о тяжести личных воспоминаний, амулетов и трофеев, с которыми легионер не расстанется никогда. Вар не отдавал приказа разгружать котомки, что не мешало ему продвигаться форсированным маршем. Усталыми движениями люди вытирали лоб, протирали глаза, искали взглядом знаменосца, ожидая благословенного момента, когда раздастся сигнал конца перехода: «Знаменосцы! Сложить знамена!»
Всех одолевали усталость и голод. Флавий перестал болтать, оставив меня в покое со своим вечным «знаешь, трибун»… Да, я знал… Я знал, что все это нелепо, я знал, что Публий Квинтилий Вар, внучатый племянник Августа, потерял рассудок, действуя таким образом.
Вар наконец решился сложить знамена. Дождь все усиливался, наступила ночь. Почва была абсолютно размыта. И в этом поле мы должны разбить лагерь? Если верить нашим сведениям, в этих равнинах встречаются воды нескольких рек, и около образованного ими лимана равнина похожа на огромное болото. Люди шлепают по колено в грязи, и их лопаты, которые роют оградительные траншеи и возводят защитные брустверы, издают мягкие чавкающие звуки. Они не жалуются, хотя и пошатываются от изнеможения. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый легионы… Палатки покрывают пространство, постепенно целый город из холста и дерева вырастает словно из-под земли. Вар, ни на минуту не забывающий о своем ранге, сане и принадлежности, пусть и отдаленной, к императорской семье, привлек лучших землекопов и самых ловких солдат для постройки штаб-квартиры, соответствующей его званию и правам. Ради чего эти легионеры позже всех лягут спать? Ради бивуака на одну ночь, так как наш пропретор и префект лагерей боится упустить Арминия. Стук дождя по палатке, чрезмерная усталость или, может быть, тревога, которую я с трудом преодолеваю, мешает мне спать. Из соседней палатки Вара до меня доносятся смех и крики: начатая после ужина партия в кости еще не закончилась. Я не захотел играть, предпочтя отдых. И теперь жалею об этом. Лучше бы я слушал разговоры других трибунов и даже Вара, всегда одни и те же, о достоинствах его жены, Клавдии Пульхры, или о его преторстве в Иудее, чем погружался в свое одиночество и тревоги, его сопровождающие. Впрочем, если я засну, Марк разбудит меня, когда вернется.
Усталость взяла верх: я заснул. И мне приснился сон. Мне приснилось, что Арминий, одетый парфянским лучником, завел нас в Кавдинское ущелье! Не нужны ни сонник, ни помощь авгура, чтобы разъяснить мой кошмар. Даже во сне не оставляют меня плохие предчувствия.
Марк вернулся, как мне показалось, полупьяный. Он говорил сам с собой. Спасибо ему, он меня разбудил!
Нет, если Марк и был пьян, то, во всяком случае, не от вина. Его пьянил гнев. Он хотел разделить его со мною — шумно, экспансивно и картинно.
— Я не могу в это поверить, Кай! Я не могу в это поверить! Знаешь, что вырвалось у Публия Квинтилия Вара во время разговора? Что он знал, что Арминий нас предаст! Его предупредили, ты слышишь! И он ничего не предпринял!
Марк изверг руладу ругательств, ставивших под сомнение мужские достоинства Вара, верность Клавдии Пульхры и законность их потомства. Я сел. Я не мог в это поверить.
— Кто же его предупредил, Марк?
— Сегест, тесть Арминия! Они ненавидят друг друга! Гудрун, дочь Сегеста, сбежала с Арминием, хотя была обещана другому военачальнику. Ее отец был вынужден вернуть жениху полученные вперед деньги. Представляешь, как он любит Германа! Когда Арминий начал будоражить племена по своем возвращении из Рима, где он командовал корпусом германских вспомогательных войск, Сегест разыскал Квинтилия и рассказал ему о том, что замышляет его зять.
— Что же ответил Вар?
— Что Арминий — римский гражданин, что он вскормлен молоком Волчицы, что он один из наших наиболее блистательных трибунов, в общем, глупости в этом роде. И когда Сегест вернулся к этой теме еще раз, Вар его оборвал, сказав, что, если тот не в состоянии блюсти добродетель своей дочери, Рим здесь помочь не может и что не пристало пропретору разбирать семейные дрязги. Он добавил, что Арминий может одарить Гудрун красивыми детьми и что он желает им всяческого процветания. Это было вечером, во время большого пира, ты помнишь… Почти такого же роскошного, как ужин у Мецената! А на другой день, пока мы отсыпались, Арминий и его вспомогательные войска перешли Рейн.
Да, я припоминал! Арминий возлежал справа от Публия Квинтилия, на почетном месте. На своем прекрасном латинском языке с едва заметным германским акцентом он отпускал шутки, не совсем удачные, веселившие лишь его самого. Друг и союзник римского народа… Мы чествовали его, мы спрашивали о его впечатлениях о Городе. Хорошо же он посмеялся над нами!
Мне очень нравится Марк Сабин Греции, трибун девятнадцатого легиона. Этот веселый увалень вспоминает об ужинах у Мецената, будто сам на них бывал. Но он не просто кутила, хотя и создает такое впечатление. Марк — смелый, упорный, умный, он так и сыплет цитатами из Гомера и Вергилия, при этом как бы подтрунивая над ними. И до этого вечера я ни разу не видел, чтобы что-нибудь вывело его из себя.
— Не переживай, Кай! — вздыхает он, опускаясь на свое ложе. — Да, я сердит, но главным образом потому, что в Аргенторане у меня осталась флейтисточка-сирийка, и из-за этого слабоумного Квинтилия я не скоро ее увижу…
Действительно, не скоро… Сегодня утром, как мы и предполагали, Вар решил продолжить погоню, — разделив наши силы надвое, на случай, если Арминий нападет с севера, а не с востока. Услышав об этом решении, стоявший рядом Флавий не смог скрыть свое неодобрение.
Семнадцатый отправился на восток. Мы продолжали продвигаться к Везеру. Местами мы вязли в топях, и инженерные войска выходили вперед, поспешно сооружая примитивные мосты. Все, что только видел глаз, было серым. О Геракл! Куда ведет нас Вар?
В девятом часу Вар выслал вперед отряд разведчиков. В ожидании их возвращения Марк разъезжал вдоль колонны, следя за тем, чтобы легионеры ускорили шаг, сомкнули ряды, не отставали. Проезжая мимо меня, он натянул вожжи и вздохнул:
— Стрелки давно должны были вернуться.