Леви толкнул меня в бок, и я не закончил фразу словами "попасть туда". Я сказал:
— Впустить нас внутрь. На улице холодно.
Она отошла от двери, и мы вошли в теплый дом. Здесь было уже несколько грязновато. Не так чтобы совсем запущено, но родители Калева не убирались со дня его смерти. Я понимал, почему. Каждая пылинка еще несла в себе присутствие этого человека.
Миссис Джонс всегда была очаровательной для своего возраста (Калев был поздним ребенком) женщиной, она выглядела моложе, улыбалась и красилась, как будто ей едва стукнуло сорок, ей безупречно шла почти вся одежда, в которой она появлялась, у нее было обаятельнейшее лицо, которое не портил возраст. Миссис Джонс работала в какой-то волонтерской организации, собирала гуманитарную помощь для бедных за пределами Нового Мирового Порядка, занимаясь контейнированием нашего благородства. Дело это было, как я считал, вредное. Потому что избавление от чувства вины с помощью вливания денег в очередную благотворительную организацию на самом деле развязывает правительству руки. Удовлетворенные сердобольные альтруисты садятся у телевизоров и смотрят, как бомбят придуманных злодеев.
Они ведь сделали для невинных все, что могли.
Но без этой крохотной помощи кто-то умрет. Вот в чем штука: в мире нет ничего простого, поэтому и непонятно, что делать.
Рассуждения о социальной функции благотворительности позволили мне на некоторое время забыть о том, как изменилась эта милая женщина. Не было больше улыбки, не было ямочек на щеках и дорогой матовой помады на губах, волосы были в беспорядке, а одежда на миссис Джонс оказалась такой домашней, что дальше некуда — спортивный костюм, в котором она так и не начала бегать, хотя собиралась "для здоровья и хорошего настроения". Теперь ни того, ни другого у нее, кажется, не было.
Она не поседела за полмесяца, но потеряла много волос, теперь они казались совсем жидкими. Даже черты ее лица будто слегка изменились, может быть, сказывалась припухлость из-за слез.
Я посмотрел на кончик ее покрасневшего носа, постарался расфокусировать взгляд.
— Мы просто хотели посмотреть на его комнату, — сказал Леви.
— В последний раз, — добавил Эли.
— Если вы, конечно, разрешите.
Миссис Джонс кивнула.
— Да-да, разумеется, мальчики, проходите. Сварить вам какао?
Она задала этот вопрос с такой надеждой, что мы не смогли отказаться. Казалось, она умрет, если мы не позволим позаботиться о себе.
— А где мистер Джонс? — спросил Леви.
— На работе, — рассеянно ответила миссис Джонс. — Должно быть.
— Уже поздно, — сказал Эли. Миссис Джонс взглянула в окно и пожала плечами. Она ушла на кухню, оставив нас одних. В гостиной было множество коробок из-под пиццы, пахло сыром и засохшим тестом.
Раньше в этом доме всегда было очень чисто.
— Думаю, они разведутся, — сказал я. — Когда мы подходили к дому, я решил, что горе их объединило. Но, видимо, все-таки нет.
— Еще бы, — сказал Леви. — Калев же не просто так умер. Теперь, небось, будут решать, кто виноват.
Эли сказал:
— Давайте-ка тут не сплетничать.
И мы одновременно, как будто снимались в фильме и получили команду режиссера, посмотрели на фотографии Калева, висящие над камином. Он везде улыбался.
Здесь, в гостиной, все еще были следы присутствия Калева — его толстовка валялась на диване, его медали за соревнования по бегу висели на стене, на том гвозде, который вбил он сам. И от этого всего становилось как-то еще тоскливее.
Все, что от Калева осталось — уже не он. И это все-таки нужно, необходимо любить, несмотря ни на что, потому что ничего другого у нас нет. Дурацкие фотки, дурацкие медали, его дурацкие книжки и любимые блюда.
Опосредованные свидетельства.
Я сам стал себе так противен в своей слюнявой скорби, что вскочил навстречу миссис Джонс, взял у нее две кружки какао, вручил Леви и Эли, затем получил свою.
— С апельсиновым сиропом, — сказала миссис Джонс. — Это странно, но Калев любил, чтобы я готовила какао так.
— Мы знаем, — сказал Леви, он смотрел в пол, вид у него был кроткий, и это в какой-то степени скрывало неловкость, а вот Эли без конца тер лицо, готовый, может быть, даже расплакаться. Я не видел, улыбается ли он и сейчас.
Миссис Джонс сказала:
— Я рада, что вы здесь. В доме так пусто без него.
Почему же пусто, подумал я, ваша гостиная полна мусора. Однако Леви наступил мне на ногу, не больно, но ощутимо, в профилактических целях, чтобы я немножко помолчал.
Мы пили какао в тишине. Апельсиновый сироп в нем и вправду ощущался очень странно, и я подумал: неповторимые у людей вкусы, отстой какой. Вот и исчез один из немногих, а может быть и единственный, кто любил такой какао.
Миссис Джонс вдруг заговорила:
— Знаете, я считаю его кто-то надоумил. Думаю, в интернете. Я читала, что такое бывает.
— Наверное, — сказал Эли, мы с Леви закивали.
— Не мог он сам. Он же не такой. Вы же понимаете. Он же... спортсмен.
Мне захотелось засмеяться, это все было так абсурдно. Ну, да, у Калева все было отлично с бегом, тренер его хвалил. Это потому, что в свободное время Калев много тренировался, бегая от хулиганов.
— Может они с ним что-то сделали, — продолжала миссис Джонс. — Может, они угрожали его покалечить. Вы не знаете? Вы ведь должны знать. Он был вашим другом. Я помню, как забирала вас четверых из школы, когда вы были маленькими.
А теперь нас осталось трое. Это то, что случается, рано или поздно, со всеми компаниями друзей. Обычно, правда, после того, как всем становится крепко за шестьдесят. Калев как-то сказал, что мы будем жить в одном доме престарелых, чтобы не было скучно.
А я сказал, что покончу с собой после сорока, потому что мне наверняка все надоест.
Но это Калев покончил с собой.
Я и не заметил, как выпил его противный какао.