— Мне от тебя отойти?
Мы засмеялись, но тут же затихли, потому что это знание (мы смеемся в комнате мертвого ребенка, нашего мертвого друга) вытравить было нельзя, как застарелый аромат лекарств из больницы.
Я поднял тетрадь, поднялся по лесенке на кровать Калева и понял, что подушка все еще пахнет его шампунем, но этот запах уже уходил из реальности. То, что осталось от Калева.
Мы вместе поместились на кровати Калева без труда. На ночевках мы умещались тут вчетвером, а теперь оставалось одно незанятое место. Я выключил свет, и над нами, как звезды, снова зажглись спирали. Мы стали смотреть.
Калев был как фотография, которая выцветает. Вот нет его вещей в школьном шкафчике, а вот почти не осталось запаха его шампуня на подушке, и я, наконец, понял, почему говорят, что человека больше нет.
Я следил взглядом за спиралями на потолке, я подумал, что они тоже выцветут, может быть, очень скоро. Но в них хранилось что-то важное.
У Калева было одеяло с ракетами, у них были красные крылья. Мы очень смеялись над этим одеялом, а сейчас лежали, укрывшись им до самых носов, и я видел свои полосатые носки, белые носки Леви и оранжевые носки Эли. Нужно было что-то сказать, но ни одна шутка о маме Леви не шла в голову, а ведь я думал, что этот источник будет бить до самой моей смерти.
Еще не было десяти вечера, а мы лежали так, словно собрались спать.
— Надо позвонить родителям, — сказал Леви.
— Напишу отцу смс, — ответил я. Эли продолжал молчать, и я видел, что его зубы не поблескивают в темноте, он больше не улыбался. Пока Леви уговаривал родителей разрешить ему остаться у Калева, мы с Эли печатали сообщения родителям. Отец Эли был военным, его воспитательным девизом оставалось нехитрое: пока ты увлекаешься футболом и тачками, мне все равно, что ты делаешь, просто будь мужиком. Мама Эли работала в библиотеке Ахет-Атона, я полагал, потому что для этой умной, тонкой, интеллектуальной женщины не нашлось иного места в социуме: ее общество никто не мог выдержать. Миссис Филдинг имела привычку растирать в пыль самооценку первого, кто привлечет ее внимание. Возможно, библиотека Ахет-Атона пустовала не только потому, что любую книгу можно было достать в интернете.
Леви сказал:
— Это был сложный бой.
— Ты вообще его выиграл?
Леви пожал плечами.
— Я не понял. Возможно, они за мной приедут.
— Это всегда возможно.
Мы пригрелись, и меня начало клонить в сон, но всякий раз в мой мозг врезались эти спирали надо мной. Должен же быть у всего этого хоть какой-то смысл. И мне так отчаянно хотелось его найти. Я снова открыл тетрадь и увидел ту самую надпись про голодного желтоглазого бога.
— Это, наверное, его фабула, — сказал Леви. Его палец уткнулся в букву "о", прошелся дальше. — Ну, знаете. Голоса в голове приказали ему это.
— Вы думаете он еще здесь? — спросил Эли. — Ну, его душа.
— Меня не спрашивай, я еврей. Вы кстати замечали, что я единственный в школе еврей, и у меня у единственного в школе не еврейское имя?
— Кстати, почему?
— Папа упоротый. Сказал, что если еврейские имена стали модными среди не евреев, значит евреям лучше ими не пользоваться.
— Странная позиция.
— Ну, да. Он ж больной. Не знаю, как он вообще умудрился взобраться на мою мамку и сделать меня.
— Интересно, а почему модны еврейские имена? — спросил Эли. Мы все старательно отвлекались, но взгляды наши возвращались к спиралям на потолке. Прямо над нами. Он лежал здесь, вытянув руку, и рисовал их, одну за одной.
— Наверное, потому что мы живем в утопии, после конца времен. В Небесном Иерусалиме.
Я начал напевать песенку "Сияй, сияй, маленькая звездочка", и Леви легонько толкнул меня в бок.
— Это жутко. Прекрати.
Эли сказал:
— Может быть, он правда ни в чем не виноват?
Он натянул одеяло, закусил красное крыло нарисованной ракеты. У ракеты круглые иллюминаторы, желтые, словно в них горит свет, а само одеяло темно-синее. Везде темно, только желтые кружочки в маленьких ракетах, рассыпанных по космосу неосторожным ребенком. Лучшая метафора для подросткового возраста.
— Это как? — спросил я. — Опять компьютерные игры виноваты?
Эли пожал плечами. Мы снова надолго замолчали, а потом я заметил, что Леви засыпает. Эли широко зевнул. Было в этом что-то правильное, провести ночь в комнате Калева. Как бы попрощаться.
Эли и Леви заснули, я долго смотрел на спящего Леви, во сне он чуть хмурился, словно беспокоился о чем-то, я получше укрыл его одеялом и достал телефон. Я включил камеру и долго рассматривал свое лицо, я часто так развлекался, считал свои веснушки и путешествовал между нарциссизмом и деперсонализацией, смотрел, как блестят в темноте мои глаза. Я включил запись.
— Это снова про Калева. Может сделаю из этого отдельное видео потом. Не знаю. Пока началу не хватает фееричности, как мамке Леви в постели. Блин, нельзя же палить Леви.
Я повернулся в его сторону, он спал, и я положил руку ему на голову.
— Это про спиральки, — зашептал я. — Калев рисовал спирали и писал про какого-то бога. Голодного и желтоглазого. Еще там был вопрос, очень простой. А кто один? Спиральки, спиральки, спиральки. Я хочу, чтобы это что-то значило. Если мой друг решил убить себя просто так, потому что поехал, то это ведь полный отстой, правда?
Последнюю фразу я прошептал так отчаянно, что мне стало самого себя жалко, а это было чувство непродуктивное, на него имели право только кассирши в супермаркетах. Тогда я начал тихонько болтать обо всем на свете, и хотя я неизменно возвращался к тревожащему слову "спираль", через некоторое время я почувствовал, что засыпаю.
Я спал беспокойно, и снилось мне, на кровати моего друга, убийцы и мертвеца, нечто вполне ожидаемое, и в то же время невыносимое. Вернее, тут ведь как: сюжета у сна толком не было, он сложился из разрозненных сцен, как будто кто-то взял десяток короткометражек, порезал их и слепил в одну.
Сначала мы с Леви сидели на берегу Океана, и он смеялся, но как-то не совсем правильно, словно звук шел несколько вразрез с картинкой, запаздывал. Над нами было такое солнце, что Леви казался почти золотым. И я подумал: это я пошутил, или что вообще происходит? Тогда я попытался его спросить, и Леви перестал смеяться, он надолго задумался, взгляд у него был расфокусированный, как будто он снимал себя на видео.
Такой особый взгляд, я его знал сразу из нескольких источников: он бывал у людей, которые сосредоточились на изображении на экране компьютера или телефона, бывал у людей, которым назначили слишком большую дозу нейролептиков и бывал у людей, которым только что хорошенько двинули. По-своему задумчивый и слепой взгляд.
Только Леви умел смотреть так безо всякого к тому повода, словно потерялся где-то по пути, и сам не заметил, как остался совсем один. Потом он находил меня, или я его находил. Я пощелкал пальцами у Леви перед носом и повторил вопрос.
— Это о Калеве, — ответил Леви очень серьезно и кивнул.
И тогда я понял, что рисую палкой спирали на песке, одну за одной.