До сих пор капитан ни разу не замечал, чтобы его друг обращал хоть малейшее внимание на окружающий пейзаж, даже Ниагарский водопад всего лишь на мгновение смог привлечь его внимание, а единственным признаком его удивления было то, что он заткнул себе уши и сказал:
— Уйдем отсюда, а то я оглохну.
Он спускался по Миссисипи и видел, как мимо него проплывают трехэтажные гиганты, похожие на плавучий городской квартал, но даже не поднял глаз, чтобы посмотреть на их верх; он пересекал девственные леса, но, затерянный среди них, нимало не волновался, как можно будет выбраться оттуда; он блуждал в поисках пути в бескрайних прериях и ни разу вопросительно не посмотрел на горизонт, пытаясь угадать, придет ли им когда-нибудь конец.
Но, прибыв в Папеэте, он не мог удержаться, чтобы не сказать:
— В добрый час! Вот страна, которая производит на меня приятное впечатление… Как она называется, Дюмениль?
— У нее много имен, — ответил капитан. — Кирос, первый побывавший здесь, назвал ее Саиттария; Бугенвиль, как истинный француз восемнадцатого века, — Новой Киферой; Кук — островом Друзей; как видишь, у тебя широкий выбор.
Шевалье не стал расспрашивать дальше, для него и этого было уже слишком много.
Лоцман-индиец, поднявшийся на борт, провел судно между рифами, и оно бросило якорь в тихой, как озеро, бухте.
Множество канакских пирог приплыло за пассажирами; эти пироги, как и подобные им в Новой Зеландии, на Сандвичевых островах и на острове Пен, были выдолблены из целого ствола дерева.
Шевалье, спрыгнув в лодку, чуть ее не опрокинул, но это его не особенно взволновало.
— Подумать только, — сказал он, — еще немного, и я бы утонул.
— Как, разве ты не умеешь плавать? — спросил Дюмениль.
— Нет, — просто ответил шевалье, — но ведь ты меня научишь, не правда ли, Дюмениль?
Дюмениль уже столькому научил шевалье, и тот ничуть не сомневался, что капитан научит его и плавать, так же как научил фехтовать, ездить верхом, стрелять из ружья и пистолета.
— Нет, — сказал Дюмениль, — я не научу тебя плавать.
— О! — удивился Дьёдонне. — Почему же?
— Дело в том, что здесь в качестве учителей плавания выступают женщины.
Шевалье покраснел: он находил эту шутку несколько вольной.
— Лучше посмотри, — сказал Дюмениль.
Они подошли к борту, и, поскольку было пять часов вечера, капитан смог ему показать целую стайку женщин, резвившихся в воде.
Шевалье проследил глазами за движением рук капитана.
И тогда он увидел подлинный спектакль, невольно покоривший его.
Около дюжины женщин, обнаженных, как античные нереиды, плавали в этой голубой воде, такой прозрачной, что в тридцати — сорока футах под водой можно было рассмотреть ту изумительную подводную растительность, которая мало-помалу создала эти коралловые отмели и рифы, окружавшие остров.
Вообразите себе гигантские мадрепоры, имеющие форму громадных губок; каждое отверстие в этих губках было похоже на мрачную зияющую пропасть; было видно, как в них туда и обратно сновало бесчисленное множество рыб всех размеров, всех форм и всех расцветок: голубые, красные, желтые, золотистые!
И посреди этого великолепия, не обращая никакого внимания ни на пропасти, ни на скалы, ни на акул, время от времени стремительно проносившихся на горизонте, подобно стрелам из вороненой стали, плавали женщины-нимфы, не только не ведавшие, что такое стыд, но даже и не знавшие такого понятия: в языке местных жителей нет слова, обозначающего эту чисто христианскую добродетель. Распустив длинные волосы, единственное свое одеяние, женщины ныряли в этой воде, такой чистой и прозрачной, что она походила на сгустившийся воздух, кружились, переворачивались, сбивались в клубок, и чувствовалось, что море — это их вторая стихия и едва ли им требовалось всплывать на поверхность, чтобы перевести дыхание.
Бедный шевалье был близок к обмороку: у него все поплыло перед глазами как у пьяного.
Когда он ступил на землю, капитану пришлось его поддержать.
Он сел вместе с шевалье под цветущим панданом.
— Ну, — спросил Дюмениль, — что ты думаешь об этом уголке, мой дорогой Дьёдонне?
— Это рай, — ответил шевалье.
А потом со вздохом прошептал:
— О! Если бы Матильда была здесь с нами!
И с печальным выражением, так чуждым его округлому лицу, шевалье устремил взгляд в глубины бескрайнего горизонта.
Капитан оставил его под панданом предаваться мечтаниям, а сам вступил в переговоры с местными жителями: каким бы теплым ни был воздух, каким бы нежным ни было дуновение ветерка в бухте Папеэте, капитан не собирался ночевать под открытым небом.
Затем он вернулся к Дьёдонне.
Было шесть часов вечера — время, когда наступает ночь; солнце, похожее на раскаленный круг, быстро опускалось в море.
На Таити и ночь и день длятся ровно двенадцать часов, в любое время года солнце встает в шесть утра и заходит в шесть вечера, и каждый в любое из этих мгновений дня может поставить свои часы по этому грандиозному небесному механизму с такой же точностью, с какой в прошлом это делали парижане по часам Пале-Рояля.
Капитан кончиком пальца дотронулся до плеча Дьёдонне.
— Что такое? — спросил его шевалье.
— Ничего. Это я, — сказал капитан.
— Чего ты хочешь?
— Черт возьми! Я хочу спросить, что ты собираешься делать?
Шевалье посмотрел на капитана удивленными глазами.
— Что я собираюсь делать? — повторил он.