— О нет! Нет! — вскричал шевалье. — Если случится такое несчастье и я тебя потеряю, я вернусь во Францию!
— Как хочешь, друг мой, в этом случае отвези туда мое тело; это отвлечет тебя в твоей скорби, и тебе будет казаться, что я еще не совсем покинул тебя; я родом из бедного провинциального городка, довольно унылого и довольно скучного, из Шартра; однако в Шартре похоронены мой отец, моя мать и моя сестра, которых я очень любил; у нас там есть фамильный склеп; там еще осталось пустое место, ты положишь туда мое тело и прикажешь замуровать дверь: я последний из нашей семьи. Завершив эту церемонию, удались от всех, веди жизнь старого холостяка; это значит — живи для себя, стань чревоугодником, люби желудком, но не отдавай больше никому свое сердце, даже кролику: его могут насадить тебе на вертел. Ах! Мой бедный Дьёдонне, тебе не по силам любить!
Дюмениль в изнеможении упал на подушку.
Через несколько минут он впал в забытье, сопровождавшееся бредом.
Но и в бреду только одна мысль, казалось, преследовала умирающего: мысль о переселении душ.
Он повторял: «Собака… хорошая собака… черная собака… Дьёдонне!»
И это доказывало, что последней мыслью его слабеющего рассудка было желание не расставаться со своим другом.
В это время вошел молодой врач; он вернулся ради очистки совести и потому, что обещал вернуться.
При первом же взгляде на капитана он понял, что все кончено.
Что касается Дьёдонне, то, услышав тревожное и сиплое дыхание, предсмертный хрип, предвестник последнего вздоха, он упал на колени, захлебываясь в рыданиях, в отчаянии кусая край простыни капитана и понемногу падая в оцепенение, из которого его вывели лишь следующие слова, произнесенные молодым доктором:
— Он умер!
Тогда он выпрямился, издал страшный крик; затем в неописуемом порыве горя бросился на тело капитана и обнял его так крепко и так тесно прижался к нему, что потребовалось применить силу, чтобы оторвать его.
К счастью, умирая, капитан поручил Дьёдонне исполнить его последнюю волю.
Он хорошо знал своего друга, когда говорил ему, что хлопоты, связанные с возвращением его тела во Францию, отвлекут шевалье, исполненного скорбью.
Одиночество — вот чего больше всего страшатся слабые натуры; лишь только избранные осмеливаются предаваться размышлениям, страдая; большая же часть людей, напротив, спешат распалить свое горе, как будто предчувствуя, что вслед за изнеможением тут же придет и умиротворение.
«Дофин», совершавший кругосветное плавание, во время которого на стоянке в Маниле на борт и была занесена желтая лихорадка, продолжал идти к берегам Франции, намереваясь обогнуть мыс Горн; он отплывал на следующий день.
Именно это и надо было шевалье; оставшись один, он возненавидел этот земной рай, где был так счастлив со своим другом.
Он написал письмо капитану «Дофина» с просьбой взять на борт его самого и гроб с телом его друга.
Молодой врач взялся уладить это дело; не стоит и говорить, что ему все удалось сделать без малейших трудностей.
Вернувшись в хижину, он застал Дьёдонне дающим объяснения местным плотникам, как изготовить гроб по французскому образцу.
На острове росло железное дерево, самое подходящее из всех древесных пород для такого сорта изделий.
Дьёдонне снял с шеи капитана ключик от дорожного сундучка, а поскольку капитан во время своей агонии неоднократно обращал свой взгляд к этому предмету, как бы поручая его шевалье, он повесил ключик себе на шею, счастливый, что может прижать к своей груди эту реликвию, оставшуюся ему от друга.
Затем он распорядился завернуть тело капитана в кусок самой белой материи, какую только можно было отыскать, собственноручно устлал дно гроба листьями пандана и банановой пальмы, положил тело на эту мягкую подстилку, которую женщины острова усыпали цветами, вынув их из своих волос и ушей, в последний раз поцеловал своего друга в лоб и велел забить крышку гроба.
При каждом ударе молотка его сердце обливалось кровью; но как ни просили его уйти, он оставался рядом с гробом до тех пор, пока не был забит последний гвоздь.
Тем временем наступила ночь.
Шлюпка с «Дофина» должна была забрать и мертвого и живого лишь на следующее утро, а поскольку хозяева хижины из-за распространенного среди местных жителей суеверия воспротивились тому, чтобы мертвое тело оставалось ночью под крышей их дома, Дьёдонне пришлось положить гроб под то апельсиновое дерево, к которому приходила спать Маауни в его первую ночь пребывания на острове.
Затем он расстелил свой матрас, одним концом положив его на гроб.
И, не переставая плакать, он лег спать; голова его покоилась на гробе капитана.
На следующий день он собрал все веши, принадлежавшие Дюменилю: одежду, оружие, трости и многое другое.
Главное место среди этих предметов занимал дорожный сундучок.
Но Дьёдонне чувствовал, что у него пока не хватает сил открыть этот сундучок; вероятно, в нем хранилось какое-то завещание, какие-то выражающие предсмертную волю распоряжения, которые могли бы разбить сердце шевалье.
Он сказал себе, что будет правильным открыть его во Франции, в Шартре, вечером того дня, когда тело капитана будет предано земле.
Затем он раздал своим безутешным подругам, конечно же лучшую часть отдав Маауни, все те мелкие предметы, которыми, казалось, эти простодушные дети природы так страстно желали завладеть.
Час настал, и за шевалье пришла шлюпка; помимо четверых гребцов, в ней было четверо матросов, боцман и доктор.
Все жители Папеэте провожали гроб и шевалье до самого берега моря.
Они любили капитана, человека честного, хотя и сурового.
Они обожали шевалье, человека мягкого, с нежным сердцем, который всегда готов был дать что-нибудь, а когда не давал сам, то позволял брать.
Мужчины, дойдя до берега моря, простились со своим гостем.
Женщины же не пожелали расстаться с ним здесь: они бросились в море и, подобные сиренам, поплыли рядом со шлюпкой.
Некоторые, посчитав расстояние, которое предстояло преодолеть, несколько чрезмерным, прокричали шевалье свое прощальное приветствие и покинули его на полпути.
Но пять или шесть держались бодро, и, подплыв к кораблю, Дьёдонне, будь он магометанином, вполне еще мог бы иметь, согласно завету пророка, четырех законных жен.
В тот миг, когда шевалье поставил ногу на трап корабля, Маауни, вся в слезах, бросилась ему на шею, спрашивая, не хочет ли он увезти ее с собой во Францию.
Мысль о жертве, на которую ради него была готова пойти эта прекрасная дочь природы, глубоко тронула шевалье; он заколебался, не принять ли ему эту жертву, но вспомнил совет своего друга: «Не отдавай больше никому свое сердце, даже кролику: его могут насадить тебе на вертел».
Он не дал размягчить себе сердце, отвернулся, отстранил прекрасную Маауни и устремился на палубу корабля.