Поэтому его взгляд стал обшаривать все углы и все полки в надежде, не послала ли ему счастливая случайность какое-нибудь другое съестное, которое заняло бы место пулярки в его планах.
Но шевалье искал напрасно: он ничего не нашел.
Тогда он взял птицу за ножки, поднес ее к глазам и принялся изучать, испуская вздохи сожаления и вожделения, изо всех сил подавляя желание тут же впиться в нее зубами.
Он все еще занимался этим осмотром и, возможно, поддался бы искушению, как вдруг скрип уличной двери, поворачиваюшейся на заржавевших петлях, положил конец его колебаниям.
Шевалье вышел победителем из этого сражения, которое его сердце вело с его желудком. Он решительно спрятал пулярку под полу своего домашнего халата и взобрался по лестнице, ведущей из кухни, с ловкостью и проворством, которые он в свои сорок пять лет и не предполагал вновь обнаружить в своих ногах.
Выйдя из кухни, он чуть не столкнулся с Марианной.
Он проворно укрылся в кладовой и стоял там, едва переводя дух, до тех пор, пока Марианна не спустилась в кухню, расположенную в цокольном этаже, как теперь принято выражаться.
Тогда он на цыпочках, стараясь не дышать, вышел из кладовой, добрался до лестницы и, перешагивая сразу через две ступени, вернулся в свою комнату, закрыл дверь, затворил ее на задвижку и упал на стул.
Силы оставили его.
Шевалье хватило пяти минут, чтобы прийти в себя; он вновь поднялся на ноги, подошел к окну, решительным жестом открыл его, подозвал собаку, которая все так же сидела на одном и том же месте, словно обратясь в сфинкса, и величественным движением руки кинул ей курицу.
Собака схватила ее на лету и, вместо того чтобы убежать со своей добычей, как этого ожидал шевалье и на что он, вероятно, надеялся, зажала курицу между лапами и с видом, свидетельствующим об уверенности в своем праве, принялась на месте разрывать ее на части с силой, делавшей честь крепости ее челюстей.
— Браво, мой мальчик! — восторженно закричал шевалье. — Так ее, отлично! Рви, раздирай! Вот целое крыло исчезло в пасти; вот одна ножка, так, теперь другая, а вот и голова; что же, пришел черед тушки… Но ты же умираешь от голода, бедняга?
При этой мысли г-н де ла Гравери тяжело вздохнул, поскольку идея о переселении душ вновь возникла в его мозгу, а вместе с ней ему явился образ капитана.
И мысль, что тот, кто в облике человека был так добр к нему, может страдать от голода в другой телесной оболочке, какой бы она ни была, — особенно если это черная собака, возможно разорвавшая свою цепь, чтобы отыскать его, — вызвала у шевалье слезы на глазах.
И никто не взялся бы предсказать, куда могла бы завести шевалье эта мысль, если бы у него было время остановиться на ней.
Но яростные крики, послышавшиеся с нижнего этажа, грубо прервали ход его размышлений.
Шевалье, пребывая в соответствующем расположении духа и сознавая свою вину, без труда узнал голос Марианны.
Он быстро захлопнул окно, подбежал к двери и открыл задвижку.
Это и в самом деле была Марианна: обнаружив пропажу пулярки, она стонала и причитала так, словно весь дом был обращен в пепел.
Шевалье счел, что будет лучше предупредить опасность или даже вызвать огонь на себя.
Если Марианна случайно подошла бы к уличной двери и увидела собаку, грызущую остатки пулярки, ей все стало бы ясно.
Если же, напротив, шевалье отвлек бы ее внимание, пусть даже всего на пять минут, то по темпу, какой взял спаниель, было очевидно, что через пять минут исчез бы и самый последний кусочек птицы.
Осталась бы облизывающаяся от удовольствия собака, ожидающая новую курицу; но собаки не говорят, а если спаниель даже и заговорил бы, он выглядел слишком умным, чтобы поведать Марианне о своих гастрономических отношениях с шевалье де ла Гравери.
От двери своей комнаты, с верхней площадки лестницы, то есть занимая господствующее положение, он закричал хозяйским голосом:
— Ну, Марианна, что случилось и почему весь этот шум?
— Почему весь этот шум? И вы еще спрашиваете, сударь?
— Разумеется, я вас спрашиваю об этом.
Затем он добавил со все возрастающим достоинством:
— Черт возьми, я, кажется, имею полное право знать, что происходит в моем доме.
И он с какой-то совершенно особой интонацией произнес конец фразы, сделав акцент на притяжательном местоимении «мой» и существительном «дом».
Марианна почувствовала жало.
— В вашем доме! — сказала она. — В вашем доме! Ну, что же, знайте, что в нем происходят премилые веши.
— Так что же все-таки случилось? — дерзко спросил шевалье.
— В вашем доме воруют; вот что случилось в вашем до…ме, — с непередаваемым выражением произнесла Марианна.
Шевалье закашлялся и уже менее твердым голосом поинтересовался:
— И что же украли?
— Украли ваш ужин: только и всего. Не думаете же вы, что в четыре часа дня я еще раз пойду на рынок. Впрочем, там уже ничего и не было бы, на этом рынке. Да даже и будь там куры, они были бы непригодны сегодня к употреблению. Каждый знает, что курица будет съедобной, только если пролежит по меньшей мере два дня.
Шевалье очень хотелось ей сказать: «Пойдите к пирожнику на углу, там вы найдете слоеный пирог с мясом или грибами или что-то еще, что заменит вашу пулярку».
Но спаниель несомненно находился все еще у двери, а шевалье не хотел подвергать его расправе со стороны Марианны.
И он ограничился следующим ответом:
— Ба! Что такое? Приготовить незамысловатый ужин, разве на это надо много времени?!
Это суждение настолько не соответствовало характеру шевалье, что Марианна, привыкнувшая, напротив, к педантичным замечаниям своего хозяина, была им совершенно ошеломлена.
— А! — проворчала она. — Вот как ты заговорил; хорошо же, хорошо же, не станем тогда стесняться.
И Марианна вернулась к себе в кухню, дав слово, что припомнит это шевалье, ибо ее гордыня была уязвлена.