— В больницу! — с негодованием вскричал шевалье.
— Черт! Но ей там будет несравненно лучше, чем здесь. И хотя я не собираюсь читать вам нравоучений, но позвольте мне все же заметить, шевалье, что я нахожу весьма странным то, что вы оставили женщину, на палец которой надели это кольцо, в столь убогой лачуге, особенно в то время, когда в этом квартале свирепствует болезнь.
— Доктор, я прикажу ее перевезти ко мне.
— Слава Богу, это доброе дело! Правда, оно несколько запоздало; но, как гласит пословица, лучше поздно, чем никогда. Это вызовет небольшой переполох и крики негодования среди добропорядочных жителей Шартра; но что касается меня, то я предпочитаю, шевалье, опираясь на сложившееся у меня о вас мнение, чтобы вы совершили именно этот грех, а не другой; предпочитаю видеть, как вы пренебрегаете условностями, а не человеколюбием.
Шевалье, ничего не отвечая, склонил голову; в его душе боролись тысячи разных чувств.
Он думал о Матильде, чьим ребенком, должно быть, была эта несчастная девушка; мысленно он перенесся на двадцать пять лет назад, вновь переживал эти дни, такие мирные, такие радостные, сначала наполненные совместными играми с Матильдой, а затем взаимной любовью; за эти восемнадцать лет, он впервые, возможно, осмелился бросить взгляд в прошлое и испытал чувство стыда при мысли, что мог предпочесть мелочные наслаждения эгоизма этим радостям, таким сильным и таким неизгладимым, если более чем двадцать лет спустя они еще могли вновь согреть его душу.
Глядя на бедную больную, он испытывал раскаяние, его совесть подсказывала ему, что, какими бы ни были грехи ее матери, они ни в коей мере не уменьшали его обязательств по отношению к этому ребенку и что эти обязательства не были им выполнены.
Он не мог также не думать о тех пагубных последствиях, которые имело для девушки похищение ее ангела-храните-ля; возможно, отняв у нее Блека, он обрек ее, беззащитную, на проступок; он давал себе слово искупить свои ошибки, так как видел во всем случившемся длань Господню.
Видя, как глубоко шевалье погружен в размышления, доктор предположил, что, испугавшись последствий пребывания в его доме больной, он решил пойти на попятный.
— Что ж, в конце концов, — сказал он шевалье, — обдумайте это хорошенько; возможно, вам удастся найти за хорошую плату каких-нибудь добрых людей, которые согласятся преодолеть свой страх перед этой чертовой болезнью и приютят у себя бедняжку; вероятно, это будет самый лучший выход, который устроит всех.
В последний раз в душе Дьёдонне шла борьба между заботой о его собственном покое, остатками ужаса, все еще внушаемого ему возможностью заражения, с одной стороны, и добрыми побуждениями его сердца — с другой; к чести шевалье скажем, что эта борьба длилась не слишком долго.
Шевалье отрицательно покачал головой и выпрямился.
— Ко мне домой, доктор! Ко мне домой, и только ко мне, никуда более! — вскричал он с той энергией, которую слабые люди так умеют проявлять, когда им случается быть решительными.
Уже занимался день, когда носилки, которые были взяты в больнице и на которые уложили больную, отправились на улицу Лис.
Шевалье и Блек сопровождали эту печальную процессию; на всем пути своего следования — впрочем, таково было обыкновение — она вызывала любопытство крестьянок и молочниц, уже направлявшихся в город.
Подойдя к дому г-на де ла Гравери, они нашли дверь закрытой; хозяин, выскочивший из дому без шляпы и в тапочках и не подумавший захватить с собой ключ, звонил и стучал в дверь молоточком, но все было бесполезно: никто не отвечал.
Тогда он вспомнил, что накануне вечером прогнал Марианну, и предположил, что, желая в последний раз отомстить своему хозяину, проклятая служанка посчитала необходимым буквально выполнить полученный приказ убираться как можно быстрее.
Был один-единственный выход: привести слесаря; за ним пошли.
К счастью, он жил не очень далеко.
Но дверь была закрыта на два оборота ключа; работа с ней затянулась надолго, и за это время проснулся квартал.
Соседи прилипли к окнам, служанки высыпали из домов на улицу и расспрашивали друг друга, что произошло. Кто-то, пока шевалье ходил за слесарем, приоткрыл занавески носилок, чтобы узнать, что в них такое; а узнав, что находилось внутри, каждый задавался вопросом, кем могла быть эта девушка, которую шевалье окружал такой заботой и которую собирался поселить под крышей своего дома, куда до сих пор вход представительницам женского пола был полностью запрещен.
Как водится в таких случаях, сразу же родилось около десяти версий; все они были совершенно несхожи между собой, но, естественно, ни одна не служила к чести шевалье, репутации которого был нанесен серьезный урон.
По всему городу пошли сплетни.
Кутилы из кафе Жусс и Шартрского клуба открыто насмехались над шевалье.
Завсегдатаи «Мюре» шептались об этом вполголоса, крестясь и заявляя, что с шевалье решительно не следует поддерживать отношения.
Но самому шевалье все это было безразлично. Мысль, что, по всей вероятности, он нашел дочь единственной женщины, когда-либо любимой им, поглотила его целиком.
Мы придерживаемся того мнения, и, возможно, кто-то сочтет нас оптимистом или простофилей, а это приблизительно одно и то же, — так вот, повторяем, мы придерживаемся того мнения, что на свете есть мало сердец, в которых воспоминания о причиненном зле заглушают память о добре; во всяком случае, шевалье был не из их числа.
По мере того как память шевалье освобождалась от горьких и печальных воспоминаний о прошлом, Матильда вновь вставала перед его глазами такой, какой она была в самые лучшие дни их юности — прекрасной и чистой, любящей и преданной; он больше не думал о событиях, разлучивших их, о ее неблагодарности, о ее неверности; он вспоминал о незабудках, которые он срывал когда-то для своей маленькой подружки на берегах ручейка, текущего по парку, и голубенькие цветочки которых так очаровательно смотрелись в белокурых волосах девочки; его сердце обливалось горькими слезами при мысли, что за всю остальную жизнь он не испытал больше радостей, которые сравнились бы со счастьем, пережитым им в молодости; даже радость, подаренная ему прекрасной Маауни, была несравнима с ними; наслаждения от вкушаемой трапезы или радости садовода никогда не могли заставить так трепетать его душу, как это удалось простому воспоминанию о прошлом; и шевалье спрашивал себя, не являются ли самыми счастливыми на свете в конце концов именно те люди, что встречают старость, обладая самым большим багажом подобного рода воспоминаний.
Это не было еще сожалением, но уже было сопоставлением.
Однако надо было заняться бедной больной, и заботы об уходе за ней, о том, как следовало обеспечить их, вывели шевалье из состояния раздумий, которым он, впрочем, весьма охотно предавался.
Марианна поступила с ключом от своей комнаты так же, как с ключом от дома: она унесла его с собой, как будто дом принадлежал ей. Господин де ла Гравери был вынужден поместить больную в своей комнате и уложить в свою кровать.
Но здесь в нем вновь понемногу проснулись опасения за собственную жизнь: он спрашивал себя с некоторой тревогой, где же ему провести предстоящую ночь, а главное, где поместят его самого, если зараза завладеет и им тоже.
Поскольку в доме он был совершенно один, ему пришлось заняться заботами по хозяйству, приготовить целебный настой и подумать о приготовлении своего собственного завтрака — занятии, к которому он питал особую неприязнь.
Работая до кровавого пота и нещадно проклиная свою бывшую служанку, шевалье сумел отыскать посреди ужасающего хаоса, намеренно оставленного Марианной в кухонном хозяйстве, три яйца и приготовил из них свое первое блюдо, с беспокойством задавая себе вопрос, как он сможет переварить это блюдо, каким бы скромным оно ни было, ведь впервые за двадцать лет ему приходилось сесть за стол без чая — средства, как он считал, совершенно необходимого для активизации его вялого желудка.
Его беспокойство увеличивало то, что яйца, опущенные в кипящую воду, оставались там на двенадцать секунд дольше, чем было положено, и, вместо того чтобы съесть на завтрак три яйца всмятку, шевалье съел три яйца вкрутую.
К полудню объявилась Марианна; она пришла за своим жалованьем.
При виде ее у шевалье мелькнул луч надежды. Он подумал, что старая сумасбродка пришла его молить о прощении, и приготовился выслушать ее просьбу с самой любезной улыбкой.
Он решил принять все требования своей бывшей служанки и подписать, даже повысив ей жалованье, новый договор, с тем чтобы немедленно избавить себя от хозяйственных забот, казавшихся ему столь отвратительными.
Он не принял во внимание появления в доме своей гостьи.
Марианна, получая деньги, была преисполнена холодного и презрительного достоинства, и, когда бедняга-шевалье, забыв и о ее характере, и о чувстве приличия, что должно было бы заставить его промолчать, спросил у нее, стараясь придать своему тону патетическое звучание, как она могла решиться покинуть его в такую трудную для него минуту, бывшая служанка ответила ему с возмущением, что порядочная женщина в здравом рассудке не может оставаться в таком доме, как его, а если он нуждается в уходе, то пусть эта вертихвостка и заботится о нем.
После чего она величественно удалилась.
Оставшись один, г-н де ла Гравери впал в глубокое отчаяние.
Он прекрасно понимал, что все языки в городе упражняются сейчас на его счет; что он будет опозорен, его смешают с грязью, на него будут показывать пальцем; он видел, что его до сих пор спокойный мирок, подобный безмятежному озеру, ясному небу, незапятнанному зеркалу, рушится навсегда, и он уже начал подумывать, что, возможно, поступил весьма легкомысленно, приютив у себя молодую девушку.
Блек тщетно ходил от постели своей бывшей хозяйки к креслу, где сидел его новый хозяин, ставший им в последние полгода; он напрасно помахивал хвостом, клал свою красивую голову на колено к шевалье, лизал его свисавшую руку, проделывая все это в знак признательности и одобрения, — ничто не могло отвлечь шевалье де ла Гравери от размышлений, в которые он был погружен.