Шевалье бросил лошадь на попечение своего слуги и, отказавшись от традиционного ужина во дворце со своими товарищами, вскочил в фиакр и через несколько секунд был уже на Университетской улице, № 10.
Каким бы коротким ни было это расстояние, он не чувствовал в себе достаточно мужества и сил, чтобы преодолеть его пешком.
При виде Дьёдонне у Матильды вырвался крик: он, казалось, состарился сразу на десять лет.
Шевалье положил в свою постель грелку с сахаром, лег, три дня не вставал и потом в течение двух недель жаловался на боль во всем теле.
Увы! Как далека от него сейчас была безмятежная, полная покоя жизнь в маленьком баварском домике, с ее долгими свиданиями наедине с Матильдой, беседами, перемежающимися ласками, сладостными прогулками в сумерках по опушке леса и по берегу речки, прогулками, во время которых молчание обоих супругов так же красноречиво говорило об их влюбленности, как и самые нежные слова и ласки, настолько полным было слияние их душ. Где оно, время, проведенное в эгоистическом уединении; где очарование тех часов, что они провели вдвоем у камина, мечтая о тихой совместной старости, как у Филимона и Бавкиды?
Но хуже всего было то — а история с болями в пояснице еще больше подвигала ее в этом убеждении, — хуже всего было то, что г-жа де ла Гравери, сравнивая, была вынуждена признать, что ее шевалье не настолько уж и превосходил других мужчин, как она это предполагала до сих пор.
Миг, когда женщина начинает подозревать, что Создатель вполне мог бы и не отдыхать после того, как сотворил специально для нее объект, которому она до сих пор поклонялась как идолу, этот миг бывает роковым для любой любви и означает ужасное испытание для супружеской верности.
Муж, перешедший в разряд официальной валюты, с этого момента имеет лишь искусственно завышенную котировку.
Мы вовсе не хотим сказать, что в тот день, когда Матильда сделала это роковое открытие, она перестала любить своего мужа; совсем наоборот, та заботливость, с которой она ухаживала за ним дома, во время его недомогания, вызванного этим несчастным и злополучным назначением в эскорт короля, не шла ни в какое сравнение с тем вниманием, которым она окружала его на людях; некоторые ханжи даже полагали неприличной нежность молодой немки, открыто выказываемую ею г-ну де ла Гравери; но мы должны признать, чтобы ни на шаг не отступать от истины, что, оставаясь наедине с шевалье, Матильда открывала рот лишь тогда, когда ее одолевала зевота, и что ее обязанности светской женщины стали странным образом день ото дня увеличиваться.
Не стоит говорить, что шевалье де ла Гравери не заметил ничего внушающего подозрение, будто он уже не самый счастливый муж на свете; после женитьбы его продолжали так же баловать, как и в детстве, поэтому мало-помалу он стал относиться к чрезмерным заботам, расточаемым ему Матильдой, как к чему-то совершенно естественному и само собой разумеющемуся и полагал это самым малым и самым лучшим из того, что она могла бы делать.
Господин де ла Гравери был бы безусловно счастливейшим из мужей, если бы одновременно с тем, как он стал мужем, ему не выпал бы этот злополучный жребий вступить в ряды серых мушкетеров.
А этот ужасный черед быть назначенным в эскорт короля, неотвратимо наступавший каждый месяц и, подобно дамоклову мечу, висевший у него над головой, особенно отравлял самые сладостные его минуты!
Вслед за январем прошел февраль; и вновь наступила очередь шевалье быть назначенным в эскорт короля. Начались те же самые тревоги, но только на этот раз они имели под собой гораздо более веские основания. Почувствовав, что поводья натянуты слабой рукой, лошадь мушкетера понесла, г-н де ла Гравери вылетел из седла, перелетел через холку коня, покатился по мостовой и вывихнул себе плечо. Когда его принесли домой, он был почти счастлив, что так легко отделался.
О случившемся с шевалье стало широко известно. Все высокопоставленные придворные либо послали ему свои карточки, либо явились к нему лично.
Король трижды справлялся о нем.
Барон был вне себя от радости.
— Постарайся умело воспользоваться случаем, — говорил он ему, — и твоя карьера сделана.
Шевалье был бы не прочь воспользоваться случаем, но при условии, чтобы ему ради этого не пришлось бы вновь сесть на лошадь.
Поэтому, хотя в домашней обстановке он и снимал свою руку с перевязи; хотя, оставаясь один, он и показывал перед зеркалом кулак незнакомцу, который вполне мог быть бароном; хотя, когда речь шла о том, чтобы обнять и прижать к груди жену, его поврежденная рука была столь же сильной, как и другая, — перед посетителями, приходившими справиться о его здоровье, перед офицерами из свиты короля, наносившими ему визит, он притворялся, что его мучают непрекращающиеся боли, и корчил дьявольские гримасы при каждом вольном или невольном движении рукой.
Он надеялся, что подобным образом ему удастся хоть единожды избежать очередного назначения в эскорт короля.
В итоге он не только нигде не показывался, но даже и не выходил из своей комнаты, а с постели вставал лишь для того, чтобы уютно расположиться в огромном глубоком кресле и вновь обрести это блаженство бесед вдвоем, которое он считал навеки утраченным.
И действительно, в то время как шевалье читал газеты, в частности «Монитёр» (это было его излюбленное чтение: в благодушном спокойствии этой газеты он находил некое соответствие своему характеру), Матильда, сидя рядом с ним, что-нибудь вышивала, зевая с риском вывихнуть себе челюсть, при этом она всякий раз скрывала от мужа это неприглядное действие, поднося свою работу к лицу и прикрывая открытый рот полотном.
Утром 7 марта, когда Матильда трудилась над своей вышивкой, а шевалье, удобно устроившись в кресле, читал «Монитёр», он увидел на его страницах следующее воззвание:
«ВОЗЗВАНИЕ
Мы приостановили 31 декабря прошлого года действие Палат, с тем чтобы они возобновили свои заседания 1 мая; все это время мы не покладая рук занимались деятельностью, призванной обеспечить общественное спокойствие и счастье наших подданных…»
— Да, это правильно, — прошептал шевалье, — и со своей стороны мне не в чем упрекнуть короля, кроме одного: его ежедневных выездов и его пристрастия к эскортам.
Затем он возобновил чтение:
«Это спокойствие нарушено; это счастье может быть поставлено под угрозу вследствие злого умысла и предательства…»
— О-о! — воскликнул шевалье. — Ты слышишь, Матильда?
— Да, — ответила Матильда, подавляя зевоту, — я слышу: «вследствие злого умысла и предательства», — но только я не понимаю.
— И я тоже, — заметил шевалье, — но сейчас все станет ясно.
И он продолжал читать:
«Если враги нашей родины возлагают свои надежды на разногласия; которые они всегда старались разжигать, то те, кто является ее опорой, ее законные защитники, опрокинут эту преступную надежду благодаря неоспоримой силе нерушимого объединения…»
— Безусловно, — сказал шевалье, — они опрокинут эту преступную надежду, и я первый стану в их ряды, если только моей руке станет лучше.
Затем он повернулся к Матильде:
— Какой великолепный слог у правительства! Не правда ли, дорогая?
— Да, — ответила Матильда, не раскрывая рта, ибо боялась, что если она его раскроет, то уже не совладает со своей челюстью.
— «Монитёр» сегодня довольно занимателен, — заметил шевалье.
И он продолжал читать:
«В связи с этим, выслушав доклад нашего любезного и верного канцлера Франции, сьёра Данбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем следующее…»
— А! — сказал шевалье. — Посмотрим, что приказывает король.
«Статья 1. Палата пэров и Палата депутатов от департаментов созываются в обычном месте проведения их заседаний.
Статья 2. Пэры и депутаты, отсутствующие в Париже, обязаны вернуться в него немедленно после ознакомления с настоящим воззванием.
Дано во дворце Тюильри 6 марта 1815 года, в двадцатое лето нашего царствования.