Все это звучит каким-то кошмарным вымыслом — увы, это истинная правда. Те, кто не в силах поверить, может в этом убедиться собственными глазами, ознакомившись с приговором № 108 от 3 июня 1896 года, вынесенным Уголовной палатой Русенского апелляционного суда бывшему варненскому градоначальнику Спасу Турчеву:
«Будучи заточен в сырое подземелье, — говорится в обосновании к упомянутому приговору, — он (Петко Киряков) был подвергнут стражниками Шейтановым и Студеновым допросу относительно заговора, на что он отвечал, что ничего о заговоре не знает. Тогда те приказали приступить к избиению. Одни стражники держали его за руки, другие за ноги, третьи били его воловьими жилами. Нанесенные побои были весьма жестокими. Он потерял сознание. Били его трижды. Третий раз — по ногам. Приступая к избиению, садиться не давали, держали стоя, угрожая винтовками. Истязали его с целью вырвать признание в том, что он имел намерение убить Стамболова, каковое он отрицал».
«Тот факт, что капитан Петко Киряков был подвергнут в варненской крепости истязаниям, дабы он признался в намерении убить Стамболова, доказывается не только его показаниями, но также показаниями полицейских Спиридона Димитрова и Петра Димитрова. Первый из них показал, что он держал пострадавшего за ноги, а второй, что хлестал Кирякова воловьими жилами, в которые была вплетена проволока. Два раза его били этими воловьими жилами, а третий раз — палкой по ногам».
Свидетель Иван Шейтанов показывает, что когда Турчев в первый раз вызвал его и приказал ему вместе со Студеновым избить Кирякова, то он еще добавил, что они заплатят собственной головой, если не станут его бить и не принудят признаться в заговоре. Подсудимый Турчев вложил свидетелю между пальцев палочку и стал сжимать ему руку, спрашивая, больно или нет. Турчев сказал тогда: «Вот так будете его истязать»…
Из показаний этого свидетеля явствует, что Турчев приказал давать пострадавшему поменьше хлеба, чтобы «вынудить его сознаться в том, что он организовал заговор».
Среди множества подробностей об истязании Кирякова, записанных в приговоре Русенского суда, имеется указание на то, что в воловьи жилы, которыми избивали воеводу, была вплетена проволока, и этим объясняются тяжкие последствия этого истязания: кровь хлестала из ног Капитана, одежда была вся в клочьях мяса. Только, когда жертва лишилась чувств, палачи ушли, бросив ее на произвол судьбы.
Долго будет лежать истерзанное тело на мокрой земле, пока в его мозгу, погруженном в кровавую мглу, не проснутся вновь искорки сознания. Вместе с мучительным пробуждением пришла и страшная боль, не только телесная, но и душевная, боль поруганного, растоптанного, униженного сердца. И Капитан приходит к мысли, что лучше умереть, чем жить в огромной тюрьме, именуемой Болгарией!
…Да, но в этой тюрьме живет одна женщина. Темноглазая женщина, терзаемая ужасом неизвестности, ждущая его возвращения. Неужели ей суждено дождаться лишь бездыханного трупа?
Образ доброй его жены придает Капитану силы, он начинает ощупью одеваться. «После этого я сел, — расскажет он впоследствии своим друзьям, — и стал ждать невесть кого и чего. Я не знал, когда темнеет, когда светает. Вечная тьма! Оторванный от каких бы то ни было звуков извне, я не слышал ни одного голоса, чтобы хоть по нему догадаться, день ли на дворе, ночь ли…»
Быть может, лишь одна надежда мерцала в этой кромешной тьме: что близкие и друзья, жители города, вмешаются и вызволят его из преисподней.
Тщетная надежда! В ту пору Капитан еще не знал, что жена его Радка тоже арестована. Так же, как и его друзья Георгий Костов, Илия Митев и Христо Трыпков… А город… Город жил своей жизнью: люди занимались торговлей, флиртовали, попивали кофеек, купались в теплом море, а многочисленные нахлебники воеводы благоразумно помалкивали, опасаясь, как бы власти и их не причислили к друзьям Кирякова. И вышло так, что хотя весь город знал о том, что Петко в тюрьме, никто не взял на себя труд похлопотать за него. Только один человек решился на это — и кто вы бы думали? Турок Ахмед-Эффенди Хадырчали! Человек, который лучше всех знал, как беззаветно сражался Петко против его соотечественников, против турецкой империи. Он был единственным, кто, пренебрегая собственной безопасностью, явился к всесильному Турчеву и предложил поручиться «словом», а также своим имуществом за «хорошо ему известного» капитана Кирякова, в чьей неповинности он совершенно убежден. Разгневанный градоначальник, естественно, осыпал Ахмеда-Эффенди грубой бранью и выгнал вон, так что ходатайство не имело никаких результатов, но сам по себе этот прекрасный, гуманный и благородный поступок всегда будет упреком болгарам-современникам Капитана, безмолвным свидетелям кровавой трагедии, разыгравшейся в мрачных подземельях Ич Кале. Да, трагедия эта была бы еще более кровавой и мрачной, не участвуй в ней, хотя и за кулисами, еще одно действующее лицо…
Имя этого солдата — Никола. Фамилия, к сожалению, осталась неизвестной. 25 суток истекло с того дня, когда Капитан был брошен в Ич Кале. За первым истязанием последовало второе, третье… и четвертое. Все тело узника было в ранах, и только невероятно выносливый и закаленный организм Петко, невероятная его жизнестойкость могли выстоять против зверского способа, которым палачи надеялись вырвать у него признание. На тридцатый день, видя, что Петко уже не держится на ногах, палачи оставили его догнивать в этой каменной яме. День, второй, третий — так оно и шло… Ломоть хлеба, глоток воды и тьма… Кромешная, беспросветная тьма… И боль, невыносимая боль от душевных и гноящихся ран.
Осмелевшие крысы, почуяв запах разлагающейся плоти, дерзко приближаются к дремлющему узнику, ползают по нему, чуть не едят живьем. В таком состоянии находился истерзанный Капитан, когда однажды дверь камеры отворилась, и узник увидел на пороге не тюремщиков, а какого-то солдата. Долго вглядывался солдат в скрюченное в углу тело, пока не убедился,, что человек еще жив, а затем кивком пригласил узника следовать за ним. Они вошли в соседнее помещение, где было и светлей, и суше. Солдат снял с полки глиняный кувшин с водой и поставил перед узником. Рядом с кувшином положил ломоть солдатского своего хлеба.
— Как чувствуешь себя? — спросил солдат, разглядывая мертвенно-бледное, в пятнах засохшей крови лицо.
— Худо мне! — со вздохом произнес Петко.
— Кто тебя бил?
— Стражники, по приказу градоначальника. Только ты никому не говори, а то ведь они могут меня и прикончить.
Уразумев, как обстоит дело, солдат, потупившись, пошел к двери — покараулить, как бы кто не нагрянул, пока голодный арестант подкрепляется водой и ломтем черствого хлеба. Затем солдат ненадолго исчез, а вернувшись, сделал Петко знак следовать за ним и вывел его во двор, залитый ярким августовским солнцем.
Впервые за долгое время глаза узника вновь увидели свет благодатного солнца. Вновь под ногами у него сухая земля. Какое счастье! Какое наслажденье! Не теряя времени, Петко снимает рубаху, чтобы хоть немного подсушить на солнце гноящиеся раны. Солдат отворачивается, чтобы не видеть ужасного зрелища. Полчаса продолжалась эта необычная встреча Капитана Кирякова с Человеком и Солнцем, но тут раздался голос солдата:
— Пошли, дядя! — паренек даже не знает, кто этот «дядя», кому он оказал благодеяние. — Иди назад, а то меня скоро сменят.
С тех пор каждый день, когда его спаситель находился на посту, Петко два-три часа проводил во дворе, грея на солнце раны, которые мало-помалу стали затягиваться. Кроме того, благородный солдат предложил узнику покупать ему еду на воле и значит, жестокому голоду тоже пришел конец. Затем Никола устроил так, что во двор Ич Кале удалось проникнуть кое-кому из друзей Петко — среди них и родопчанину Николе Чакырову, который сообщил воеводе, что бывшие его четники с разных концов страны хотят в определенный час собраться, напасть на темницу, освободить своего воеводу и тайно переправить в Родопы.
План сам по себе был не плох, но это означало, что Петко-воевода должен бросить жену на произвол судьбы и еще более ухудшить положение своих арестованных друзей. Не говоря уже об опасности, которой он подверг бы своего ангела-хранителя, незнакомого болгарского солдата, ради которого старый воевода теперь был готов не только остаться в казематах Ич Кале, но даже, если потребуется, сложить голову на плахе.
139 суток провел Капитан в лапах полиции Стамболова вплоть до 15 декабря 1892 года, когда был приведен в исполнение приказ об освобождении из-под стражи жителей Варны Рады Кравковой, Георгия Костова, Илии Митева, Христо Трыпкова и капитана Кирякова, обвинявшихся в заговоре против премьер-министра. Причем капитана Кирякова тотчас выслали в Трявну, где он вместе с женой пробыл до самого падения Стамболовского режима 18 мая 1894 года.
Свободным человеком возвратился капитан Киряков в Варну, но — странное дело! — знакомые и друзья встретили его не столько с радостью, сколько с удивлением. А все потому, что в кофейне Ахмеда-Эффенди, на аллеях Райского сада и на улицах города появился не прежний статный, молодцеватый капитан с густой каштановой шевелюрой и ясным взглядом, а пожилой, сутулый человек. И хотя этому человеку исполнится пятьдесят лишь 19 сентября 1894 года — волосы уже поредели, седина заметно поползла вверх к лысеющему темени.
Теперешний капитан Киряков ходит медленно, с палкой. Правда, на людях он носит палку под мышкой и старается держаться как можно прямее, но, оставшись один, в саду или на какой-нибудь тихой улочке, он вновь тяжело упирается на палку. Теперешний капитан Киряков много курит и подолгу молчит. Завсегдатаи кофейни Ахмеда-Эффенди, привыкшие к его щедрой словоохотливости, напрасно ожидают, что он снова разговорится, как прежде. Прежнего Петко, неукротимого, полного оптимизма, больше нет, тот Петко остался где-то в стенах Ич Кале. И хотя в следующем, 1895-м году в Русенском суде возбуждается дело против бывшего варненского градоначальника Турчева за «причиненные капитану Кирякову незаконные истязания», это не может вернуть подорванное здоровье и потерянную уверенность в себе.
Сейчас, в этом мрачном настоящем, гайдуцкое прошлое порою кажется бывшему воеводе никогда не существовавшим и, чтобы убедить самого себя да и других, что все это на самом деле было, Петко Киряков решает сфотографироваться в мундире капитана русской армии. Однако брюки оказались прожженными, и поэтому он снимается не во весь рост, а лишь по пояс — трагическая попытка восстановить хоть немногое из славного прошлого, сохранить вещественную память о тех героических временах, когда перед ним трепетали турецкие беи и паши.
Тщетная попытка! Поредевшие волосы, утомленный взгляд… Даже капитанский мундир с двумя рядами сверкающих пуговиц и тщательно расчесанные усы не в силах сгладить впечатление от печального лица и безнадежной усталости в глазах.
Может быть, не этот мундир, а живые люди, его бывшие соратники вернут старому воеводе потерянный оптимизм, изгладят из памяти жестокую обиду? Вернут ему внутреннее равновесие?
Может быть!
Надо попробовать.
И капитан Петко действительно предпринял такую попытку. В 1895 году он решил поехать в Чепеларе, чтобы повидаться с сердечными, гостеприимными родопчанами, былыми своими сподвижниками и знакомцами.
Одним из первых, с кем Петко встретился в Чепеларе, был его будущий биограф, родопский литератор Стою Шишков, в то время директор чепеларской школы.
«У него была высокая, стройная, мускулистая фигура, — описывает его Шишков, — поредевшие, уже тронутые сединой волосы, аккуратно подстриженные усы, бритый подбородок, круглое лицо с выступающим широким лбом, живые голубые глаза. Говорил он негромко, спокойно, плавно, но энергичным, воинственным голосом и на хорошем литературном языке — сказалось его пятнадцатилетнее пребывание в северной Болгарии и любовь к чтению. Петко-воевода обладал солидным запасом разнообразных знаний, в особенности по истории, военным наукам и этнографии. Он пленял собеседника красноречием, глубоким проницательным умом, горячей любовью к отечеству. Однако о себе он говорить не любил и с досадой выслушивал, а чаще отказывался слушать любые хвалы былым своим подвигам. Все эти качества, которыми природа одарила Петко, с первого же взгляда вызывали невольное чувство уважения и благоговения…»
Зная силу личного обаяния Петко и всё, что связывало его с родопчанами, нетрудно себе представить, что творилось в Чепеларе после приезда воеводы. Все наперебой зазывали его к себе поесть и попить, послушать музыку и попеть гайдуцкие песни, но Капитан уже не любил ни шума, ни веселых сборищ, он жаждал тихих бесед со своими знакомцами и друзьями, к тому же — не в селе, а на вольном воздухе, в лесу, на зеленой траве-мураве, под стройными чепеларскими соснами и елями.
На этот раз молчали гайды и кавалы, не было жареных барашков, обильной выпивки и прочего угощения — старые друзья сошлись для того, чтобы в задушевной беседе вспомнить забавные случаи, былые сражения да и подтрунить друг над дружкой — ведь у одних уже внуки, у других — белые усы. Никто из участников этой дружеской встречи не подозревал, что невинная их панихида по гайдуцким временам вызовет тревогу власть предержащих по обе стороны турецкой границы.
Понятен ужас, в который повергло турок известие о том, что Петко Большой находится в полутора часах от их границы. Однако невозможно понять, отчего всполошились болгарские административные и пограничные власти, а также народняцкое правительство, которое слало из Софии депешу за депешей, предписывая бывшему воеводе «немедленно» покинуть прежнее его обиталище в Родопах. Немедленно!
Начальник околии Марков кидается на поиски исчезнувшего капитана, угрожает хозяйке постоялого двора арестом, если та не откроет его местопребывания, поднимает на ноги пограничные войска и в конце концов вместе с капитаном Тодоровым и поручиком Свинаровым обнаруживает в лесу этого опасного человека, поглощенного тихой беседой с друзьями и почитателями.
Начальники не осмелились разогнать эту необычную лесную сходку, но, когда беседа закончилась, они передали капитану распоряжение правительства о том, что ему надлежит отъехать подальше от турецкой границы. Для верности полицейские и военные чины решили сопровождать воеводу на всем его обратном пути в Пловдив через Хвойну. То же самое решили сделать друзья и почитатели Петко, и на следующее утро из Чепеларе на Хвойну двинулась процессия из сотни всадников и ста пятидесяти пеших, которые с музыкой, песнями и приветственными возгласами провожали своего именитого гостя.
Хвойненцы были своевременно извещены о прибытии Петко, и уже при въезде в село Капитана встречали 80 всадников, авангард праздничного шествия, в котором приняло участие несколько сот крестьян, желавших повидать славного воеводу, сказать ему «Добро пожаловать». Зазвучали гайды и кавалы, закружились хороводы, появилось вино, ракия, и на глазах остолбеневших полицейских развернулось неслыханное гулянье, завершившееся только к следующему утру.
Это стихийное изъявление любви и уважения, должно быть, обрадовало Петко-воеводу, но радости этой суждено было длиться лишь до той минуты, пока не миновал он перевал Преспа и не остались позади сосновые леса любимых родных гор, куда уже никогда больше не суждено было ступить преждевременно состарившемуся воеводе.
Возможно, предчувствуя это, он и сорвал несколько шишек с белочерковской сосенки и спрятал их в сумку, чтобы увезти с собой в Варну не только призрачное воспоминание, но и живой запах леса и смолы, который принесет ему некоторое утешение при новых горьких испытаниях и тяжких ударах, что еще выпадут ему на долю.
Известно, что молния никогда не поражает низкий кустарник, она ударяет, как правило, в самое высокое дерево. По-видимому, человек тоже подвластен этому закону природы — житейские бури особенно жестоки к тем, кто повыше, и молнии поражают их чаще других. Чем иным объяснить те непрерывные удары, которые жизнь один за другим наносит благородному Капитану Кирякову, и то, что после всех ужасов Ич Кале он не склонил головы, не спрятался в укрытие от народняцкой политической бури, последовавшей за падением Стамболова. Капитан Киряков по-прежнему в оппозиции и так же, как и при Стамболове, остается русофилом, сторонником партии, которая — Петко знает это, — никогда не придет к власти, ведь известно, что представляет собой князь Фердинанд. Но он до последнего своего дыхания не покидал поредевших рядов этой партии, так как она была для него олицетворением правды.
Правителей, однако, правда как таковая редко интересует, и в этом отношении народняки, вырвавшие власть из рук Стамболова, не были исключением. Они лишь выжидали удобного случая, чтобы в свою очередь обрушить удар на бывшего воеводу, и такой случай подвернулся 26 ноября 1897 года, когда в Народном Собрании обсуждался законопроект о назначении государственной пенсии «тем, кто в качестве члена какой-либо вооруженной организованной четы принимал участие в сражениях, имевших целью освобождение Болгарии, до перехода русских войск через Дунай 11 июня 1877 года».
В законопроекте министра финансов фигурировала чета капитана Петко, но при обсуждении в Народном Собрании политическим противникам бывшего воеводы во главе с варненским депутатом Апостолом Савовым удалось вычеркнуть его имя из списка борцов за свободу Болгарии, и предложение о назначении пенсии Капитану Петко-воеводе не было принято. Кто же этот Апостол Савов, по чьей вине совершилась чудовищная несправедливость по отношению к человеку, на теле которого было тридцать две раны, полученные в борьбе за свободу Болгарии, участнику ста сражений, тысячи раз рисковавшему жизнью ради отечества?