Интересно бы посмотреть, какое же сейчас у мокриц потомство. Пока же видны одни зубастые заслоны во входах да кое-где спешат к домам запоздавшие родители, волоча за собой еду — желтые листики растений. Среди множества норок каждая мокрица безошибочно находит свою собственную.
Пора начинать раскопку нор. Несколько семейных пар с детьми придется лишить жилища и покоя. Жалко мокриц, но надо пересилить себя, заставить, иначе ничего не узнать.
Очень давно, многие тысячи лет назад, на месте этой пустыни шумела река. Теперь она в стороне, а здесь сверху лежит плотная, почти белая лёссовая почва. Под ней слабосцементированный песок. Он легко поддается лопате, и рыть норы мокриц легко.
Через два часа я весь в земле, в пыли и пот струится по телу. Вокруг же зияют ямы, возле которых бродят растерянные мокрицы.
Всюду норки начинаются узким входом, в котором неотлучно находится отец или мать. Входы очень прочны, выглажены и будто слеплены из мокрой глины. У хорошей двери должны быть крепкие косяки!
Ниже входа норка резко расширяется, становится просторной и на глубине 15–20 сантиметров заканчивается первым большим залом диаметром в 2–3 сантиметра. Здесь весной появилось на свет многочисленное потомство. Потом наступило лето. Сохла и нагревалась земля, и мокрицы, по-видимому теперь уже сообща, всем семейством углубились дальше и выстроили новую камеру. Затем пришлось перекочевать еще глубже и строить новый зал. Таких просторных расширений три-четыре, и они располагаются по этажам. Норки тянутся около 0,5 метра до самого рыхлого и чуть влажного песка. В разных этажах разная влажность и температура, и мокрицы вольны выбирать, что им больше нравится. Утром, пока почва не накалена солнцем, они все в верхних этажах.
Каждая семья строит себе хоромы немного по-своему, по своим собственным архитектурным наклонностям. У одних камеры просторные, большие, с отлично выглаженными стенками, у других — каморки с шершавым полом и стенками. Ходы между камерами то идут строго вертикально, то наклонно или зигзагом.
Бедные обитатели разоренных жилищ! В каждой норке их немало — от 10 до 40. Дети уже стали взрослыми и лишь немного уступают по размерам родителям. Впрочем, кое-кто отстал в росте и выглядит малышкой. Видимо, скоро наступит время, когда строгие родители снимут охрану темниц, молодежи объявят свободу и она предаст забвению родной кров и отправится всем скопом в длительные путешествия, в мир таинственной неизвестности.
Потревоженные мокрицы не пытаются спрятаться в дальние уголки. Будто сознавая опасность оказаться засыпанными в яме, они все настойчиво выбираются на поверхность. Но нелегко карабкаться по отвесному срезу земли. Многие падают вниз и снова ползут наверх. У них, таких медлительных, спокойных, не чувствуется паники и торопливости.
Почему же терпящие бедствие не пытаются воспользоваться другими норками, испытать гостеприимство соседей? Я беру мокриц, оставшихся без крова, и пытаюсь их засунуть в чужую норку. Сторожа-хозяева расправляют зубастые рты — и бездомнице нет пути в чужую обитель. Я сталкиваю вниз палочкой упрямых собственников, но и тогда мокрица ни за что не желает оказаться в роли непрошеного посетителя.
Во всех норках царит поразительная чистота и порядок. Нигде нет никаких остатков еды. Нигде нет и испражнений, хотя молодые мокрицы не отлучаются из своего домика и все время находятся под бдительным надзором родителей.
Много лет назад на Сырдарье в норках мокриц я нашел маленького жука-чернотелку. Он был не случайным посетителем, а настоящим квартирантом, сотрапезником, завсегдатаем дружной семьи, возможно, чем-то ей полезным. Но я потерял его. С тайной надеждой вновь встретиться с загадочным жучком я взялся теперь за раскопку. Но в норках посторонних не было. Только из одной выскочила суетливая и забавная ателура, крохотный, несколько необычной внешности жук — сожитель муравьиных общин.
Жаль расставаться с мокрицами! Сколько вопросов, жгучих тайн! Вот, например:
— Почему норки расположены обязательно вместе маленькими скоплениями?
Неужели между соседями существует какая-то связь?
— Почему скопления объединены в одну большую колонию?
Почему такие колонии необходимы? В них, вероятно, царят законы большого общества?
— Как в такой тесноте мокрицы узнают свою норку, несмотря на то что в поисках пищи отлучаются далеко?
Как один из родителей, сидящий во входе, узнает возвращающуюся домой супругу или супруга, отличает от чужих мокриц?
Неужели в каждой семье, у каждой супружеской четы существует свой собственный код, свои особенные сигналы! Какие же тогда они должны быть разнообразные в столь большой колонии!
— Почему мокрица, даже терпящая бедствие, не желает идти в чужую норку?
Или строг закон неприкосновенности чужого жилища?
— Зачем и против кого так настороженно оберегают мокрицы вход в жилище, ведь для этого тратится много времени и энергии?
Разве у мокриц есть лютые враги? Но я ни разу не встречал их. Быть может, вся эта стража для того, чтобы не пустить чужого, случайно потерявшего свой дом? Пусть ищет! Иначе произойдет анархия, и в одних семьях будет избыток кормильцев, в других — недостаток!
— Почему норки, располагаясь тесно между собой, никогда под землей не соприкасаются?
Может быть, поэтому существует специальная подземная сигнализация?
— Почему в норках такая чистота, куда деваются линочные шкурки, остатки пищи, испражнения?
Разве съедаются или выбрасываются наружу родителями!
Может быть, кишечник мокриц, как это часто бывает у членистоногих, находящихся в скученном жилище большим обществом, не сквозной, а непереваренные частицы пищи скапливаются в специальных резервуарах в теле и выбрасываются потом при последней линьке уже во время бродяжничества?
— Почему в норе мокрицы оказался типичнейший завсегдатай муравьев — ателура?
В какой-то мере его привлекла общественная жизнь мокриц. Но ателура получает пищу, когда муравьи обмениваются друг с другом пищевыми отрыжками. У муравьев, образно говоря, общественный желудок и пища, добытая одним, раздается всем. Неужели подобные правила существуют и в семействе этих тихих обитателей пустыни?
И еще много самых разных вопросов возникает один за другим.
Вот бы заняться мокрицами и раскрыть тайны их жизни! Ведь это так интересно!
Припекает солнце. Исчезла утренняя прохлада. Чистые и ясные горы за рекой потонули в горячем, трепещущем воздухе. Они колышутся, будто живые, с каждой минутой меняют очертания. То вдруг распадутся на какие-то квадраты, прямоугольники, и тогда на месте гор чудится большой, таинственный каменный город; то станут скопищем неясных бугорков, и кажется, будто конница великанов мчится через знойную пустыню в опустошительный набег.
Временами налетает порыв горячего, как из раскаленной печки, ветра. Пора кончать знакомство с мокрицами и спешить от жары и сухости под защиту деревьев к реке.
Вечером на горизонте пустыни появилась узкая темная полоска. Большое красное солнце позолотило ее кромку и спряталось за ней. Ночью же от порывов ветра зашумели деревья и сразу замолкли соловьи и лягушки. Потом крупные капли дождя застучали о брезент. А утром вновь чистое голубое небо, солнце сушит траву и потемневшую от влаги землю. Поют соловьи, воркуют горлинки, бесконечную унылую перекличку затеяли удоды.
Недалеко от моего бивака на берегу поселок лесхоза. Там, я знал, проходит дорога, по которой можно возвратиться домой. Немного жаль кончать путешествие. К одиночеству я привык, хотя первые дни было трудно. От него меня спасала собака. Спаниели — самые умные из собак. С ними можно даже разговаривать. Впрочем, за две недели одиночества развилась привычка говорить и с собой. Очевидно, человек не способен жить без того, чтобы не делиться мыслями, и, когда его лишают собеседника, он выбирает им себя и, разговаривая, способен к раздвоению личности.
Я даже жалел, что прежде неизвестность пути заставляла меня торопиться, не щадя сил, экономя время на отдыхе, тащиться с немалым грузом за плечами. Впрочем, зачем жалеть? Несколько сэкономленных дней я спокойно проведу в ясеневой роще, тем более что в банке из-под консервов извивался клубок дождевых червей и улов голых османов обеспечен.
Займусь охотой за тайнами жизни насекомых. Здесь, как и везде, на каждом шагу загадки. Только природа никогда не позволяет познать все ее тайны. Даже когда мы думаем, что посвящены в них, мы очень далеки от разгадки. Вот почему иногда при отсутствии очевидности приходится принимать наибольшую вероятность.
Вот и сейчас по голой земле пустыни мечется, носится едва заметная светлая точка, торопливая крошка. Она ни на секунду не останавливается, вечно в движении, в суете, в неутомимом, стремительном беге. Уследить за ней очень трудно. Только что была вот тут возле камешка, а через секунду уже оказалась совсем в другом месте.
По быстроте своего бега она необыкновенна, и среди животных, пожалуй, чемпион мира. Длина ее тела едва ли миллиметр, а за секунду она пробегает не менее пяти сантиметров, расстояние в 50 раз больше длины своего тела. Это в секунду. В минуту будет в 3 тысячи раз, в час в 180 тысяч раз больше хотя за это время и преодолеет расстояние всего в 18 метров. Антилопа-сайга, славящаяся своим быстрым бегом, может развить скорость 60 километров в час, то есть в 60 тысяч раз больше длины своего тела. Но сайга может бежать с такой скоростью едва ли десяток минут. А торопливая крошка не знает устали, все время носится без отдыха.
Такого бегуна создала суровая природа пустыни. Не зря он вечно в движении. Наверное, без этого не найти свою какую-нибудь особенную добычу или друга. Я и раньше встречал эту крошку в самых бесплодных местах пустыни, но поймать… Как поймать ее, такую быструю?
Сегодня во время обеда торопливая крошка промчалась мимо моей ноги, и я, оставив миску с ухой, бросился за ней.
Как же ее ловить? Послюнявить палец и дотронуться? Но палец попадет в то место, которое неутомимый бегунок уже давно оставил.