На полого спускающихся в воду гранитных плитах мы остановили свою машину и разбили бивак. Стояла жаркая погода. В пустыне термометр показывал 36 или даже 40 градусов. Здесь же легкий бриз, дувший с озера, приносил влагу и прохладу, а столбик ртути понизился до 30 градусов.
Против нашего бивака высился небольшой скалистый островок. Оттуда доносились беспрерывные крики серебристых чаек, иногда слышалось протяжное завывание чомги.
Надув резиновую лодку, я отправился на островок. Вскоре эскорт серебристых чаек вылетел навстречу. Птицы тревожно закричали, описывая вокруг лодки круги. Крики их, если вслушаться, различны и богаты по интонации. Особенно поражал крайне своеобразный крик, сильно напоминающий истеричный, дикий хохот человека.
Едва я поднялся к острову, как на светлой скале, выдающейся к береговой линии, заметил черный неподвижный силуэт хищной птицы. Захватив фоторужье и в качестве упора весло, я, соблюдая осторожность, стал медленно подкрадываться к хищнику. Но он, казалось, не обращал на меня внимания. На расстоянии отличного «убойного фотовыстрела» я, к удивлению, заметил, что птица — великовозрастный птенец орла, сидящий на гнезде, хаотическом нагромождении сухих веток.
Птенец был совершенно неподвижен, как каменное изваяние. Его клюв, загнутый крутым крючком, большие глаза, черные, торчащие во все стороны от ветра перья придавали ему забавный и вместе с тем суровый вид. Его грозная орлиная внешность сочеталась с детской беспомощностью. Птица, пренебрегая строгим правилом мира пернатых, сидела спиной к ветру — очевидно, чтобы охладить свое тело.
Когда я поднялся немного выше, увидел другого птенца. Он был более благоразумный: очевидно, ощущая опасность, лежал рядом с первым, распластав свое тело и тесно прижавшись к почве. Два больших, размером с домашнего гуся, птенца орла на фоне сверкающего синевой озера и гранитных скал были отличным сюжетом для фотоохотника, и я не жалел пленки.
В это время серебристые чайки успокоились и отстали от меня. Лишь иногда одна-две из них, вяло покрикивая, наведывались ко мне и, описав несколько кругов, исчезали. Но неожиданно в дальнем углу острова раздался дружный и многоголосый крик чаек: к острову, медленно размахивая крыльями, летел черный орел. Стайка чаек, сверкая белыми телами, бросилась на него, и орел с трудом увертывался от многочисленных атак. Я узнал в птице довольно редкого орлана-белохвоста. Заметив мое приближение к гнезду издали, заботливый родитель поспешил проведать своих птенцов.
Очевидно, серебристые чайки не любили орла. Может быть эта неприязнь у них проявлялась инстинктивно, так как вряд ли орел, живущий на этом острове, мог чем-нибудь повредить колонии чаек. Обычно хищные птицы никогда не охотятся возле своего гнезда, и это правило соблюдают строго. Портить отношения с соседями не полагалось. Этого же правила придерживались и серебристые чайки. Иначе они, сильные, большие, с крепким клювом и явно хищническими наклонностями, могли свободно расправиться с беспомощным потомством царя птиц. Так между ними и существовал своеобразный вооруженный нейтралитет.
Сопровождаемый крикливыми чайками, орел медленно проплыл над островом, а я, чтобы успокоить его родительские чувства, поспешил отойти подальше, но тотчас же натолкнулся на пустельгу. Она, испугав меня неожиданным своим появлением, выпорхнула почти из-под ног. Тут, среди камней, сбившись в кучу и, как мне показалось, злобно сверкая черными глазами, сидели пять покрытых белым пушком птенцов. Обеспокоенная мать (самка легко отличается от самца), планируя против ветра, металась надо мной, испуская громкие крики. Ее супруг не появился.
Остров, более чем наполовину покрытый голыми гранитными плитами, пестрел белыми головками цветущего дикого лука. Кое-где росла сизая полынь, желтели высохшие от зноя пустынные злаки, виднелось несколько нежных фиолетовых цветков кермека, росли небольшие кустики таволги. На крохотных участках земли, скопившейся среди гранитных плит, жили пищухи. Они с легким, мелодичным, предостерегающим собратьев криком мелькали от камня к камню. Иногда один из грызунов, застыв, как изваяние, следил за необычным посетителем этого дикого уголка природы.
Обычно в такое время возле нор пищух уже бывают небольшие, аккуратно сложенные стожки подсушенных растений, которые грызуны заготавливают на долгую зиму. Но здесь нигде не было видно следов заготовки кормов. Вообще это место для грызунов было до крайности однообразным, и все же здесь издавна существовала колония этих милых зверьков. Может быть, серебристые чайки, обладающие хищническими наклонностями, не трогали пищух или не могли их изловить? Возможно, и тут не охотятся возле своего гнезда, чтобы не портить отношения с соседями.
У самого берега камни были совершенно белыми от птичьего помета, а мелкий гравий почти покрыт рыбьими костями. На пологой части острова между камнями всюду виднелись небольшие гнезда чаек, сложенные из травинок, соломинок, тонких тростинок, засушенных стеблей лука и, что более всего меня удивило, корневищ лука. Как чайки могли вырывать сидящие очень крепко в земле корневища лука?
Кое-где валялись обломки яичной скорлупы серовато-зеленого цвета с крупными черно-коричневыми пятнами. Птицы, как мне показалось, закончили гнездовые дела. Но я ошибся. Целая стайка серых птенцов-пуховичков, очевидно не без вмешательства родителей, маленькой эскадрильей отплывали от острова, сопровождаемые обеспокоенными взрослыми. И тут я неожиданно увидел одного птенца, распластавшегося среди камней. Широко раскрыв клюв, он с трудом и часто дышал. Его большие, широко открытые глаза выражали ужас и отчаяние.
Наспех сделав несколько снимков, я поспешно обошел стороной птенца, а когда обернулся, чтобы сфотографировать его еще раз в другом положении, то увидел, что его голова поникла. Птенец был мертв, и сердце его не билось. Отчего наступила гибель, осталось непонятным. Я пытался оживить птенца, поднес к воде, обрызгал ею, предполагая, что молодая чайка перегрелась на камнях, но безуспешно.
Гибель птенца испортила настроение чудесной прогулки на остров. Опасаясь за судьбу плавающих на воде пуховичков, я быстро направился к лодке. Но еще одна неожиданная встреча заставила меня задержаться. На камень присела красавица-оса — сцелифрон, черная, с ярко-желтыми ногами. Она покрутилась несколько секунд и юркнула под камень, прямо в норку, занятую пищухами. О том, что здесь находилась жилая квартира этого грызуна, свидетельствовала кучечка свежего помета, очень похожего на хорошо обкатанную дробь примерно третьего номера. Эта оса лепит из глины изящные продолговатые кубышки, прикрепляя их одна к другой. Изготовив кубышку, оса натаскивает в нее парализованных ею пауков, прикрепляя к одному из них яичко. Гнезда свои она обычно строит на скалах в тени. Иногда селится и на постройках человека.
Сцелифрон, живущий в норе пищухи, меня озадачил. Неужели эти осы здесь селятся в норках грызунов? Вероятно, между зверьками и осами установились добрососедские отношения. Но в этом следовало убедиться. С большим трудом я разобрал камни, поднял самый большой из них и (какая удача!) обнаружил сразу две интересные находки.
Первой было гнездо сцелифрона. Одна ячейка только что изготовлена и еще пуста, две другие набиты цветочными пауками. Самые первые парализованные пауки, находившиеся на дне кубышки, были молодыми. На самом нижнем пауке находилось яичко. Молодой детке вначале полагалась нежная еда. Здесь же виднелись следы старого, прошлогоднего гнезда. Очевидно, осы тут селились уже не один год.
Вторая находка — под большим плоским камнем оказался склад стеблей и корней дикого лука и полыни. Под гранитной плитой было жарко и сухо — отличное место для сушки сена.
Но почему грызуны изменили своему обычаю и стали готовить запасы под каменной крышей? Уж не потому ли, чтобы уберечься от серебристых чаек? Так вот откуда корневища лука на гнездах чаек! Едва грызуны успевали их выкопать, как пернатые соседи утаскивали растения на свои гнезда. Такое оригинальное противодействие чайкам применили зверьки!
Неожиданная находка меня обрадовала. Следовало бы еще покопаться в норках пищух, но беспокоила судьба птенцов чаек. Пора спешно покидать островок.
К вечеру стих ветер. Сопровождаемый стаей чаек, прилетел орел и покормил птенцов. Из зарослей тростника, примыкавших к островку, выплыли чомги и закричали на весь залив разными страшными голосами. Непрерывно и голосисто пели скрипучие камышевки. Красная луна медленно поплыла над заливом, прочеркивая в воде огненную дорожку.
Холмы и холмы… Что-то неожиданное и странное в стороне. Придется свернуть. Несколько минут езды — и перед нами старинный мавзолей, круглый, суживающийся кверху, похожий на гигантскую юрту с отверстием вверху. Он сложен из плоских плит песчаника на глине. В мавзолее следы трех обвалившихся могил и та, что расположена посредине, самая большая. Рядом с мавзолеем в почве довольно глубокий провал. Неужели под сооружением находится потайной ход?
Внутри мавзолея тихо, сумрачно и… несколько гнезд ласточек. Еще каменки-плясуньи устроили свои гнезда в щелях между камнями снаружи, а в небольшом окошечке поселилась какая-то хищная птица.
В куполе мавзолея глухо поет ветер.
Я обхожу строение, и вдруг с южной, подветренной стороны из его щелей вылетает суматошный рой комаров-звонцов. Бестолковые и суетливые, они мечутся в воздухе, лезут в лицо. Ну их, таких несуразных!
Интересно бы взглянуть, кто поселился в маленьком окошке. Здесь, оказывается, гнездо пустельги. На кучке прутиков и соломинок сжались комочком четыре больших, совсем как родители, коричневых большеглазых птенца. Один из них, ближний к краю, равнодушен к нашему визиту. Другой жалобно верещит и пытается подальше спрятаться. Третий молча поворачивается спиной. Четвертый самый боевой: распластав крылья, он издает громкие, устрашающие крики и бросается в нашу сторону. Его тщедушные младшие братья и сестры ищут у него, такого храброго, защиты и прячутся под его раскрытые крылья.
Одна семья, но какие разные характеры!
Так и сфотографировал я их при помощи лампы-вспышки в темноте узенького окошка.
У озера, против мавзолея, на каменистой косе собралась большая стая сизых крачек. Птицы увидели нас, перелетели на другое место. Между волнами, ловко лавируя, плавают стайки изящных куличков-плавунчиков. Они, гости севера, уже успели перекочевать сюда на юг. И все до единой самки. Беспечные матери, отложив яички, оставили свое потомство на отцов. Чем вызвана такая странность биологии этой загадочной птицы и столь необычный «орнитоматриархат», неизвестно.
Свистит ветер в кустах; звенят, как погремушки, бобы чингиля; шумит, бурлит, бушует озеро. Все кусты облеплены комариками-звонцами. Ветер им помеха. В такую погоду не до брачных плясок. Но вот ветер стих, и стоило приблизиться к кустам, как с них со звоном поднялось облако крупных комариков-звонцов. Насекомые неожиданно бросились прямо на меня, и посыпались со всех сторон крохотные удары. Потом комарики успокоились, ринулись обратно и забились в густые ветви. И так с каждого куста мириады странных комариков провожали тревожным звоном, лобовой атакой, щекотали лицо, забирались в рукава, за ворот, запутывались в волосах.
Что за необычное место! Никогда не приходилось видеть так много звонцов, да еще нападающих на человека.
В кустах мелькали юркие, маленькие пеночки. Сверкали яркими хвостиками горихвостки. По земле бесшумно скользили ящерицы; не спеша ковыляли жабы; как угорелые, метались муравьи-бегунки. Всюду царило ликование величайшего множества хищников. А какие раздувшиеся животы у пауков! Паутина, покрывавшая кусты, сплошь облеплена звонцами. Пауки — отъявленные хищники и не терпят возле себя никого. Здесь же они отказались от обычаев своих родичей: сообща оплетали паутиной кусты и, не обращая друг на друга ни малейшего внимания, лакомились богатой добычей. Изобилие пищи изменило хищнические наклонности.
Маленькие, изящные стрекозы-красотки с ярко-голубым, в черной каемке пятном на конце брюшка, питались звонцами, попавшими в тенета, и фактически жили за счет пауков, они поедали только грудь комариков. Пеночки тоже выклевывали добычу из тенет пауков. Противная, липкая паутина цеплялась к их изящному наряду. Поэтому, когда становилось невмоготу, птички мчались к голым кустикам и, трепеща крыльями, терлись о ветви, стараясь почистить перышки. Совершать эту операцию на деревьях, покрытых листьями, было бы неудобно.
Поздно вечером, ложась спать, Юра ворчит:
— Опять не затушили костер. Вон искры тлеют!
От костра уходил я последний. Там сохранилось всего лишь несколько угольков. Откуда быть искрам? Придется выглянуть из полога.
Озеро давно спит. Как зеркало, поблескивает в темноте вода. Далеко над берегом еще алеет полоска заката. Черные кусты как бы обступили наш бивак. Да, что-то действительно странное творится в кустах. Я вижу сперва один огонек, потом другой, третий. И рядом с пологом яркая зеленовато-голубая точка. Какая же это искра? Горит, не мерцая, ровно, спокойно, необычным светом.
Я спешу в кусты и, чем зорче вглядываюсь, тем больше вижу светящихся огоньков. Их тут множество, они всюду на кустах, будто игрушечные лампочки на новогодних елках, и на земле их тоже немало.
Я хватаю одну точку и ощущаю что-то мягкое, горячее, пожалуй, даже обжигающее. Кладу на ладонь еще несколько, вглядываюсь. Комочки вовсе не горячие, но так показалось. Они источают загадочный холодный свет. Но какой! Что это? Люминесценция, радиоактивное излучение или еще что-нибудь? У светящихся насекомых он мигающий, пульсирующий. А тут?
Вдруг один комочек шевельнулся, отодвинулся к краю ладони, взлетел вверх, скользнул в темноте и скрылся из глаз. Я поражен, зову на помощь своего товарища. Все происходящее кажется каким-то необычным. Жаль, нет с собой спичек или фонарика.
Но вот вспыхивает огонь. На моей руке лежат наши знакомые, комарики-звонцы, только вялые, медлительные, почти мертвые. А остальные звонцы без огоньков, не светятся, неутомимо вьются роями и распевают в ночной тишине крыльями звонкую песенку.
Что же произошло с этими крошечными жителями озера? Почему они незадолго до гибели стали светиться?
В темноте ночи под лупой открывается необычная картина. Все тело комарика горит зеленовато-голубым огоньком, кроме черных точечек глаз, трех полосочек на груди сверху и одной снизу, да по крошечному пятнышку на каждом сегменте брюшка — как раз там, где находятся темные хитинизированные пластинки. Даже крылья освещены нежными, прозрачными контурами. Я растираю светящегося звонца пальцами, и яркая полоска ложится на ладони, но очень быстро гаснет.
Теперь я догадываюсь, в чем дело. Звонцы болеют. Они заражены какими-то особенными, светящимися бактериями. Эти бактерии мгновенно меняют свои химические свойства при доступе кислорода и гасят свет.