На небе облака, и, когда падает на землю тень, можно чуточку отдохнуть от жары. Вокруг же голая пустыня, солончаки да слева ярко-желтые, с белыми и красными прожилками обрывы. Еще в мареве колеблющегося воздуха маячит что-то темное: кибитка, курган или дерево.
На пухлый солончак налетел вихрь, закрутил столбик белой пыли, свил ее веревочкой, помчал дальше, наскочил на ложбинку с сухим перекати-полем, расшвырял его во все стороны. Следом пошел куролесить второй вихрь, поднял в воздух и закружил хороводом сухие растения все выше и выше, совсем высоко, метров на 300 или больше.
Я загляделся на необычное зрелище, пожалел, что нет с собой киноаппарата. Такое не часто увидишь. А вышло бы здорово: на синем небе белые облака, желтые обрывы с белыми и красными прожилками, пухлый солончак, будто покрытый снегом, и вихрь с хороводом сухих растений. Загляделся и не заметил, как ко мне подъехал на коне всадник. Вдали шла отара овец.
— Что делаешь? — спросил он меня без обиняков.
— Да вот смотрю, как ветер гонит перекати-поле.
— Чем занимаешься? — повторил он вопрос.
— Всем понемногу. Растения смотрю, птиц, зверей.
Старик хитро прищурил глаза.
— Вон видишь, — показал он кнутом на темный предмет на горизонте. — Посмотри обязательно. Там звонкое дерево!
— Какое такое звонкое?
— Посмотри, сам увидишь.
И больше ничего не сказал. Поскакал за отарой. Забавный старик, неразговорчивый.
И я шагаю дальше под ослепительным солнцем и щурю глаза от белого солончака. Темное пятно не так уж далеко, все ближе, больше, уже не колышется, и вскоре я вижу перед собой дерево пустыни, одинокий разнолистный тополь — турангу. Как он здесь оказался один в пустыне?
На дереве гнездо из груды сучьев. С него слетают два пустынных ворона и, тревожно покрикивая, кружат в небе в отдалении: боятся меня.
Я люблю и уважаю эту редкую птицу. Она мне кажется особенной, какой-то мудрой. Люблю за привязанность ее к самым диким и недоступным местам пустыни, за то, что пары так преданы друг другу, всегда неразлучны. А больше всего люблю за музыкальный ее нрав. Весной в брачную пору вороны выписывают в воздухе замысловатые фигуры пилотажа, переговариваются флейтовыми голосами, кричат, каркают, позванивают по-особенному. Сколько у них этих звуковых сигналов, и каждый, наверное, имеет свое особенное значение.
Уж не из-за воронов ли назвал старик дерево звонким?
Вокруг дерева земля истоптана, валяется верблюжий помет, вся кора ствола стерта, ствол почти выглажен, отполирован. Видимо, любят о него чесать свое тело животные, измученные клещами и болячками.
И еще дерево, действительно, звенит тонким, многоголосым писком. Он несется откуда-то сверху, потом раздается почти рядом, над головой.
Это самый обыкновенный рой крошечных комариков-звонцов. Они держатся согласованной компанией, то упадут вниз, то поднимутся кверху, метнутся в сторону резко и неожиданно. Быть может, одинокое дерево давным-давно служит местом встречи этих крошечных насекомых? Оно издалека видно в голой пустыне, найти его нетрудно. Комарики толкутся возле него с подветренной стороны, напевая свою несложную, но звонкую песенку крыльев.
Потом прилетает большая синяя пчела-ксилокопа. Она что-то ищет, грозно гудит, будто негодующе разговаривает с кем-то басом, пока, наконец, не находит свою щелочку в древесине с гнездом. Их здесь несколько, этих свирепых на вид ксилокоп. Может быть, из-за них тоже старик назвал дерево звонким?
Над стволом дерева основательно поработал дятел: выдолбил два аккуратных летка. Дерево внутри пустое, и, если по нему постучать палкой, раздается глухой звук барабана.
Я заглядываю в леток, что пониже, но ничего не вижу в темноте. Опускаю в него былинку и слышу тонкий, дружный крик птенчиков. Наверное, семейство дятла.
Вихрь не угомонился. Примчался сюда за мной к дереву. Теперь не миновать беды комарикам: до единого размечет их по пустыне. От ветра дерево зашумело ветвями, потом тонко загудело и заныло. Неужели это второе дупло повыше так гудит? С комариками же ничего не случилось. Где-то благополучно переждали. Улетел вихрь, и они, как ни в чем не бывало, снова затеяли свою тонкую песенку крыльев.
Прошло много времени. Пора расставаться с деревом и хочется побыть возле него. Сколько у него сожителей! И верблюды, и вороны, и комарики, и ксилокопы, даже дятел, и, наверное, еще кто-нибудь. Здесь так интересно: чувствуется жизнь пустыни!
Но жаль воронов и дятла. Им, наверное, давно пора кормить своих птенцов или высиживать яички, они страдают, тревожатся. Лучше уж возвратиться на бивак, а прийти еще раз вечером, сфотографировать лампой-вспышкой комариков.
А вечером! Что творилось возле дерева! Воздух звенел от великого множества солончаковых сверчков, хор их неистовствовал так громко и безудержно, что, казалось, в пустом стволе дерева отдавалось глухое эхо.
Вышагивая в темноте по едва заметной тропинке, я вспоминал старика. Что он имел в виду, посоветовав поглядеть на дерево? Ну, как бы там ни было, дерево было действительно звонкое.
После долгих скитаний по пустыне мы снова поехали к далеко синевшим горам и тут, на предгорных холмах на берегу небольшого извилистого ручейка, нашли чудесное место возле большого, развесистого и одинокого карагача. Под деревом тень, вода рядом, вокруг свежая полынь, а горы — рукой подать. Обласканная солнцем земля дышит испарениями, и всюду копошится великое множество насекомых, каждое занято своим делом, своей маленькой жизнью.
Большое красное солнце к вечеру склоняется к горизонту, веет прохладой, и, когда загорается первая звезда, замирают насекомые, в воздухе начинают жужжать жуки-хрущики, падают на землю, копошатся в траве. Они неловки, в полете не в силах обогнуть неожиданное препятствие, оказавшееся на пути, и все время цепляются к одежде и, уж конечно, попав на голову, запутываются в волосах. Немало их, неумелых, шлепается в воду, и вот теперь, едва начался их лёт, торопливый ручей проносит мимо нас неудачливых пилотов. Желтоватые, с синей грудкой, они беспомощно барахтаются в воде. Кое-кому везет: былинка или комочек земли, выступающий с берега, на их пути — спасение, и, зацепившись за них, пловцы не спеша выбираются наверх.
С каждой минутой темнеет небо, и на нем загораются все новые и новые звезды. Жуки продолжают носиться над нами. Но что это? Желтых хрущиков уже нет. Их сменили хрущики черно-синие. И в ручье они тоже сменились. Когда же потемневшее небо расцвечивается сверкающими звездами, исчезают черные хрущики и на их место приходят еще другие, коричневые, в темную полоску.
Давно уже откричали козодои и теперь скользят темными тенями на бесшумных крыльях. Цокают летучие мыши. Иногда прошуршит торопливая бабочка-ночница. Коричневые, в полоску хрущики перестали летать. Угомонились. Никто не пришел им на смену.
Под развесистым карагачем возле маленького ручейка мы прожили два дня. И каждый вечер, будто по строго заведенному древнему расписанию, как по часам, соблюдая пунктуальность, поочередно сменяя друг друга, летали желтые, черные и коричневые хрущики. Как они угадывали каждый свое отведенное природой время? Наверное, по освещенности неба. Мне захотелось проверить предположение по фотоэкспонометру. Но прибор был рассчитан только на дневной свет, и, едва зажигалась первая звезда, его стрелка намертво застывала в крайнем положении.
Промелькнули мимо белые солончаки, холмистые пустыни с реденькими зарослями кустарников. Впереди показалась иззубренная фиолетовая полоска восточной оконечности гор Анрахай. С каждой минутой она все ближе, светлее. Темными полосками на ней открываются ущелья. Вот уже горы совсем рядом, дорога поворачивает вдоль их, пересекая многочисленные распадки.
Вечереет. Остановив машину, я иду искать место для ночлега. Вокруг не видно ни птиц, ни насекомых. Пусто, тихо в пустыне. И вся она, такая большая, замерла, затаилась. Отороченный темными скалами, небольшой распадок, куда идет неторная дорога, — неплохой уголок. Заходящее солнце блестит на отполированных ветром камнях, почерневших от жаркого солнца. На таких камнях бывают древние рисунки.
Быстро закипает работа, вот и готов бивак. Записи прошедшего дня закончены, коллекции приведены в порядок. Можно подняться на вершинку горы, посмотреть на окружающую местность.
Последние лучи солнца скользят по горам, окрашивая оранжевым цветом желтые, сухие травы. Синие, фиолетовые, лиловые полосы скользят по далекой пустыне, и вся картина беспрерывно меняющихся красок изумительна по своей красоте. Вдали, за горизонтом, едва заметно вырисовываются снежные вершины Заилийского Алатау.
После трудного дня в такое время хорошо посидеть где-нибудь на вершине горы, отдохнуть, собраться с мыслями и вокруг осмотреться. Но разве до этого? На большом черном камне я вижу четкие и странные рисунки, а там виднеются еще, и вокруг, куда ни оглянешься, — всюду изрисованные камни. Чем-то этот глухой распадок был замечателен для человека далеких прошлых времен. Торопливо я перепрыгиваю с камня на камень, и всюду, за каждым поворотом ущелья, открываются все новые и новые рисунки. Да какие!
Хочется посмотреть еще, хотя бы бегло, мельком, но огненный шар солнца коснулся далекого горизонта пустыни, быстро погрузился за него, на землю опустились сумерки, засверкали звезды.
Семиречье богато наскальными рисунками. Многие годы пустыни сохранили на своей поверхности искусство народов давно минувших времен.
Возраст рисунков разный. Самые поздние из них, редкие и безыскусные, большей частью выцарапанные металлом, нанесены в средние века. Расцвет же скальной живописи, судя по всему, был две-три тысячи лет назад.
За ужином я рассказываю о находке, и, хотя завтра должен быть последний день нашего путешествия и все наши мысли уже о доме, мы решаем остаться и подробнее ознакомиться с рисунками.
А рано утром на ущелье налетел свирепый ветер, свистит в острых камнях, шелестит кустиками чингиля и таволги. Хорошо, что у нас с собой случайно есть кусочек мела. Юра бегает по скалам и отмечает белыми черточками рисунки. Я хожу за ним по камням и торопливо набрасываю рисунки на каталожные карточки. Работа идет споро, мы увлечены поисками рисунков, с интересом их рассматриваем, сил у нас хоть отбавляй, а время… время летит, как ветер в пустыне, и дня будто не бывало.
К вечеру мы принимаемся рассматривать наши трофеи. Рисунков много, из них зарисовано на бумагу почти две сотни, только самые интересные. Пожалуй, лучше будет рассортировать их и рассмотреть по группам: сперва изображения животных, потом охоту на них, затем человека, и я торопливо раскладываю свой весьма своеобразный пасьянс.
Вот традиционные рисунки диких козлов и баранов. Всюду подмечены характерные черты зверей, хорошо переданы грациозные рога, красивое, стройное туловище, точеные ноги. Все это главным образом горные козлы, хотя на одном рисунке по характерному облику горбатой морды изображена сайга, обитательница равнинных просторов. На рисунке сразу не опознаешь козленка, игриво задравшего хвост и закинувшего на спину голову. Рога одного животного перевиты перемычками. Это дань стилю условности.