Как же темно под этими деревьями… И как теперь отыскать Бенджи?..
Она развернулась, очень расстроенная — и едва не налетела на что-то, что загораживало тропу. Что-то очень высокое, очень темное и весьма выделяющееся даже на фоне ночной темноты.
Это что-то заступило ей дорогу и обвилось вокруг.
— Оставь меня! Ты не Бенджи!
— О нет, я — это он. Я был им когда-то… А ты — хотела ли ты и впрямь найти Бенджи? Ты же ударила меня по голове камнем и похоронила здесь! А ведь я еще дышал, когда ты меня закапывала…
— Отпусти! Мне больно!..
— О да, я твой Бенджи. Мне очень холодно, очень одиноко. А еще я очень, очень голоден…
Ночь все тянулась и тянулась, исполненная стольких ужасов, что миссис Кармоди уже потеряла всякую надежду уснуть. Снова поднялся ветер и заколотился в окна ее спальни. За стеклами кто-то стонал — жалобно и пронзительно, словно баньши. Залаяла собака, ей ответила другая, потом третья и четвертая, словно псы заражали друг друга желанием побрехать в темноту.
И лаяли-то они безо всякого энтузиазма, наоборот, собаки словно делились горестями и пытались хором преодолеть какой-то безымянный страх. Словно их беспокоило присутствие незнакомца на улице. Незнакомца — или незнакомцев. Однако вскоре лай затих и сменился совершенно иными звуками: псы скулили и повизгивали, словно просясь, чтобы их пустили внутрь. И тут один из псов взвыл от боли, а остальные сорвались в панический, отчаянный лай. Миссис Кармоди казалось, что она видит, как несчастные создания рвутся с привязи.
Однако звуки, доносившиеся из дома Элмера Хэррода, пугали ее еще больше. Она снова и снова слышала знакомый сардонический голос Хэррода, и сердце отвечало страшным стуком, однако потом она сообразила: наверняка проигрываются какие-то старые записи. Да, точно, она видела эту передачу несколько лет назад — и узнала музыку и слова.
Затем голос Хэррода принялся читать нечто новое. Видимо, то были слова, совершенно бессмысленные на первый взгляд. Бессмысленные — однако, несмотря на кажущуюся непонятность, они внушали инстинктивное отвращение. Словно участники шабаша читали задом наперед строки из Библии… Слова внушали первобытный ужас, она чувствовала, знала, что когда-то и где-то их уже слышала, однако душа противилась даже малейшей попытке припомнить, когда же это могло произойти.
И тут, со стороны — о ужас! — кладбища, кто-то подхватил декламацию. Слова повторяли и прибавляли к ним новые — такие же мерзкие и невнятные. В отвратительной тарабарщине слышались словно бы имена запретных мест. Речитатив становился все громче и громче, и миссис Кармоди, задрожав от холодного ужаса, поняла, что тот, кто их произносит, идет сюда, на ее улицу. Однако, почему «тот» — те, ибо поющих явно насчитывалось больше одного…
И вдруг, неожиданно, звуки, доносившиеся из дома Хэррода, стихли. Однако на кладбище продолжилась какая-то возня: сначала миссис Кармоди показалось, что она слышит женские крики, а голоса, декламирующие бесконечный бессвязный монолог, и не думали униматься — напротив, они все приближались.
Теперь ее дом оказался в осаде. Со стороны кладбища послышался перестук тяжелых колес — знакомый перестук, ей уже приходилось слышать, как по улице проезжает повозка — и тихое ржание лошадей. Люди, правившие таинственным экипажем, молчали, лишь изредка перекидываясь словцом-другим. Они останавливались у каждого дома, словно уборщики мусора, чувствовалось, что двигаются они медленно, словно ворочая нечто тяжелое. При их приближении собаки принимались захлебываться в отчаянном лае. И вот теперь невидимые дроги остановились перед ее домом.
Она заледенела под простынями. Миссис Кармоди не то что не желала полюбопытствовать — она знать не желала, кто или что остановилось перед ее домом. До сего момента ей редко приходилось испытывать ужас, однако сейчас она чувствовала себя испуганной как никогда в жизни.
Послышались звуки, словно кто-то осторожно взбирался вверх по ступенькам ко входной двери, подтаскивая себя вверх, к крыльцу, подволакиваясь через крыльцо к двери. Потом этот кто-то (или все-таки что-то?) подергал ручку и зацарапался — словно у этого кого-то были когти! — в дверь и потом в окна. Она лежала и слушала, затаив дыхание, не в силах пошевелиться от ужаса. Однако таинственный посетитель не успокоился на этом и проделал все — от окна до дверной ручки — в обратном порядке. И сволокся вниз по ступеням. Однако затем она услышала, как нежеланный гость медленно, до ужаса медленно прошел по дорожке и остановился под окнами спальни.
— Мама, — послышался тихий голос, — пусти меня. Пожалуйста, мамочка, пусти меня в дом.
Ее захлестнула ярость. Точно. Это рыжий пакостник-газетчик пришел мотать ей нервы. Как, как он только мог удумать такое! Издеваться над горем несчастной матери, потерявшей ребенка, тревожить ее покой в тишине ночи, да еще с какой подлой изобретательностью! Подражать голосу ее покойного сына! Ну ничего, утром она позвонит куда надо, и мерзавец пожалеет о своей недостойной выходке!
Ярость полностью вытеснила в душе страх, и через несколько минут миссис Кармоди уже спала крепким сном.
Утро выдалось ясное и морозное. Дул ветер, не слишком сильный, хотя вполне достаточный, чтобы в скором времени разогнать скрывающие солнце облака. Занимающийся день обещал быть просто чудесным.
Жители улицы неохотно выбирались из постелей — кому-то ведь и на работу нужно идти. Большая часть аборигенов провела ночь, не сомкнув глаз, — уж больно страшные звуки неслись снаружи до самого спасительного утра. И по некоей так и оставшейся неизвестной причине все жители как можно дольше оттягивали момент, когда приходилось все же собраться с духом и выглянуть наружу.
И вот когда они все же вышли и увидели, что их ждало, они насмерть перепугались, а большинство тут же позвонило в полицию. Полицейские прибыли незамедлительно, и в большом числе, сопровождаемые воем сирен. Оглядевшись, стражи порядка первым делом перекрыли движение на злосчастной улице. Зеваки, прохожие и просто жители соседних домов, привлеченные звуками тревоги, мгновенно собрались в приличных размеров толпу, которая все прибывала. Все старательно рассматривали лужайки перед домами на резко уходившей вниз под гору улице — той самой, что упиралась в Старое Детшилское кладбище. Среди любопытствующих сразу затолкались торговцы всякой всячиной: воздушными шариками, жареными орехами и хот-догами. А все уважающие себя городские газеты освободили первую полосу для фотоматериалов.
По правде говоря, на улице было что пофотографировать — правда, большую часть снимков пришлось отправить в мусорную корзину и не публиковать — чтобы не шокировать почтеннейшую публику. Ибо ночные гости проявили невиданную щедрость: у каждого дома они оставили — непосредственно на лужайках, на ступенях или у стволов деревьев посреди аккуратно стриженой травки — трупы с близлежащего кладбища. Некоторые испускали зловоние, вполне соответствующее стадиям далеко зашедшего разложения, в то время как другие уже лишились последних остатков плоти и представляли собой голые скелеты — именно такой обнаружился рядом с телом старого Эмиля Вайскопфа. Бедняга глядел в небо, а глаза его, широко раскрытые, смотрели в небо с недоверием и ужасом. Костлявые пальцы скелета сжимали старику горло.
Самую первую остановку ночные гости сделали у дома покойного Элмера Хэррода, оставив там тело хозяина. Точнее, даже не тело, а скелет, однако несчастного узнали по одежде. В свое время труп Элмера довольно долго пролежал в городском морге — родственники не спешили забирать его. Мистера Хэррода первым похоронили в новой части кладбища, которую назвали Хэррод-Плейс в его честь. Однако оставалось совершенно непонятным, почему тело лежало, полностью обмотанное лентами из кассет.
А еще у бедных жителей возникли серьезные трудности с домашними животными. Некоторые собаки подошли к трупам и принялись их обнюхивать — лишь для того, чтобы быстренько убраться в конуру и залечь в ней, дрожа от страха. Другие псы раскидывали кости, и хозяева насилу их оттащили от потревоженных тел. Как ни странно, среди останков нашелся и собачий труп — странным образом деформированный. Над ним сидел кот и пожирал выдранную из брюха собаки печень, а когда подошел хозяин, животное выплюнуло кровавый завтрак и свирепо засверкало глазами.
Миссис Кармоди увезли в больницу — бедняжка испытала тяжелейшее потрясение. Выйдя рано поутру, чтобы подмести дорожку, она обнаружила под окном спальни мерно колышущийся под ветерком и царапающий штукатурку труп. Лицо не удалось опознать — слишком далеко зашло разложение, однако миссис Кармоди была положительно уверена, что на теле надет костюм, в котором похоронили ее сына Рассела.
Наведавшись в особняк покойного Хэррода, полиция обнаружила, что там повсюду — несмотря на наступление дня — включен свет, а в одной из комнат по-прежнему крутится кассета в диктофоне. Видимо, непрерывное проигрывание в течение ночи повредило запись, ибо слов теперь никак не удавалось разобрать — из магнитофона слышалось лишь бессмысленное бормотание. Однако местные ребятишки, оккупировавшие дом накануне ночью, исчезли куда-то — все до единого и бесследно. Полиция обыскала каждый уголок в доме, а в подвале даже обнаружила тайный подземный ход, однако в туннеле не нашлось ничего примечательного, разве что стойкий и неприятный запах гниющих водорослей. Ход вел на кладбище, к свежепротертой могильной плите Обедии Картера, которая нарядно сверкала под ярким солнцем.
Новая часть Старого Детшилского кладбища ночью пострадала от рук шайки вандалов: все могилы стояли разрытыми, лежавших в них покойников вынули и выкинули прочь. Гробы расколотили, а щепки свалили в кучи, словно растопку для камина. Полиция полагала, что это проделки окрестной ребятни: мальчишки наскучили вечеринкой в особняке Хэррода и переместились на кладбище в поисках острых ощущений. Были незамедлительно начаты поиски детей — их фотографии и описания разослали по окрестным городам.
Однако смерть мисс Пибоди поставила полицейских в тупик. Раскрытый розовый зонтик висел на ветвях дерева, издевательски указуя ручкой на распростертое внизу бездыханное тело. Существо, объевшее ее останки, подошло к трапезе весьма избирательно: оно изгрызло до костей лишь тело, оставив тоненькие руки и ноги болтаться на сухожилиях по обеим сторонам от обглоданного позвоночника. Когда полицейские с предосторожностями подняли тело несчастной, ее конечности закачались в воздухе, как у проволочной куклы.
А кроме того, полиция так и не сумела понять, почему из всех кладбищенских монументов не пострадал лишь один — высокий обелиск. Он горделиво возвышался над разоренными могилами, а золотивший его гладкую поверхность солнечный свет долее всего задержался на буквах, складывавшихся в загадочное слово КТУЛХУ.
Счастлив тот, чей опыт и мастерство не выходят за пределы крохотного участка Бесконечности, отмеренного Человеку для изучения и подчинения. Тот же, кто выходит за его пределы, подвергает смертельной опасности самые свои жизнь, рассудок и душу. Избегая таковых опасностей, таковой человек отнюдь не возвращается к прежней жизни, но отторгается ею навеки — ибо спасение не означает забвения, и память и ее воспоминания остаются с нами навсегда.
Прошло семь месяцев с тех пор, как я приехал в старинный массачусетский городок Аркхэм ради посещения курса в весьма известном Мискатоникском университете. С тех пор знания мои увеличились, причем изрядно, однако вовсе не в тех областях, в коих ожидалось. Ибо для меня открылись новые миры, скрывающие бездны премудрости, однако — одновременно — и несказанные ужасы, миры, посещение коих открыло мне всю слабость человеческой натуры и неприспособленность ее для общения с силами, превышающими наше разумение.
Первые недели помимо посещения занятий в университете я был занят тем, чем обычно заняты приезжие: обживался на новом месте и привыкал к лекциям и новым правилам. Мы отлично сошлись с моим соседом по комнате, Биллом Трейси. Высокий, белокурый, скромный и к тому же приятный в обхождении и честный — словом, подлинное сокровище, весьма редкое среди людей. Будучи второкурсником, он помог мне освоиться в университете: терпеливо отвечал на бесчисленные вопросы, касающиеся расположения аудиторий и комнат, нрава и характера преподавателей и прочих мелочей и глупостей, которыми неизбежно интересуется новичок-первокурсник.
Так прошел месяц, а затем случилось нечто, ставшее началом цепи событий, невиданных для нашей планеты и ее длинной истории. Однако началось все довольно прозаическим образом.
Однажды вечером, изрядно припозднившись, я вдруг припомнил, что забыл выписать цитаты из Шелли, которыми наверняка поинтересовались бы на завтрашнем семинаре по литературе. Придя в настоящий ужас, я осторожно поинтересовался у Билла Трейси:
— Как ты думаешь, библиотека еще открыта?
— Ну, наверно, — пожал плечами тот. — Но я бы на твоем месте поспешил. Они в десять закрываются. Ты б еще дольше собирался…
И он захихикал, посмеиваясь над моими рассеянностью и нерасторопностью.
Я выбежал из спального корпуса и быстро пошел по усыпанной гравием дорожке, что вела через весь кампус прямиком к высокому кирпичному зданию библиотеки. Подойдя поближе, я испустил вздох облегчения: в окнах на первом этаже кое-где горел свет. Пройдя внутрь, взял нужную книгу и, пройдя мимо стойки вечно занятого библиотекаря, развернулся и, повинуясь неожиданному желанию, направился в зал редких книг, который в эти часы пустовал — впрочем, как и остальные читальные залы. Усевшись за стол, я уже приготовился погрузиться в изучение од Шелли и вдруг увидел — это. Нечто, что навсегда изменило мою жизнь.
Это был безобидный на вид листок бумаги. Он лежал на столе рядом со мной, и я мог разглядеть, что он исписан только с одной стороны. Праздное любопытство заставило меня обратиться к чтению. Оказалось, что это что-то вроде заметок, которые студенты кропают в читальном зале, дабы не нарушать покоя и тишины своим шепотом. На листке сменялись короткие фразы, записанные двумя разительно отличающимися почерками. Я хотел было уже отложить бумажку, как вдруг что-то привлекло мое внимание. Я принялся читать этот немой диалог со все возрастающим интересом. По правде говоря, впопыхах нацарапанные слова просто заворожили меня. Вот что я запомнил из этой письменной беседы:
Который час?
9.15
Ну когда же они все уйдут.
Да только двое и осталось. Сейчас пойдут по домам.