Рассказ его изобиловал несвязностями, к тому же мой собеседник время от времени погружался в длительное молчание — словно бы обдумывая, как ловчее выразить ту или иную мысль. А время от времени на лице его отображался смертельный ужас, сменявшийся выражением радостного ожидания, словно бы Эштон стоял на пороге величайшего открытия и готовился известить мир о своих свершениях.
Большая часть разглашаемых моим собеседником сведений касалась времен столь древних, что разум сопротивлялся подсчету невообразимых эонов и отказывался принимать услышанное. Тихо и сдержанно Эштон повествовал о временах, предшествующих появлению на земле человечества, о расах, населявших землю задолго до первого ледникового периода, сковавшего льдами большую часть Северного полушария; о существах, что прибыли на землю из иных миров и измерений и оставили крайне мало осязаемых свидетельств своего пребывания на нашей планете.
До сих пор сохранились, с мрачной торжественностью возглашал Эштон, развалины, на камнях которых вырезаны символы, не имеющие соответствий ни в одном из земных языков, до сих пор не расшифрованные фрагменты невообразимо древних письмен, о существовании которых знают сейчас лишь немногие. Постепенно его несвязное повествование добралось и до семейной истории Тревалленов и их роли в столь важных материях. На протяжении веков, рассказал Эштон, некоторые секты сохраняли и поддерживали культ Древних богов, утверждая, что эти существа не умерли, но спят в дальних, заповедных уголках земли, ожидая часа и времени, чтобы снова восстать и смести новых богов, пришедших на землю вместе с людьми.
Тут Эштон перешел на шепот. Оказывается, Треваллены были хранителями этой тайны с незапамятных, еще докельтских времен. Дрожа и оглядываясь, он поведал, как бедняг в те давние времена преследовали друиды, ибо даже эти жестокие жрецы, приносившие человеческие жертвы в кругах стоячих камней, более древних, чем человеческая память, восстали против тех, кто проводил тайные обряды, чествовавшие богов более древних и ужасных, чем их собственные.
То, что обряды продолжали отправляться и по сегодняшний день, становилось ясно из разрозненных намеков, что то и дело ронял Эштон. Местное население всегда было настроено враждебно к Тревалленам, и десять лет назад это противостояние завершилось самым трагическим образом: орущая толпа деревенских, предводительствуемая разъяренными вожаками, ноябрьской ночью напала на усадьбу и сожгла ее дотла. Оба родителя Эштона, а также трое слуг стали жертвами этого чудовищного злодеяния и погибли в пламени.
Чем дольше я слушал, тем становился увереннее в том, что за эти годы Эштон излишне проникся семейными преданиями и местными суевериями и повредился в рассудке. То, что он рассказывал, отнюдь не свидетельствовало о том, что бедняга находится в здравом уме и трезвой памяти. Видимо, кое-какие из этих тщательно скрываемых мыслей все же отобразились у меня на лице, ибо Эштон вдруг подобрался, сел прямо и заговорил гораздо спокойнее и совершенно другим тоном.
— Мартин, я прекрасно понимаю, что все это выглядит несколько безумно. И ты сейчас сидишь и думаешь, что влип в неприятную историю. Я прошу тебя об одном — пожалуйста, потерпи до завтра. Тогда ты получишь доказательство того, что я так же нормален и здоров, как и ты.
После этого он уже больше не заговаривал о семейных тайнах. К тому же время было уже позднее, а мы изрядно утомились после долгого путешествия. По правде говоря, я вздохнул с облегчением, когда Мартин показал мне мою спальню и удалился к себе. Повинуясь безотчетному устремлению, я накрепко запер дверь и лишь после этого подошел к окну, снял пиджак и повесил его на спинку стоявшего рядом с кроватью кресла.
Стояла теплая, душная ночь, и я приоткрыл окно, чтобы пустить в комнату свежего воздуха. Снаружи еще не совсем стемнело, хотя время явно перевалило за полночь. Капелла стояла низко, и на севере над горизонтом вставало бледно-голубое свечение. Комната располагалась в задней части дома и выходила на вересковую пустошь, за которой едва различался океанский простор. Тело страдало от усталости и физического изнеможения, однако ум полнился мыслями и идеями, взбудораженный фантастическими сюжетами из повестей Эштона.
Интересно, насколько можно доверять этим бессвязным рассказам? Ну, то, что его семья могла быть замешана в отправлении каких-то странненьких обрядов, причем на протяжении столетий, — что ж, это я готов был принять на веру. В конце концов, в здешних местах древние языческие верования пустили особенно крепкие корни, которые не удалось выкорчевать даже с приходом христианства — странные культы процветали здесь еще во времена Позднего Средневековья.
Однако одно дело языческие культы, и совсем другое — фантазерские бредни о каких-то дочеловеческих цивилизациях и древних богах с других планет, которые якобы спят в недоступных людям местах и ждут, когда их разбудят, между тем общаясь со своими адептами с помощью снов и древних обрядов. Все это я счел плодом работы перевозбужденного и явно нездорового воображения. Однако почему же тогда местные жители сбились в разъяренную толпу и подожгли старинную усадьбу — прекрасно зная при этом, что в доме находятся пять человек, которые никак не смогут спастись из страшного пожара? Я попытался вспомнить хоть одно упоминание в газетах — в конце концов, это происшествие никак не могло остаться незамеченным! — однако не смог припомнить ничего подобного. Если все обстояло именно так, как рассказывал Эштон, то либо меня подводит память, либо… либо местные власти сумели замять дело, и сведения о нем так и не просочились за пределы крохотной сельской округи…
Я уже был готов отойти от окна, как вдруг кое-что привлекло мое внимание. Справа вдали быстро и ярко замигал свет: он то вспыхивал, то гас, чередуя короткие промежутки с длинными вне всякой поддающейся исчислению последовательности. До крайности изумленный, я застыл, пытаясь сообразить, откуда может исходить этот свет и что он вообще такое. По первости мне показалось, что кто-то на вересковой пустоши подает сигналы. Однако я быстро отверг это предположение: источник света явно находился по меньшей мере в четырех милях отсюда — то есть где-то за береговой линией, обрывавшейся в здешних местах отвесными утесами.
Здравый смысл и привычка мыслить рационально быстро взяли вверх над чувствами. Под влиянием безумных рассказов приятеля мой взбудораженный рассудок готов был усмотреть в этих вспышках нечто потустороннее и угрожающее, однако наверняка всему имелось вполне логическое объяснение. Наверняка в море у берега имелись предательские отмели и подводные камни, и свет испускал фонарь маяка, отправляющего предупреждающие сигналы находящимся неподалеку судам.
Наутро за завтраком я невзначай упомянул об увиденном ночью. Эштон подтвердил, что на скалистом мысу в четырех милях отсюда и впрямь возвышался старый маяк, однако друг мой настаивал, что башня стоит заброшенная все то время, пока он себя помнит. И он положительно был уверен в том, что свет не мог исходить от маяка (если этот свет мне не приснился) — разве что от фонаря проходящего мимо судна. Пытаться убедить не слишком вменяемого человека не показалось мне разумной затеей, и когда Эштон предложил прогуляться к развалинам усадьбы, я охотно согласился.
Погода стояла теплая, светило яркое солнце, и мы быстро шли через пустошь по направлению к темневшей где-то в двух милях от нас роще высоких деревьев. Через ныне заброшенную землю некогда пролегала дорога, и не одна, однако сейчас вереск так плотно взялся в колеях, что мы с трудом могли углядеть следы человеческого присутствия. Добравшись наконец до рощи, мы оба обильно вспотели и тяжело дышали. Кроме того, оглядевшись вокруг, я с удивлением обнаружил, что это не роща, а настоящий лес, темный и гораздо более густой, чем казалось издалека. Огромные дубы возносили к небу гордые кроны, и стволы их росли настолько тесно, что казалось — человеку между ними не протиснуться. Мы остановились, чтобы передохнуть, и я заметил, что Эштон развернулся и принялся внимательно оглядывать дорогу, по которой мы пришли. Спутнику моему было явно не по себе, и меня одолело любопытство: что же так растревожило моего приятеля? Пустошь просматривалась прекрасно, и по ней никто не шел. Спрятаться в вереске также не представлялось возможным. Однако, всмотревшись вдаль, я увидел на горизонте странное сооружение. Маяк! Во всяком случае, ничем другим эта башня быть не могла. Ее очертания просматривались весьма скверно — над морем висела дымка. Однако даже с такого расстояния эта темная, возвышающаяся над морем тень казалась несколько странной. Над мощным фундаментом вздымалось нечто квадратное и примечательно уродливое — не чета привычным стройным силуэтам башен других маяков. Кроме того, комната для фонаря тоже выглядела непривычно — она была выпуклая и чем-то напоминала луковицу.
Эштон продолжал таращиться на маяк, словно завороженный, явно позабыв о том, где и с кем находился. Затем, с видимым усилием, он взял себя в руки и повел меня между стволами вековых деревьев. Под сенью невероятно толстых, бугристых, гротескно искривленных ветвей стояла вечная тень, и мрачные стволы надвигались на пришельцев отовсюду, словно грозясь сдавить в негостеприимных объятьях. В лесу стояла совершеннейшая и тяжкая тишина, воздух оставался неподвижен, а шаги приглушал толстый ковер опавших и гниющих листьев.
Как у Эштона выходило ориентироваться в этом древесном лабиринте, не сбиваясь с пути, мне было невдомек. Тем не менее мой спутник уверенно прокладывал дорогу сквозь густой подлесок — словно шел по торной тропе, а не по бездорожью. И вдруг мы вышли на открытое место. Здесь ничего, совершенно ничего не произрастало, а в центре высились закопченные и обгорелые руины родовой усадьбы Тревалленов.
Единственный взгляд на страшные обломки убеждал — огонь не пощадил здесь ничего. Из пепелища торчали жалкие остатки стен, перекрученные, обломанные балки криво свешивались внутрь того, что ранее было комнатами. Теперь на полу лежали кучи спекшегося мусора. Лишенные стекол оконные проемы хищно поглядывали на нас, словно выжидая возможности наброситься и пожрать непрошенных гостей. Несмотря на теплую погоду, по спине у меня прокатилась чувствительная и холодная дрожь.
Эштон застыл недалеко от развалин, оглядывая пепелище с той же странной гримасой, что я заметил на его лице, пока мы отдыхали на опушке леса.
Подойдя поближе, я тихо проговорил:
— Неужели ты рассчитывал, что огонь пощадил здесь хоть что-нибудь?
Несколько мгновений он хранил молчание, и мне даже показалось, что Эштон меня не расслышал. И вдруг он резко повернулся и сквозь зубы процедил:
— Я найду то, что должен найти. Я должен найти это. В противном случае все погибло. Понял меня? Я сказал — я найду.
И, вцепившись мне в локоть, повлек к руинам. На камнях и на земле лежал толстый слой пепла и пыли, и нам пришлось ступать очень осторожно, чтобы не потревожить его. Под пеплом также скрывались обломки деревянных панелей и обгорелые балки. Даже беглый осмотр убеждал: в пылающем аду, что разверзся здесь десять лет назад, ничто не смогло уцелеть.
Я хотел было предостеречь моего спутника, дабы тот не питал пустых надежд, но Эштон уже направлялся в дальний угол того, что ранее могло быть залом для торжественных приемов. Оттуда наверх, к остаткам верхних комнат, вела широкая лестница.
Эштон опустился на одно колено рядом с прогоревшими ступенями и внимательно оглядывал каменный пол, разгребая руками мусор. Я осторожно протиснулся мимо оборванных остатков роскошной обшивки, некогда украшавшей эти стены.
— Здесь, это должно быть где-то здесь, — пробормотал Эштон, но мне показалось, что он скорее пытается успокоить себя, чем и впрямь надеется на успех. Мне кажется, я помню…
Тут он осекся — ибо его пальцы нащупали нечто, что Эштон искал. Под лестницей на каменной плите лежало огромное железное кольцо. Мой спутник ухватился за него обеими руками. Поднявшись, он изо всех сил потянул его на себя. Тяжелый люк медленно поднялся, и я шагнул вперед, чтобы помочь другу. В следующий миг мы оба расчихались, задыхаясь от поднявшейся из дыры в полу пыли — и невыносимого смрада. Словно бы одержимый некоей чуждой силой, Эштон рванул и откинул крышку — и тут же отскочил прочь, зажимая нос и рот обеими руками.
Через несколько минут мы оправились от потрясения и уставились в совершеннейшую черноту, которую Эштон тщетно пытался рассеять с помощью мощного фонарика, заблаговременно прихваченного им с собой. Направив его луч отвесно вниз, мой спутник осветил узкие ступени, уводившие в неведомые глубины под руинами. Что бы он ни искал — а он явно намеревался не оставлять поисков, пока не исследует подвал — это что-то совершенно точно могло избежать пожара, уничтожившего остальные сооружения усадьбы, и сохраниться внизу. Толстый каменный пол уберег бы содержимое подвала даже от смертоносного дыхания пламени.
Однако, несмотря на всю свою прежнюю решимость во что бы то ни стало отыскать книгу, Эштон стоял и мялся, явно не желая спускаться вниз.
— А что конкретно тебе нужно в той книге? Ну, той, что ждет тебя внизу? — спросил я — и тут же вздрогнул, прислушиваясь к странно исказившему мои слова эху, тут же загулявшему между стенами.
— Ключ к тайнам, которые я пытался раскрыть все эти годы, — хриплым шепотом отозвался мой друг. — Сколь я себя помню, мне всегда говорили, что у семейства Тревалленов есть свой, особенный долг. Кое-что мне рассказала матушка: видно, она предчувствовала, что недалеко то время, когда местные решатся напасть в открытую — те ненавидели и очень боялись нас. Она часто повторяла: если с нами что-нибудь случится — ищи внизу.
— Тогда давай спустимся и все осмотрим.
Все еще во власти сомнений, Эштон вздохнул, но в конце концов кивнул и осторожно опустился в зияющее отверстие, направляя свет фонарика вниз, чтобы светить себе под ноги и видеть, куда ступает.
Лестница оказалась длиннее, чем я предполагал и, видимо, уводила глубоко под фундамент дома. Прошло целых пять минут, прежде чем до меня донесся голос Эштона — тот кричал, что можно спускаться следом. И тут же посветил фонариком на ступени.
Очень осторожно я пролез в отверстие и принялся, ощупывая землю ногой, спускаться вниз. Приходилось то и дело хвататься за стену, которая становилась все более скользкой и липкой на ощупь. Ко времени, как я дошел до каменного пола подвала, руки мои перепачкались в отвратительной зеленой плесени, а в нос, казалось, навеки забился странноватый затхлый запашок — в нем смешивались смрад разложения и острая химическая вонь, источник которой я никак не мог определить.
Я осторожно выпрямился, опасаясь упереться макушкой в потолок, однако ж ничего подобного не случилось: мы стояли в туннеле с высоким потолком, который уходил направо и налево в теряющуюся в кромешной темноте даль.
Мой спутник направил луч фонаря на истекающие влагой стены, и мы, аккуратно нащупывая путь, двинулись прочь от ступеней. Пятно света выхватывало то один, то другой участок грубо вытесанной каменной стены. Время от времени на глаза попадались металлические скобы. В одной такой еще оставался огарок большой свечи — похоже, место и впрямь было старинным и насчитывало не одну сотню лет истории, ибо подобные светильники вышли из употребления давным-давно. Я не имел никаких сведений о времени закладки здания, в подвале которого мы находились, но, судя по тому, что сейчас открывалось моим глазам, его построили четыре, а то и все пять столетий назад. Более того, у меня были основания полагать, что усадьбу построили на месте прежнего, более древнего строения, а ход в камне вырубили не менее двух тысяч лет назад.
Через некоторое время мы обнаружили узкое ответвление от основного хода — этот коридорчик уходил направо, однако, сколько ни светили мы туда фонариком, ничего в темноте не увидели. Кроме того, туннель выглядел излишне узким для обычного подземного хода. Он предназначался для чего угодно, но только не для того, чтобы через него протискивались люди.
Где-то через тридцать ярдов стены туннеля неожиданно раздвинулись, и мы вышли в огромный зал, стены которого терялись в темноте и едва ли высвечивались даже мощным лучом эштоновского фонарика.
На каменном полу тут и там стояли полусгнившие деревянные ящики. На некоторых еще сохранились металлические ленты оковки — впрочем, железные полосы единственно и сохранились, ибо дерево уступило натиску времени и почти полностью раскрошилось.
Эштон лишь мельком взглянул на ящики. То, что он искал, явно находилось не в них. И вдруг я услышал его приглушенный вскрик — луч фонаря нащупал что-то у дальней стены. В следующее мгновение он бросился вперед, распинывая попадающиеся под ноги деревяшки. Я поспешил следом.
Из стены выступала широкая, не менее трех футов в ширину каменная полка, а на ней стоял металлический ларец, на крышке которого ясно виднелись отвратительные на вид иероглифы. Вручив мне фонарь и попросив светить на ларчик, Эштон резко потянул за крышку — и обнаружил, что она накрепко заперта.
— Найди что-нибудь, чтобы вскрыть ящик, — резко скомандовал он мне.