Онъ неспѣша надѣлъ макинтошъ, поднялъ шляпу, упавшую на полъ. Дарвинъ, спокойно лежавшій на диванѣ, зѣвнулъ и отвернулся къ стѣнѣ. «Прощай», — сказалъ Мартынъ, но Дарвинъ промолчалъ. «Прощай», — повторилъ Мартынъ. «Глупости, онъ не уйдетъ», — подумалъ Дарвинъ и зѣвнулъ опять, плотно прикрывъ глаза. «Не уйдетъ», — снова подумалъ онъ и сонно подобралъ одну ногу. Нѣкоторое время длилось забавное молчаніе. Погодя, Дарвинъ тихо засмѣялся и повернулъ голову. Но въ комнатѣ никого не было. Казалось даже непонятнымъ, какъ это Мартыну удалось такъ тихо выйти. У Дарвина мелькнула мысль, не спрятался ли Мартынъ. Онъ полежалъ еще нѣсколько минутъ, потомъ, осторожно оглядывая уже полутемную комнату, спустилъ ноги и выпрямился. «Ну, довольно, выходи», — сказалъ онъ, услышавъ легкій шорохъ между шкапомъ и дверью, гдѣ была ниша для чемодановъ. Никто не вышелъ. Дарвинъ подошелъ и глянулъ въ уголъ. Никого. Только большой кусокъ оберточной бумаги, оставшійся отъ вчерашней покупки. Онъ включилъ свѣтъ, задумался, потомъ открылъ дверь въ коридоръ. Въ коридорѣ было тихо, свѣтло и пусто. «Ну его къ чорту», — сказалъ онъ и опять задумался, но вдругъ встряхнулся и дѣловито началъ переодѣваться къ ужину.
На душѣ у него было безпокойно, а это съ нимъ бывало послѣднее время не часто. Появленіе Мартына не только взволновало его, какъ нѣжный отголосокъ университетскихъ дней, — оно еще было необычайно само по себѣ, — все въ Мартынѣ было необычайно, — этотъ грубоватый загаръ, и словно запыхавшійся голосъ, и какое-то новое, надменное выраженіе глазъ, и странныя темныя рѣчи. Но Дарвину, послѣднее время жившему такой твердой, основательной жизнью, такъ мало волновавшемуся (даже тогда, когда объяснялся въ любви), такъ освоившемуся съ мыслью, что, послѣ тревогъ и забавъ молодости, онъ вышелъ на гладко мощеную дорогу, — удалось справиться съ необычайнымъ впечатлѣніемъ, оставленнымъ Мартыномъ, увѣрить себя, что все это была не очень умная шутка, и что, пожалуй еще нынче, Мартынъ появится опять. Онъ уже былъ въ смокингѣ и разглядывалъ въ зеркалѣ свою мощную фигуру и большое носатое лицо, какъ вдругъ позвонилъ телефонъ на ночномъ столикѣ. Онъ несразу узналъ далекій, уменьшенный разстояніемъ голосъ, зазвучавшій въ трубкѣ, ибо какъ-то такъ случилось, что онъ никогда не говорилъ съ Мартыномъ по телефону. «Напоминаю тебѣ мою просьбу, — мутно сказалъ голосъ. — Я пришлю тебѣ письма на-дняхъ, пересылай ихъ по одному. Сейчасъ уходитъ мой поѣздъ. Я говорю: поѣздъ. Да-да, — мой поѣздъ...»
Голосъ пропалъ. Дарвинъ со звономъ повѣсилъ трубку и нѣкоторое время почесывалъ щеку. Потомъ онъ быстро вышелъ и спустился внизъ. Тамъ онъ потребовалъ расписаніе поѣздовъ. Да, — совершенно правильно. Что за чертовщина...
Въ этотъ вечеръ онъ никуда не пошелъ, все ждалъ чего-то, сѣлъ писать невѣстѣ, и не о чемъ было писать. Прошло нѣсколько дней. Въ среду онъ получилъ толстый конвертъ изъ Риги и въ немъ нашелъ четыре берлинскихъ открытки, адресованныхъ госпожѣ Эдельвейсъ. На одной изъ нихъ онъ высмотрѣлъ вкрапленную въ русскій текстъ фразу по-англійски: «Я часто хожу съ Дарвиномъ въ мюзикъ-холли». Дарвину сдѣлалось не по себѣ. Въ четвергъ утромъ, съ непріятнымъ чувствомъ, что участвуетъ въ дурномъ дѣлѣ, онъ опустилъ первую по датѣ открытку въ синій почтовый ящикъ на углу. Прошла недѣля; онъ опустилъ и вторую. Затѣмъ онъ не выдержалъ и поѣхалъ въ Ригу, гдѣ посѣтилъ своего консула, адресный столъ, полицію, но не узналъ ничего. Мартынъ словно растворился въ воздухѣ. Дарвинъ вернулся въ Берлинъ и нехотя опустилъ третью открытку. Въ пятницу, въ издательство Зиланова зашелъ огромный человѣкъ иностраннаго вида, и Михаилъ Платоновичъ, всмотрѣвшись, узналъ въ немъ молодого англичанина, ухаживавшаго въ Лондонѣ за его дочерью. Ровнымъ голосомъ, по-нѣмецки, Дарвинъ изложилъ свой послѣдній разговоръ съ Мартыномъ и исторію съ пересылкой писемъ. «Да, позвольте, — сказалъ Зилановъ, — позвольте, тутъ что-то не то, — онъ говорилъ моей дочери, что будетъ работать на фабрикѣ подъ Берлиномъ. Вы увѣрены, что онъ уѣхалъ? Что за странная исторія...» «Я сперва думалъ, что онъ шутитъ, — сказалъ Дарвинъ. — Но теперь я не знаю, что думать... Если онъ дѣйствительно — ». «Какой, однако, сумасбродъ, — сказалъ Зилановъ. — Кто бы могъ предположить. Юноша уравновешенный, солидный... Просто, вы знаете, не вѣрится, тутъ какой-то подвохъ... Вотъ что: прежде всего слѣдуетъ выяснить, не знаетъ ли чего-нибудь моя дочь. Поѣдемте ко мнѣ».
Соня, увидѣвъ отца и Дарвина и замѣтивъ что-то необычное въ ихъ лицахъ, подумала на сотую долю мгновенія (бываютъ такіе мгновенные кошмары), что Дарвинъ пріѣхалъ дѣлать предложеніе. «Алло, алло, Соня», — воскликнулъ Дарвинъ съ очень дѣланной развязностью; Зилановъ же, тусклыми глазами глядя на дочь, попросилъ ее не пугаться и тутъ же, чуть ли не въ дверяхъ, все ей разсказалъ. Соня сдѣлалась бѣлой, какъ полотно, и опустилась на стулъ въ прихожей. «Но вѣдь это ужасно», — сказала она тихо. Она помолчала и затѣмъ легонько хлопнула себя по колѣнямъ. «Это ужасно», — повторила она еще тише. «Онъ тебѣ что-нибудь говорилъ? Ты въ курсѣ дѣла?» — спрашивалъ Зилановъ. Дарвинъ потиралъ щеку, и старался не смотрѣть на Соню, и чувствовалъ самое страшное, что можетъ чувствовать англичанинъ: желаніе заревѣть. «Конечно, я все знаю», — тонкимъ голосомъ кресчендо сказала Соня. Въ глубинѣ показалась Ольга Павловна, и мужъ сдѣлалъ ей знакъ рукой, чтобы она не мѣшала. «Что ты знаешь? Отвѣчай же толкомъ», — проговорилъ онъ и тронулъ Соню за плечо. Она вдругъ согнулась вдвое и зарыдала, упершись локтями въ колѣни и опустивъ на ладони лицо. Потомъ — разогнулась, громко всхлипнула, словно задохнувшись, переглотнула и вперемежку съ рыданіями закричала: «Его убьютъ, Боже мой, вѣдь его убьютъ...» «Возьми себя въ руки, — сказалъ Зилановъ. — Не кричи. Я требую, чтобы ты спокойно, толково объяснила, о чемъ онъ тебѣ говорилъ. Оля, проведи этого господина куда-нибудь, — да въ гостиную же, — ахъ, пустяки, что монтеры... Соня, перестань кричать! Испугаешь Ирину, перестань, я требую...»
Онъ долго ее успокаивалъ, долго ее допрашивалъ. Дарвинъ сидѣлъ одинъ въ гостиной. Тамъ же монтеръ возился со штепселемъ, и электричество то гасло, то зажигалось опять.
«Дѣвочка, конечно, права, что требуетъ немедленныхъ мѣръ, — сказалъ Зилановъ, когда онъ вмѣстѣ съ Дарвиномъ, опять вышелъ на улицу. — Но что можно сдѣлать? И я не знаю, все ли это такъ романтически авантюрно, какъ ей кажется. Она сама всегда такъ настроена. Очень нервная натура. Я никакъ не могу понять, какъ молодой человѣкъ, довольно далекій отъ русскихъ вопросовъ, скорѣе, знаете, иностранной складки, могъ оказаться способенъ на... на подвигъ, если хотите. Я, разумѣется, кое-съ-кѣмъ снесусь, придется, возможно, съѣздить въ Латвію, но дѣло довольно безнадежное, если онъ дѣйствительно попытался перейти... вы знаете, такъ странно, вѣдь я же, — да, я, — когда-то сообщалъ фрау Эдельвейсъ о смерти ея перваго мужа».
Прошло еще нѣсколько дней. Выяснилось только одно: нужно терпѣніе, нужно ждать. Дарвинъ отправился въ Швейцарію, — предупредить Софью Дмитріевну. Все было сѣро, шелъ мелкій дождь, когда онъ прибылъ въ Лозанну. Повыше въ горахъ пахло мокрымъ снѣгомъ, капало съ деревьевъ: ноябрь вдругъ отсырѣлъ послѣ первыхъ морозовъ. Наемный автомобиль быстро довезъ его до деревни, скользнулъ шинами на поворотѣ и опрокинулся въ канаву. Шоферъ только расшибъ себѣ руку; Дарвинъ всталъ, нашелъ шляпу, стряхнулъ съ пальто мокрый снѣгъ и спросилъ у зѣвакъ, далеко ли до усадьбы Генриха Эдельвейса. Ему указали кратчайшій путь, — тропинкой черезъ еловый лѣсъ. Выйдя изъ лѣсу, онъ пересѣкъ проѣзжую дорогу и, пройдя по аллеѣ, увидѣлъ зелено-коричневый домъ. Передъ калиткой, на темной землѣ, остался послѣ его прохожденія глубокій слѣдъ отъ резиновыхъ узоровъ его подошвъ; этотъ слѣдъ медленно наполнился мутной водой, а калитка, которую Дарвинъ неплотно прикрылъ, черезъ нѣкоторое время скрипнула отъ порыва влажнаго вѣтра и открылась, сильно качнувшись. Погодя на нее сѣла синица, поговорила, поговорила, а потомъ перелетѣла на еловую вѣтку. Все было очень мокро и тускло. Черезъ часъ стало еще тусклѣе. Изъ глубины печальнаго, бураго сада вышелъ Дарвинъ, прикрылъ за собой калитку (она тотчасъ открылась опять) и пошелъ обратно — тропинкой черезъ лѣсъ. Въ лѣсу онъ остановился и закурилъ трубку. Его широкое коричневое пальто было разстегнуто, на груди висѣли концы разноцвѣтнаго кашнэ. Въ лѣсу было тихо, только слышалось легкое чмоканіе: гдѣ-то, подъ мокрымъ сѣрымъ снѣгомъ, бѣжала вода. Дарвинъ прислушался и почему-то покачалъ головой. Табакъ, едва разгорѣвшись, потухъ, трубка издала безпомощный сосущій звукъ. Онъ что-то тихо сказалъ, задумчиво потеръ щеку и двинулся дальше. Воздухъ былъ тусклый, черезъ тропу мѣстами пролегали корни, черная хвоя иногда задѣвала за плечо, темная тропа вилась между стволовъ, живописно и таинственно.