Дворник топнул ногой и опять прислушался. Подземный голос смолк. «Ничего, я подожду», — подумал дядя Николай. Он достал папиросы, закурил. Под ботинками стояла тишина. «Не могло же показаться», — думал дядя Николай. Докурив папиросу, он хотел уже уходить, но тут услышал глубокий печальный вздох. Что такое? Дворник пригнулся к земле — тихо. Он походил возле кочегарки, подобрал занесённую ветром бумажку и вернулся на то место, откуда доносились непонятные слова. Но сколько он ни ждал, сколько ни стучал каблуком по асфальту, — ни звука больше не услышал. Направляясь к своему подъезду, дядя Николай несколько раз оборачивался и подозрительно поглядывал в сторону ящика.
А встревожила дядю Николая Луша. Вспомнив лагерного горниста Никиту, она припомнила и сигналы, которые он играл утром и вечером. Играл он, разумеется, «подъём» и «отбой». А кто-то из ребят сочинил к этим сигналам песенки, и они быстро разошлись по лагерю. Утром, когда Никита трубил «подъём», ребята пели:
А вечером:
В следующей строке неизвестный лагерный поэт нарушил грамматику, но ребята не обращали на это внимания — неправильно, зато складно. И пели:
Луша и сама не заметила, как вполголоса замурлыкала эту песенку. Вот до дяди Николая и донеслось: «по па-ла-там» и «хо-хо-чут». Когда же удивлённый дворник топнул ногой, Луша спохватилась и зажала рот. Так, с зажатым ртом, она сидела несколько минут, пока дядя Николай курил, а потом глубоко вздохнула…
В окне Ивана Васильевича никаких признаков жизни не наблюдалось, дворник ушёл, и Луша тихонько выбралась из ящика…
Сегодня — для разнообразия — Слава и отец не стали есть в «Домовой кухне», а принесли обед домой.
— Ну, как ты тут без меня? — интересовался старший мужчина. — Не надоел отпуск?
— Не надоел, — мычал Славка, набив рот котлетой.
— Ладно, отдыхай, а вечером будем собирать тебя в школу. Надо всё погладить, чтобы выглядел ты у меня как новенький.
Отец пошёл на работу, а Славка, выглянув в окно, увидел, как из ящика вывалилась Луша. «Наблюдала, — подумал он. — Сейчас уберу со стола и тоже пойду дежурить». Плохо всё-таки жить одним мужчинам, хотя они и храбрятся. Слава сначала хотел было просто собрать грязную посуду в кучу и накрыть её полотенцем, потом вспомнил, что вечером им с отцом некогда будет её мыть, и налил из чайника в таз воды.
«Хорошо Пете Азбукину, — думал он, — у него и мать, и сестрёнка, и дядя Василий».
Славе казалось, что он помнил свою маму. Вот он даже видит её ласковое лицо. Оно точно такое, как на фотографии. Фотография в узенькой рамке стоит на папином столе и смотрит на Славку весёлыми глазами. Если закрыть на фотографии глаза пальцем — вот так, потихоньку, одним указательным, — всё равно видно, что мама улыбается. От улыбки возле рта складочки уголками, А может, мамино лицо Слава и представлял по этому портрету? Ведь когда мамы не стало, ему исполнилось всего четыре года.
Но один день, проведённый с мамой, Слава помнил хорошо, очень хорошо. Вдвоём (папа почему-то отсутствовал) они пошли гулять. Что это был задень! «Золотой денёк!» — сказала мама. Они всё шли и шли, а в белёсом небе летели им навстречу ровными треугольниками вереницы гусей. Мама останавливалась и слушала их крики, а Славка ясно видел, как они взмахивают крыльями. С тех пор Славке ни разу не приходилось видеть, чтобы над городом летели гуси, а тогда мама то и дело показывала:
— Слава, смотри, ещё стая! Вон, высоко-высоко!
Пришли они в какое-то чудесное место. Вокруг раскинулся город, а здесь росли дубы. Они возвышались по склонам крутых холмов, а внизу, между холмами, пузырились ключики. Славка набрал под дубами полный карман блестящих, толстых, как поросята, желудей. Полнёхонький карман!
Мама ожидала Славку на пеньке. Там, в траве, она потеряла булавку с золотистым кенгуру. Этот значок подарил маме её и папин школьный товарищ. Он плавал в далёкую Австралию и привёз его оттуда.
Сколько раз потом Славка звал отца пойти в то замечательное место, но отец удивлённо отвечал:
— Что ты, Кузнечик! Подумай сам, какой может быть дубовый лес в нашем городе?
И действительно, холмы с дубами будто исчезли. Славка с отцом бывали и в парках, и на стадионах, и просто катались по городу на автобусах и трамваях, а то место им никогда не попадалось.
…Тарелки протёрты. Можно отправляться на пост. Славка прошёлся мимо окна Ивана Васильевича, оглядел двор. После обеда здесь никого не было. Малыши, наверно, спали, старшие ребята куда-то разбрелись. Только у калитки всё ещё стояли две тётеньки — одна из первого подъезда, вторая из третьего. Спрятавшись от них за ящиком, Славка приподнял крышку и сполз вниз. Тётеньки у калитки не обратили на него никакого внимания: наверное, они говорили о чём-то очень-очень важном.
В ящике Славка уселся в углу на расстеленные Лушей газеты и добросовестно принялся наблюдать за подозрительным окном. Сначала он смотрел правым глазом, пока тот не устал, потом прижал к дырке левый. Когда утомился и левый глаз, в ящик вдруг ворвался свет. Славка обернулся и увидел занесённое над ящиком ведро. Это мать Игоря принесла мусор. Женщина она была энергичная и так опрокинула ведро, что картофельные очистки забарабанили наблюдателю по спине. «Хорошо хоть шкурками осыпала, — поёжился Славка, — а могла помоями окатить. И чего это она надумала в новый ящик сыпать?»
Крышка захлопнулась, Славка отряхнулся и снова прижался к отверстию, но тут услышал неприятный разговор.
— Всё моете? — спрашивала мать Игоря у кого-то.
— Да ученица моя настояла. «Завтра, — говорит, — праздник, первое сентября. Давай, мама, приберёмся».
— А что же вы воду во двор несёте? Ведь тяжело. Можно и в раковину вылить.
— Испортилась раковина, — пожаловался голос Лушиной мамы. — Вот и приходится носить с четвёртого-то этажа.
«Окатит сейчас помоями!» — подумал Славка и стремглав вылетел наружу, прямо под ноги женщинам.
— Батюшки! Это кто же? Какой ужас! — ахнула одна.
— Слава, ты чего там делал? — опомнившись, воскликнула вторая.
Но Славка, не отвечая, припустился в переулок, мимо двух тётенек, всё ещё беседовавших у калитки.
— Одичает мальчишка без матери, — пожалела Славку мать Игоря. — А вы слышали, говорят, отец-то его… — И она, пригнувшись к собеседнице, что-то торопливо зашептала.
Вчера вечером разгладили Славкину школьную форму и аккуратно повесили её на стул; уложили в новенький коричневый, словно загорелый, портфель новенькие учебники и совершенно чистые тетради.
— А ну-ка, сверчок-первачок, — сказал отец, — иди сорви листок, пусть у нас на календаре будет первое сентября!
Младший мужчина забрался на стул и осторожно, двумя пальцами, отделил от остальных листков один. Ещё не отрывая, он заглянул под этот листок, чтобы убедиться — не захватил ли он вместе с прожитым днём и долгожданное первое сентября.
С календарями шутить нельзя.
Однажды нечаянно Славка оторвал вместе с субботой воскресенье, и отец сказал: «Что ты, малыш, наделал? Придётся тебе завтра идти в детский сад, а мне — на работу. Воскресенья-то теперь не будет, ты его оторвал». Чуть не заплакал тогда Слава. Он дождался, когда отец выйдет, и кое-как прилепил листок на место.
Сейчас, понятно, нельзя ещё раз допустить такой оплошности, и Слава, аккуратно оторвал один, всего один листок…
И первое сентября наступило. Оно пришло, как и положено, рано-рано утром.
Слава проснулся первым и сразу подбежал к окну, чтобы посмотреть, как этот день выглядит. Первое сентября выглядело необычно. На улице возвышались знакомые дома, знакомый дворник дядя Николай подметал тротуар. «Шир-шир-шир-шир», — выговаривала его метла. Так же, как и вчера, горели на клумбе лилии-тигрилии, цветы из уссурийской тайги. И всё-таки и здания, и воздух, и цветы, и редкие прохожие на тротуаре были какими-то праздничными. Вся улица казалась словно умытой. Славка глотнул праздничного сентябрьского воздуха и замер: над крышами зданий, над розовым облаком, шевеля серебристыми крыльями, плыли гуси! И вдруг в арку большого дома на другой стороне улицы глянуло расплавленное солнце. Прямо в арку, как в окошко, как сквозь стену, и залило третью квартиру тёплым, хоть щупай его пальцами, светом. Слава обернулся и увидел себя, вернее, свою высоченную тень на стене. Вот это да! Таким Слава станет, когда вырастет большим.
— Папа! — закричал он. — Вставай скорее, папа! Ты проспишь праздник!
Папа уже не спал, он, прищурив глаза, смотрел на сына. По Славкиному кличу он вскочил с кровати и выглянул в окно. Гуси затерялись где-то в бледной голубизне неба. Зато солнце ещё ярче слепило глаза из-под арки.
— Здравствуй! — поздоровался с солнцем большой мужчина.
— А мне можно? — робко спросил Слава.