Напрасно ей указывают на ее панегирики в «Portland Courier», напрасно опубликовывают ее благодарственные письма и доказывают, при помощи фотографических снимков, что ее первые рукописные инструкции являются буквальными копиями его текстов, — на женщину, которая весь мир реальности объявляет «еггог’ом», заблуждением, ни один документ не производит впечатления. Сначала она отрицает, что вообще пользовалась когда-либо его рукописями, и, припертая, наконец, к стене, не задумываясь опрокидывает факты вверх ногами и утверждает, что не Квимби просветил ее относительно новой науки, а она его. Только Богу, только его милосердию обязана она своим открытием. И ни один верующий не заслуживает этого наименования, если он отваживается сомневаться в ее догме.
Проходят год, два года, и свершилось самое ошеломляющее из превращений: из светского метода, по поводу которого «изобретательница» еще несколько месяцев назад с честной наивностью хвалилась, что «при помощи его можно в короткий срок составить хорошее состояние», получилось в мгновение ока божественное наитие; та, которой принадлежала половина доходов доктора-картонажника Кеннеди, стала боговдохновенной пророчицей. Ее инстинкт единовластия ограждается отныне непроницаемым прикрытием: всякое свое желание она выдает за божественный глагол и требует, во имя небесной своей миссии, повиновения даже в случаях самых смелых претензий. Так, например, теперь уже учебный курс не просто стоит у нее триста долларов добрыми американскими банкнотами, но она поясняет (дословно!): «Когда Господь внушил мне назначить плату за мое наставничество в христи-ански-научном врачевании, то какое-то особенное прозрение привело меня к установлению этого взноса». Своей книгой (авторское право на которую она яростно отстаивает) она обязана не собственному своему тленному разуму, но наитию божьему: «Никогда бы я не осмелилась утверждать, что книга написана мной». Всякое противодействие ей является поэтому непризнанием «божественного начала», коего она здесь, на земле, избранница. Благодаря такому приливу мощи, ее личное воздействие неизмеримо возрастает; отныне ее авторитет должен достигнуть гигантской высоты. Опьяненная новым ощущением своей избранности, она все пламеннее и пламеннее захватывает и слушателей. Веря в себя, как в некое чудо, она созидает веру; и через какой-нибудь десяток лет сотни тысяч людей подчинятся ее воле.
Всякое религиозное движение рождается в судорогах и напряжении; грозная атмосфера неизменно сопутствует его проникновению в мир. И для Мери Бекер эти творческие часы первичного оформления веры не проходят без опасного потрясения нервной системы, опасного даже для ее жизни. Ибо слишком внезапно совершился фантастический переход от ничтожества к всемогуществу; вчера еще безнадежно больная, нищая, гонимая из одной мансарды в другую, она оказывается неожиданно в самом фокусе безудержного поклонения, она — целительница, почти святая. Ошеломленная, смятенная, в нервной лихорадке, испытывает теперь Мери Бекер то состояние, которое подмечено всеми врачами по нервным болезням и психологами, а именно, что при всяком психическом лечении пациенты сообщают поначалу свое собственное беспокойство, свои неврозы и психозы нервной системе врача, и он должен проявить величайшее напряжение, чтобы его самого не захлестнули эти истерические состояния.
Внезапный напор создавшегося вокруг Мери Бекер возбуждения почти опрокидывает ее. Испуганная, застигнутая неожиданно слишком крупным, слишком бурным успехом, она убеждается, что нервы ее не в силах справиться с предъявляемыми к ним требованиями. И вот она просит, чтобы ей дали вздохнуть, одуматься хотя бы на миг. Она заклинает слушателей оставить ее в покое со своими признаниями, просьбами и вопросами, — ей не вынести этой назойливой близости, этого отчаянного цепляния за нее. Пусть они сжалятся над ней, умоляет она, — иначе она сама погибнет: «Those, who call on me mentally, are killing me». Но вызванный ею экстаз не знает удержу. Жаркими своими, пылающими устами ученики крепко к ней присасываются и обессиливают ее вконец. Напрасно она противится, спасается даже раз бегством из Линна, «driven into wilderness»*, от этой нежданной, непривычной ей любви, и пишет потом из своего убежища: «Если ученики и дальше будут обо мне думать и просить меня о помощи, мне в конце концов придется прибегнуть к самозащите, и притом так, что я начисто отделюсь от них неким духовным мостом, которого им не перейти». Подобно тому как изголодавшийся человек, вместо того чтобы проглотить предложенную пищу, извергает ее обратно, потому что его желудок, после длительных лишений, стал чрезмерно чувствителен и не усваивает пищи, так и в данном случае десятилетиями привыкшее к одиночеству чувство отвечает поначалу на столь неожиданное преклонение безудержным испугом, судорожным отталкиванием. Она сама еще не поняла чуда своего воздействия, а уже от нее требуют чуда. Она еще чувствует себя едва-едва исцелившейся, а уже хотят, чтобы она была святая и всецелительница. Такого неистового напора нервы ее не выдерживают: она лихорадочно озирается вокруг, выискивая человека, который бы помог ей самой.
К этому присоединяется еще и личная неустойчивость женщины в климактерическом возрасте. Более десяти лет жила она в стороне от мужского общества, вдовой или покинутой, и первый же молодой человек, к ней внешне приблизившийся, Кеннеди, при всем его равнодушии, вызвал в ней смятение. И вот она нежданно оказывается целыми днями, с утра до ночи, в кругу мужчин, молодых людей, и все они проявляют по отношению к ней избыток преданности, покорности, обожания. С трепещущим сердцем, с просветленным взором вскакивают они с места, как только она коснется порога платьем, всякое слово, которое она скажет, они воспринимают как истину, всякое желание — как приказ. Но — вопрос поставлен, может быть, только бессознательно — относится ли это мужское преклонение к ней как к духовной только руководительнице или, может быть, и как к женщине? Неразрешимый конфликт для этой жесткой, пуританской натуры, десятилетиями подавляющей в себе голос плоти! Еще, кажется, не вполне улеглась потревоженная Кеннеди кровь женщины за пятьдесят лет; во всяком случае ее отношение к студентам не вполне устойчивое, ее поведение характеризуется то жаром, то холодом, непрестанными переходами от товарищеской простоты к деспотической отчужденности. В сексуальной жизни Мери Бекер всегда были отклонения в сторону: равнодушие, можно сказать, почти отвращение к собственному ребенку, наряду с постоянно возобновляемыми попытками возместить этот изъян материнского чувства путем брака или близости с молодыми мужчинами, придают особую загадочность ее чувственной сфере. Всю жизнь она нуждалась в окружении молодых людей, и эта близость одновременно успокаивает и возбуждает ее. Все явственнее прорывается эта внутренняя неуравновешенность в ее втайне страстных призывах «отойти» от нее. В конце концов она пишет любимому своему ученику Споффорду, единственному, кого она с большой нежностью зовет по имени, Гарри, чрезвычайно экзальтированное и вместе с тем крайне неловкое письмо, полностью ее изобличающее, несмотря на отчаянное сопротивление. «Оставите вы меня в покое или хотите убить меня? — обращается она к ничего не подозревающему слушателю. — Вы одни виновны в ухудшении моего здоровья, и оно никогда не поправится, если вы не возьмете себя в руки и не отвратите своих мыслей от меня.
Не возвращайтесь больше ко мне, я уже никогда не поверю мужчине».
«Я уже никогда не поверю мужчине», — пишет она, в избытке раздражения, Споффорду 30 декабря 1876 года. Но уже через двадцать четыре часа тот же самый Споффорд в изумлении читает другую записку, в которой Мери Бекер сообщает, что переменила свои взгляды. Она завтра венчается с Аза Джильбертом Эдди, другим своим учеником. На протяжении суток Мери Бекер пришла к дикому решению; ужасаясь перспективе полного расстройства своих нервов, она в отчаянии цепляется за первого человека, оказавшегося под рукой, только чтобы не впасть в безумие, и вырывает у него согласие. Она связывает себя прочными узами с одним из своих учеников, с человеком случайным, ибо до сих пор никто из ее общины — да и она сама, вероятно, — не замечал ни малейшего признака особого ее расположения к Аза Джиль-берту Эдди, слушателю на одиннадцать лет ее моложе, бывшему агенту по швейным машинам, славному, несколько болезненному парню, с прозрачными пустыми глазами и красивым лицом. Но теперь, стоя вплотную перед бездной, она резким порывом привлекает к себе этого скромного, незначительного человека, который, будучи сам ошеломлен непонятной стремительностью этого выбора, честно поясняет изумленному, в свою очередь, Споффорду: «I didn’t know a thing about it myself until last night»*. Но само собой понятно: каким образом решится слушатель отклонить отличие, которым удостоила его божественная наставница? Он слепо покоряется столь почетному выбору и в тот же день получает от властей разрешение на брак. И сутки спустя — как не узнать в этом неистовом темпе чудовищную целеустремленность Мери Бекер! — в первый день нового, 1877 года, заключается этот третий брак, и во время церемонии истине наскоро наносится некоторый ущерб: невеста и жених в один голос заявляют, что им по сорок лет, хотя Эдди уже исполнилось сорок пять, а Мери Бекер — не менее пятидесяти шести. Но что значит «chronology»*, пустяковая, продиктованная кокетством ложь для женщины, которая с таким великолепным размахом распоряжается вечностями и зонами, которая презирает всю нашу земную действительность как нелепый обман чувств.
В третий раз стоит она, теоретически отвергающая в своей книге брак, перед алтарем; но на этот раз новое имя, ей присваиваемое, принадлежит не только ей, но и истории. В качестве Мери Глоуер, Мери Паттерсон никто не ценил и не знал этой дочери фермера из Виргинии; ее первые два мужа бесследно исчезли для истории современности. Но это новое имя, Мери Бекер-Эдди, она разносит по пяти частям нашего света; и в дар своему жениху, маленькому агенту по швейным машинам, она приносит половинную долю своей славы. Такие порывистые, такие молниеносные решения бесконечно характерны для подлинно роковых мгновений ее судьбы. Самые важные поступки в жизни Мери Бекер-Эдди вытекают отнюдь не из сознания, не из логической проработки, а из вулканических извержений ее энергии, из каких-то судорожных разрядов подсознательной сферы.
Ее перенапряженная нервная энергия, проявляющаяся по временам гениальностью, а по временам безумием, прорывается в столь неожиданных решениях, что ее сознательное «я» не может считаться за них ответственным. Что же удивительного в том, что она мнит себя озаренной свыше, что она смотрит на разрядку своей нервной энергии, как на вспышку от неземной искры, а на себя, как на избранницу, призванную к пророческой проповеди? Она ведь непрестанно переживает чудо претворения болезненных припадков нерешительности в озаряющую молнию прозрения, и большей частью с самым счастливым результатом. Ибо поступая импульсивно и неожиданно, она почти всегда попадает в цель; инстинкт Мери
Бекер в сто раз умнее ее рассудка, гений в тысячу раз выше разума. И в этом решающем ее женскую судьбу кризисе она, даже продумав самым тщательным образом, не могла бы найти более разумного, с терапевтической точки зрения, способа укрепить свои нервы, чем избрать себе, столь молниеносно, человека, правда, суховатого, но именно потому надежного, как прочная трость, на которую можно спокойно опереться. Без этого спокойного и успокоительно действующего Аза Джильберта Эдди, без этого надежного прикрытия тыла, она, вероятно, не вынесла бы напора критических лет своей жизни.
Ибо этим ближайшим годам ее учения, Christian Science, суждено быть критическими. Одно мгновение даже кажется, что с таким трудом созданная община на грани распада, что недостроенная башня истинной веры обрушится. В ответ на ее замужество задетый в своей гордости Споффорд, вернейший из верных, соавтор книги «Science and Health», покидает круг смиренных и открывает в Линне, как и Кеннеди, собственную торговлю Christian Science. Само собой разумеется, наставница, чья властная натура не терпит отступничества, мечет ему вслед громовые проклятия; она затевает тяжбу и с ним; так же, как и по отношению к Кеннеди, она пускает в ход против Споффорда маниакальное обвинение, что он телепатически зловредно влияет на расстоянии, что он отравляет ни в чем не повинным и ничего не подозревающим людям здоровье своим m. а. т., своим «malicious animal magnetism».
Как раз своих сбежавших учеников травит Мери Бекер всего яростнее, всеми псами своей ненависти, ибо, как и все основоположники церквей, она знает, что именно в первые мгновения созидания новой церкви всякий раскол, всякое отщепенчество грозят потрясением зданию в целом, — вспомним только ненависть Лютера к «свинскому» Цвингли, сожжение Сервета Кальвином из-за одного-единственного разногласия в области богословия. Но все эти исторические распри на первых церковных соборах могут показаться исполненными благодушия в сравнении с яростью, с бешеной энергией преследования, развиваемыми Мери Бекер-Эдди, ни в чем никогда не знающей меры. Недосягаемая и непостижимая в своей страстности, эта женщина, неизменно переходящая все границы в области чувства, не останавливается и перед открытой бессмыслицей, когда хочет уничтожить противника.
Происходит нечто невероятное, нелепость, вот уже сто лет не имевшая места в Америке: в современный суд поступает самое настоящее дело о колдовстве. Ибо сила психического воздействия Мери Бекер столь затуманивает разум ее сторонников, что 14 мая 1878 года, в разгаре девятнадцатого столетия, одна из преданных ей душой и телом и разделяющих ее ненависть учениц, последовательница Christian Science, мисс Лукреция Броун подает на Даниэля X. Споффорда официальную жалобу в том, что «он, пользуясь своей силой и искусством, вот уже год как наслал на нее неправым и коварным образом, с намерением повредить ей, тяжкую болезнь, телесную и душевную, сильнейшие боли в области позвоночника и нервное, а также периодически повторяющееся умственное расстройство». Хотя, как доказано Споффорд никогда не видел этой благочестивой Лукреции, никогда с ней не разговаривал и не подвергал ее врачебному освидетельствованию, и, следовательно, речь могла бы идти только о средневековых бреднях на темы телепатического колдовства при помощи «malocchio»49, этот курьезнейший из всех процессов недавнего времени доходит все же до суда. Судья, разумеется, объявляет себя несостоятельным в таких кабалистических вопросах и со смехом бросает дело о колдовстве в корзину.
Казалось бы, после такой конфузной катастрофы атмосфера Линна, накаленная «духовной», богословской дискуссией, должна разрядиться приливом безграничной веселости. Но смешное ни в какой мере не доступно восприятию Мери Бекер-Эдди; она верует и ненавидит с отчаянной серьезностью. Она не идет на уступки. Споффорд и Кеннеди должны быть уничтожены. Неожиданно ее муж и второй ее любимец из учеников, Аренс (с которым она, впрочем, в дальнейшем тоже затеяла тяжбу), подвергаются аресту по обвинению в том, что подговорили двух безработных к покушению на Споффорда. Это темное дело никогда не разъяснилось до конца; во всяком случае, уже один факт официального обвинения в попытке убийства, непосредственно после колдовского процесса, свидетельствует, до какой смертельной неприязни дошли эти разногласия в вопросах веры. Одна жалоба опережает другую; что ни месяц, появляется в суде Мери Бекер-Эдди по новому делу. В конце концов и судья уже начинает улыбаться, когда худощавая седая женщина, волнуясь и кусая тубы, излагает новую жалобу: то один из учеников не платит следуемых с него долларов и процентов по долгу, то какой-нибудь обманувшийся в ожиданиях требует деньги обратно, то «присвоили» какой-нибудь тезис ее учения. Сегодня слушательница заявляет, что ее учили сплошной чепухе и требует возмещения расходов, завтра Мери Бекер, в свою очередь, подает жалобу на какого-нибудь отступника Christian Science по поводу нанесенного «inition»* ущерба, — короче, в тесных пределах этого городишки необычайная по мощи энергия демонической властительницы душ разменивается на смехотворное сутяжничество и крючкотворство. И одно из самых примечательных духовных зрелищ недавней современности грозит снизойти до уровня простого шарлатанского фарса.
Это начинают, наконец, понимать и ученики. Они чувствуют то смехотворное, что заключается в этих колдовских процессах, в этой «демонофобии» их руководительницы. Постепенно начинает пробуждаться у них затуманенный с давних пор «common sense». Восемь вернейших дотоле учеников тайно собираются вместе и решают выразить свое несочувствие всем этим проникнутым ненавистью бредням о macilious animal magnetism, вклинившимся в их учение. Они утверждают согласованно, что примкнули к Science, потому что она явилась для них вестью о всеблагости и^вездесущии божьем; и вот теперь Мери Бекер — по примеру всех религий — задним числом вселила в мир, вместе с Богом, и дьявола. И этого смехотворного дьявола, malicious animal magnetism, воплощенного в таких жалких фигурах, как Споффорд и Кеннеди, они не согласны признать в богопроникновенном мире божием. И восемь ветеранов Science опубликовывают 21 октября следующее сообщение:
«Мы, нижеподписавшиеся, признавая и ценя, что наставница наша, Мери Бекер-Глоуер-Эдди, помогла нам в усвоении истины, подвинуты божественным внушением к тому, чтобы с сожалением отметить ее отход от прямого и тесного пути (каковой единственно ведет к преуспеянию в добродетелях Христовых): этот отход выразился в частых вспышках гнева, в любви к деньгам и в склонности к лицемерию. Посему мы не можем долее подчиняться такому руководству. На этом основании мы, без малейшего чувства неприязни, мести или мелочного недовольства, а единственно из сознания долга по отношению к ней, к нашему делу и к себе самим, почтительнейше уведомляем о нашем выходе из сообщества учеников и из церкви христианской науки».
Это сообщение как громом поражает Мери Бекер-Эдди. Тотчас же она бросается к каждому из отступников и требует отказа от заявления. Но так как все восемь человек остаются непреклонными, то она хочет отстоять по крайней мере права своей гордости. Ловким образом она выворачивает дело наизнанку и находит (как выражается, виляя, ало-розовая биография) «мастерское решение», оспаривая у ушедших право самовольно покинуть общину, и, таким образом, как бы кричит через улицу восьми ученикам, уже захлопнувшим за собой дверь, что она приказывает им покинуть дом. Но такой мелочный триумф ее правоты не может изменить решающего факта — игра Мери Бекер-Эдди проиграна в Линне. Община рас-дается среди непрестанных распрей, газеты отвели Christian Science постоянную рубрику увеселительного свойства, дело ее рушилось. В качестве единственной возможности остается заново создать его в другом месте и на более прочном, широком фундаменте. И вот непризнанная пророчица поворачивается спиной к неблагодарному Вифлеему и перекочевывает в Бостон, этот Иерусалим американской религиозной мысли.
Еще раз — который раз в жизни? — Мери Бекер-Эдди проиграла игру. Но именно это последнее поражение становится ее величайшей победой, так как только вынужденное переселение пробивает ей дорогу. Учение ее не могло широко распространиться, имея исходной точкой Линн. Слишком уж нелепо было в этом узком кругу несоответствие между ее манией величия и ничтожным сопротивлением. Воля такого масштаба, как у Мери Бекер, требует простора для своего действия; при такой вере, как у нее, нужна, в качестве почвы для посева, не кучка людей, а целая нация; никакой спаситель, сознает она, не в состоянии творить чудеса, если соседи целыми днями глазеют на его мастерскую; никто не может остаться пророком в привычной и буднично примелькавшейся обстановке. Тайна должна окутывать чудо; ореол может воссиять только в сумерках отдаления. Только в большом городе Мери Бекер может развернуться во всю свою величину.
Но еще решительнее требует у нее судьба последней жертвы. Еще раз, в последний раз старый жестокий рок пригибает к земле тяжелой своей дланью шестидесятилетнюю женщину. Едва только устраивается она в Бостоне, едва успевает заложить новый фундамент Christian Science на более прочном, стойком основании, как на нее обрушивается предательский удар. С давних времен Аза Джильберт Эдди, ее молодой супруг, страдал болями в груди; единственно эта слабость здоровья привела его когда-то к Споффорду и к Science; теперь сердечная болезнь быстро начинает развиваться. Напрасно
Мери Бекер-Эдди с большим жаром, чем когда-либо, практикует на этом самом нужном для нее человеке свою «науку», напрасно она применяет к нему свой одуховный» метод, испытанный на множестве людей, для нее безразличных, — усталое сердце и истощенные сосуды не поддаются никаким целебным молитвам. И на глазах у мнимой чародейки-целительницы он постепенно угасает. Та, кто принесла и возвестила здоровье тысячам и десяткам тысяч, сознает себя — трагический жребий — бессильной перед болезнью собственного мужа.
В этот исполненный драматизма миг Мери Бекер-Эдди совершает — самая, по-моему, человечная секунда в ее жизни — предательство по отношению к своей науке. Ибо в безвыходном своем положении она делает то, что деспотически запрещает всем другим: она уже не пытается более спасать своего мужа «by mind»50, но призывает к постели умирающего настоящего врача доктора Руфуса Нейеса, одного из «confectioners of desease»51. Один-единственный раз склоняется эта неукротимая душа перед своим врагом, перед действительностью. Доктор Нейес устанавливает наличие сильно запущенной сердечной болезни, прописывает дигиталис и стрихнин. Но поздно. Вечный закон сильнее науки, сильнее веры. 3 июня 1882 года Аза Джильберт Эдди умирает в присутствии той самой женщины, которая перед лицом миллионов людей объявила болезнь и смерть невозможными.
В этот один-единственный раз, у смертного одра своего собственного мужа, Мери Бекер-Эдди отреклась от своей веры: она, вместо того чтобы довериться своей Christian Science, позвала врача. Один раз, лицом к лицу с сильнейшим из противников, со смертью, эта исполинская воля сложила оружие. Но лишь на секунду, не более. Как только оборвалось дыхание на устах у Аза Джильберта Эдди, вдова поднимает голову, более непреклонная, более упорствующая, чем когда-либо. Установленный вскрытием диагноз она именует ложным; нет, не от перерождения сердца скончался Аза Джиль-берт Эдди; он отравлен «metaphysical arsenic», «mental poison»52, и она сама не могла его спасти при помощи Science только потому, что в то время ее собственные силы были надломлены месмерически-телепатическим воздействием Кеннеди и Споффорда. Чтобы ослабить впечатление, произведенное этой смертью на верующих, она пишет буквально следующее: «Му husband’s death was caused by malicious mesmerism… I know it was poison that killed him, but not material poison, but mesmeric poison… after a certain amount of mesmeric poison has been administered, it can not be averted. No power of mind can resist it»53. Даже на могиле мужа воздвигает она знамя этой ужасающей бессмыслицы о магнетическом отравлении на расстоянии, смехотворно-величественная и величественно-нелепая, как всегда в решающие моменты своей жизни.
Но это было последним ее потрясением. Первого мужа она похоронила, второй ее покинул, теперь и третий под землей. С этого часа, ни с кем не связанная чувством любви, ни к чему на свете не прилепившаяся, живет она для одного-единствен-ного — для своего дела. Ничего не осталось у нее после шестидесяти лет горестей, кроме этой непоколебимой, непреклонной, фанатической и фантастической веры в свою веру. И, вооружась этой своей несравненной мощью, она завоевывает теперь, в старческом возрасте, мир.
Шестьдесят один год насчитывает Мери Бекер-Эдди, когда возвращается с могилы третьего мужа. Шестьдесят один год, прародительский возраст, когда другие женщины надевают черный чепчик и тихонько усаживаются в темный уголок;
возраст, когда равнодушие и усталость впервые берут верх над человеком, ибо как долго можно еще действовать и во имя кого? Но у этой поразительной женщины другой счет мирового времени. В старческом возрасте еще более отважная, умная, проницательная и страстная, чем когда-либо, приступает Мери Бекер-Эдди, в шестьдесят один год, к настоящему своему делу.
Сопротивление всегда было ее силой; единственно на противодействии строит она свою мощь. Отчаянию обязана она своим выздоровлением, болезни — смыслом жизни, бедности — упорным стремлением ввысь, неверию других — непреклонной верой в себя. То обстоятельство, что город, где она основала свою церковь, Линн, отверг ее, становится даже, в деле развития ее учения, решающим преимуществом. Ибо пределы этого городишки башмачников были слишком тесны для широких ее планов; тот гигантский рычаг, которым она хочет вывернуть мир из его основ, не мог быть слишком глубоко заложен в землю; там она была в стороне от великих факторов успеха.
В Бостоне, при взгляде на современный деловой город, ей сразу же становится ясным, что ее «духовную» идею нужно подкрепить всеми материальными и механизированными средствами техники, пропаганды, рекламы, прессы и производственной деловитости, что под духовный аппарат надо подвести как бы стальные колеса, чтобы он, как огненная колесница Ильи, поднял ввысь к небесам сердца человеческие. И вот она сразу же ставит дело в Бостоне на более крепкое основание. Убожество — она уже знает это — вредит в земном нашем мире; за человеком с виду незначительным не признают силы. Поэтому она уже не снимает, как в Линне, одноэтажный невзрачный деревянный сарайчик, а покупает в лучшей части города, на авеню Колумба, трехэтажный гранитный дом с приемными помещениями, картинами, коврами и красивым салоном. Аудитория не заставлена грубо сработанными скамьями, но отделана изящно, ибо ее учениками в Бостоне будут не починщики каблуков, не тяжеловесные неуклюжие парни, а «refined people»; этих новых клиентов не следует отпугивать видом скудости. И снаружи новая вывеска с широкой серебряной доской знаменует повышение социального уровня. Такие слова, как «Teacher of Moral Science», преподаватель моральной науки, звучат для Бостона слишком жидко, слишком скромно и невнятно. Слишком легко можно угодить с ними в один ряд с карточными гадалками, телепатами и спиритуалистами. Поэтому школа высшего разряда сразу же присваивает себе и более высокое наименование: Christian Science преобразуется в университет, в «Massachusetts Metaphysic College»54, где, как объявляет Мери Бекер, преподаются, с разрешения властей, патология, терапевтика, философия, метафизика и их практические приложения к болезням. В кратчайший срок, с чисто американской поспешностью, подпольная учительница превратилась в доцента университета, докторское ремесло стало профессурой, и ускоренные «духовные» курсы — утвержденной государством «высшей», якобы научной школой.
Но наряду с этим внешним превращением еще более разительной представляется внутренняя приспособляемость Мери Бекер-Эдди к ее собственному возвышению; по мере своего успеха она неизменно поднимается выше и выше, до духовного и социального уровня новой сферы. Здесь, где слушательницами ее будут дамы высшего общества, образованные или — скажем осторожнее — наполовину образованные люди, она уже ни секунды не ведет себя в лучшем «society» как особа «inferior» или провинциалка; уже на первой ступени проявляется ее поразительный дар самовыдвижения; она сразу же превращается в леди и производит впечатление даже на самых требовательных в смысле светскости. Та, которая сорок лет одевалась в дешевые тряпки, принимает в Бостоне, в своей гостиной, за чайным столом гостей, изящно одетая. Всякий разговор она умеет с успехом поддержать, и когда по воскресеньям она всходит в своей церкви на кафедру, в белом шелковом платье, с ясным и твердым взором, в ореоле постепенно седеющих волос, у всех захватывает дыхание, — так властно действует ее величественная фигура. Неизменно, с первых же ее слов, слушатели чувствуют себя захваченными ее красноречием. На протяжении десятка лет эта женщина преодолевает в речи и в письме, в учении и в жизни все препоны своего скромного происхождения, своего недостаточного образования; она учится не учась; все как-то само собой приходит к ней.
Вскоре вокруг ее личности создается ореол, исполненный шелеста крыльев; все более пламенным становится обожание окружающих; но по опыту Линна эта вдумчиво наблюдающая женщина знает, что только соблюдая дистанцию можно сохранить ореол. Теперь уже Мери Бекер-Эдди не подпускает ни одного чужого человека к своей жизни; она не терпит, чтобы в окна ее заглядывало любопытство. И тем сильнее действует появление ее в аудитории или на церковной кафедре по воскресеньям; кажется всякий раз, что она выступает из какого-то облака тайны, и отныне между ней самой и миром установлены живые буферы — личный секретарь и низшие служащие, которые избавляют ее от всех деловых и неприятных процедур. При такой недоступности ценят как выдающееся отличие, если она примет иной раз, в виде исключения, частным образом, ученика или пригласит в салон гостей.
В центре миллионного города, в грохоте городских дорог, под шум биржи и в круговороте людских потоков создается постепенно вокруг ее личности легенда. Уже в Бостоне Мери Бекер-Эдди становится из живой человеческой фигуры мифом. Но она сознает с полной ясностью, что если тишина и тайна повышают психическое воздействие имени, то само учение требует громкости, требует органа для звучания. Америка 1890 года — она убеждается в этом по шуму большого города — не из тех стран, где можно пробиваться незаметно, тихо, медленно. Если хочешь обеспечить там успех чему-либо, нужно это «что-либо» вбивать в сознание масс тяжелым молотом, громкими, звучными, то и дело отдающимися в мозгу ударами рекламы. И новая секта также нуждается там в шумихе, в пропаганде, в плакатах, подобно новому мылу, вечному перу новой системы, новой марке виски. Слишком велик, слишком широк стал наш мир, чтобы весть могла переноситься из уст в уста, как в раннюю пору человечества. Здесь надо иметь в своем распоряжении для каждой вести микрофон, мегафон для того, чтобы она прогремела до другого края страны, до Кентукки и Калифорнии, вплоть до берегов Тихого океана.
Все новое нуждается в век типографских станков в газете; и так как наиболее крупные из них проявляют к ее учению равнодушие, то она решает основать, в качестве первого и главнейшего средства пропаганды, собственный орган, «Christian Science journal». Тем самым впервые преодолено пространство, границы звучания слова раздвинуты до бесконечности. Основание «Christian Science journal» тотчас же решает победу Christian Science; впервые узнают в дальних провинциях больные, нигде не нашедшие себе исцеления, о новом бостонском универсальном медицинском методе, благодаря обстоятельно расписанным случаям чудесного выздоровления. А для отчаявшихся никакая дорога не кажется дальней. Вскоре первые больные отваживаются на приезд. Из Нью-Йорка, из Филадельфии прибывают пациенты; некоторые выздоравливают, и эти выздоровевшие разносят учение дальше. С другой стороны, «healer» из разных городов, первые евангелисты Мери Бекер-Эдди, печатают в «Journal» объявления со своими адресами, и вот колеса этого нового трактора успеха начинают работать все быстрее и быстрее. Ибо всякий «healer», чтобы расширить возможность заработка, настоятельнейшим образом заинтересован в том, чтобы максимально распространить учение и веру в это учение; всякий новый «доктор» действует как новый пропагандист «Christian Science journal», он вербует подписчиков, продает экземпляры «Science and Health». От этого колесо вертится еще быстрее; вновь привлеченные читатели увеличивают число пациентов «Massachusetts College», некоторые из выздоровевших, в свою очередь, пользуются удобным случаем, чтобы самим стать «healer», эти новые целители вербуют опять новых подписчиков и новых пациентов — и так, наподобие снежного кома, нарастают, в силу взаимопритяжения интересов, тираж газеты, тираж книг, число верующих.
Стоит в каком-нибудь городе завестись первому стороннику, как через два-три месяца туда перекочевывает «healer», пациенты которого образуют общину, и так происходит повсюду; короче, питательный провод Christian Science подключен полностью к духовно-нервным путям Соединенных Штатов. Явственно можно измерить неудержимо быстрый расцвет Christian Science ростом цифр. В 1S83 году в «Christian Science journal» печатают свои адреса четырнадцать «healer», в 1886 году — уже сто одиннадцать, в 1890-м — двести пятьдесят; кроме того, в том же году работают официально тридцать три академии, то есть филиалы, в Колорадо, Канзасе, Кентукки, во всех штатах Америки. В том же темпе растет и число изданий «библии»: в 1882 году выходит первая, а в 1886-м — шестнадцатая тысяча «Science and Health»; к концу столетия число экземпляров этой книги превышает, вероятно, триста тысяч. И от всех этих внезапно открывшихся источников — от книг, газеты, объявлений, университета и от практики — начинают притекать все более обильные денежные потоки, объединяемые кассовой книгой «mother Магу», цифры от десятилетия к десятилетию растут в кубической прогрессии. Тысячи и сотни тысяч гонорара, сотни тысяч в форме подарков и миллионы долларов как вклады на строительство церквей.
О том, чтобы поставить преграду этому нечаянному притоку маммоны, Мери Бекер-Эдди никогда и не думала; наоборот, с тех пор как ее костлявая, жесткая старческая рука однажды ухватилась за рукоять насоса, она не перестает уже до последней капли выжимать золотую кровь из верующих.
Вместе с первыми нажитыми деньгами проснулась в Мери Бекер, наряду со многими другими дремавшими в ней способностями, прямо-таки гениальная деловая сметка, безграничное корыстолюбие. С той же жесткой непреклонностью, с которой она впитывает жаждущей своей душой всякую земную власть, загребает она теперь деньги, эту наиболее наглядную форму власти. Чем доходнее оказывается Christian Science, тем более коммерческий характер придает ей проявившая неожиданный практический талант руководительница. Как в хорошем торговом доме, она открывает, по трестовской системе, один за другим, отделения своего предприятия. Едва только спрос на «Science and Health» бурно повышается, как Мери Бекер-Эдди поднимает продажную цену на пятьдесят центов, обеспечивая себе на каждом экземпляре доллар чистоганом «авторских». Кроме того, почти каждое издание видоизменяется, ибо верующие покупают вдобавок к прежним и новую, «окончательную» обработку; таким образом избегается какой бы то ни было застой в сбыте.
Бее явственнее проглядывает за «делом веры» финансовая организация; возникает целая промышленность, обслуживающая Christian Science, — книги, брошюры, уставы, «автен-тичные фотографические снимки» Мери Бекер-Эдди по пять долларов за штуку, «Christian Science spoons» (ужасающе безвкусные серебряные ложки), с ее изображением на эмали. К доходам от промышленной продукции присоединяются благодарственные приношения верующих своей руководительнице, о которых обстоятельно сообщается в журнале на Рождество и Новый год, чтобы подвинуть к жертвам менее ревностных; большой бриллиантовый крест, горностаевый палантин, кружева и драгоценности — все это плоды кроткой настойчивости «mother Магу». Человечество не припомнит, чтобы когда-либо духовного порядка вера была удачнее и быстрее переделана в прибыльную статью, чем Christian Science — при помощи финансового гения ее основательницы; десять бостонских лет преобразуют метафизическое учение о нематериальности мира в одно из самых доходных в материальном смысле предприятий. И Мери Бекер-Эдди, недавно еще нищая, может в конце века с гордостью именовать себя миллионершей.
Но, неизбежным образом, чем шире распространяется какая-либо идея в массах, тем в большей степени улетучивается ее как бы радиоактивная сущность; всякая вера, которая служит денежным интересам или власти, берет грех на душу. Нажива во всех случаях снижает моральную ценность подвига; так и здесь: связавшись с рекламой, с деньгами, с пропагандой и придав, таким образом, Christian Science характер делового предприятия, Мери Бекер-Эдди протянула черту мизинец; скоро и вся она будет в его лапах. С момента этого своеобразного сочетания христианского будто бы метода с полновесными тысячедолларовыми чеками появляется изъян в фанатически прямолинейной доселе тактике Мери Бекер-Эдди: все труднее становится верить в ее веру, поскольку она при помощи этой веры делает неплохие деньги. Ибо для всякого искреннего чувства необходима неразрывная связь благочестия с самоотверженностью, с отказом от земного; Будда, покидающий свой царский дворец и несущий свое учение в мир в качестве нищего, Франциск, срывающий с себя одежды и раздающий их бедным, любой неприметный еврей-начетчик, презирающий деньги и наживу и корпящий над священными книгами, с коркой хлеба в руке, — все они убеждают жертвой, а не словом.
Путь всех религий к божеству вел до сих пор только через бедность и лишения. Но здесь, в этой новой американской религии, в догме Мери Бекер-Эдди, банковский счет, с текущими по нему процентами, впервые не являет собой огорчения для пророка, а ссылка на Христа не препятствует ему энергично хватать отовсюду доллары. В этом пункте теологической системы оказывается трещина, на которую энергично обрушивается великий американский сатирик Марк Твен с целью ниспровергнуть здание Мери Бекер-Эдди. В своей блестящей полемической статье он ставит ряд щекотливых вопросов новой пророчице, которая, презирая материю, загребает больше миллиона в год в высшей степени «материальными долларами». Раз ее книга «Science and Health», по собственному ее признанию, написана не ею самой, но продиктована свыше, почему, спрашивает он, ставит она чужую собственность под защиту закона об авторском праве и получает, таким образом, отчисления, причитающиеся, собственно говоря, Богу? И если в своем методе она ссылается на исцеления, которые совершал Христос, то пусть она Библией докажет и вторую половину своей аналогии, а именно, что Христос, подобно ей и ее ученикам, когда-либо требовал денег или иных ценностей за лечение духом. В забавной форме изображает он расхождение между теорией и практикой: бравый «healer» с пафосом внушает своему пациенту, что все нереально, опухоль на ноге нереальна, боль от опухоли нереальна, нога нереальна и самое тело, к которому привешена эта нога, нереально, человек вместе со своим телом нереален и мир нереален, — и все же, если больной тут же не выложит на стол за лечение столько-то реальных земных долларов наличными, «healer» обязательно бежит к ближайшему реальному окружному судье. Неумолимо разоблачает Марк Твен эту своеобразную, двойственную любовь Мери Бекер-Эдди к сиянию святости и к блеску золота и в конце концов называет сплошным лицемерием религию, которая набивает свои карманы деньгами, не помышляя о том, чтобы проповедовать и исполнять закон благотворительности. Даже его, прирожденного и истинного американца, сына страны, где деловитость не мешает гражданам быть добрыми христианами, коробит эта тре-стовски-деловая торговля предметами веры, эта слишком тесная связь между Христом и долларом, и он развивает всю силу своего художественного дара, чтобы динамитом сатиры взорвать, пока не поздно, здание ее могущества.
Но что может и кто может смутить такую женщину, как Мери Бекер-Эдди? Что она сказала — истина, что сделала, то правильно. В деспотическом своем великолепии она никогда не станет считаться с чьими бы то ни было доводами против своих поступков и мыслей. Слух у нее тугой на возражения, так же, как тугая рука на власть и на деньги; она умеет, самым честным образом, не слушать того, чего не хочет слышать. В особенности двух вещей не позволяет она касаться в непоколебимом своем упорстве: своего капитала и своей веры. Поэтому она никогда не поступится ни йотой своих убеждений, ни одним центом из своих трех миллионов долларов. И от брошенного ей упрека в наживании денег она легко отмахивается. Да, отвечает она, верно, последователи Science зарабатывают теперь много денег, но как раз это доказывает добротность учения. То, что его провозвестники и распространители не нуждаются так, как раньше, лучше всего свидетельствует о необходимости этой науки и о ее торжестве: «Now Christian Scientists are not indigent, and their comfortable fortunes are acquired by healing mankind morally, physically and spiritually». И если когда-то Господь повелел ей требовать плату за наставничество и лечение, то впоследствии она уразумела смысл этого веления божия: принося материальную жертву, пациент тем самым крепит, как показал опыт, свою волю к вере. Чем тяжелее для него жертва, тем благотворнее напрягает он внутренние свои силы для выздоровления.
Нет, деньги это сила, и ни одной крупицы силы не выпустит Мери Бекер добровольно из своих рук; глухая ко всем возражениям, подключает она мотор своей Science к электрической сети «publicity» (рекламы), которая питает все движения и начинания современности своей неистощимой энергией. И действительно, беспримерный успех как бы оправдывает ее систему насильственного улавливания душ. С тех пор как печатные станки в сотнях тысяч экземпляров распространяют ее книги, с тех пор как некий осведомительный центр повышает прежнее личное влияние до степени безличного, с тех пор как путем планомерной организации по всей нервной сети страны установлены переключающие контакты, учение начинает распространяться американскими темпами, и результат превосходит самые смелые ее ожидания. С каждой неделей, с каждым днем радиус удлиняется; уже давно, в круг влияния Мери Бекер-Эдди входят не только Бостон, не только один Массачусетс, но и вся огромная страна от Атлантического до Тихого океана.
Когда в 1888 году, через пять лет посте открытия «университета», Мери Бекер-Эдди решается, наконец, устроить в Чикаго официальный смотр верующим, она впервые в жизни переживает мистическое головокружение от массового воодушевления, переживает полную, неоспоримую победу. Ожидали прибытия восьмисот делегатов Christian Science, но четыре тысячи человек ломятся в двери, чтобы воочию лицезреть «бостонскую пророчицу» (так ее теперь называют). Как только она появляется, все встают, как наэлектризованные, и овации длятся несколько минут. Такому бурному воодушевлению она не может противопоставить надменного молчания. Хотя это и не входило первоначально в ее намерения, она вынуждена сказать несколько слов о смысле своего учения этим четырем тысячам, судорожно напряженным, благоговейно ждущим. Нерешительно выходит она на эстраду, оглядывает своими серыми глазами, о чем-то думая, толпу и потом приступает к импровизированной речи; сначала она говорит медленно, но торжественность минуты увлекает ее, и речь льется столь страстно, столь вдохновенно и вдохновляюще, что журналисты, так же, как это было со знаменитой речью Линкольна в Блюмингтоне, забывают ее стенографировать. Никогда, заверяют единодушно ее последователи, не говорила Мери Бекер-Эдди так горячо, так выразительно и прекрасно, как в этот раз, на первом своем смотру, когда впервые ощутила живое дыхание масс у самых своих уст. В глубочайшей тишине прислушиваются четыре тысячи человек к этой все более и более окрыляющейся, рвущейся ввысь речи, и едва она кончила, как возникает какой-то дифирамбический шум. Мужчины бросаются на эстраду, женщины протягивают свои подагрические руки и кричат: «Помоги», — взрослые люди целуют ей руки, платье, ботинки, и требуются величайшие усилия, чтобы этот вихрь воодушевления и одержимости не сбил с ног и не смял Мери Бекер-Эдди. Положение, в силу чрезмерности экстаза, становится опасным: овации заглушаются временами пронзительными воплями боли, рвутся шелковые платья и кружева, пропадают драгоценности; словно в опьянении, рвутся к ней верующие, чтобы коснуться только ее руки или края, складки ее платья и от этого прикосновения выздороветь. И по официальному сообщению «Christian Science journal» одиннадцать человек больных исцелились в этот день только благодаря ее присутствию.
Этот «праздник духа» в июне 1888 года приносит Мери Бекер решающую победу. Он завоевывает ей Америку. Но теперь верующие требуют уже памятника этому торжеству. Они хотят, чтобы отныне, когда незримая церковь столь величественно утвердилась в душах, она и внешне величаво вознеслась бы ввысь, в каменных глыбах. Такой проект претворения духовной системы в храм земной ставит Christian Science под угрозу новой опасности. И Мери Бекер-Эдди, с безошибочным своим инстинктом, некоторое время колеблется. В первом издании «Science and Health», в эпоху своего радикализма, она высказалась ясно и отчетливо против наглядно-зримых храмов божьих и даже признала ошибкой со стороны учеников Христа, что они ввели церковное устройство и церковные обряды. «Churches’rites and Ceremonies draw us to material things». «Церковность тянет нас книзу, к земле, и молитва в храме не настоящая молитва» — так писала она тогда, в 1875 году. Но теперь, когда ей предлагают соорудить собственное святилище, собственную церковь, «mother Магу» не в силах противиться попытке ее обожествления. После некоторых колебаний она дает свое согласие. Ученики поспешно собирают деньги на постройку, и, кажется, впервые со времен упадка Римской империи воздвигается святилище живому человеку.
Впервые можно на фронтоне христианской церкви, где обычно высекаются надписи о посвящении Богу или какому-нибудь святому, прочитать имя частного лица: «А testimonial to Our Beloved Teacher, the Rev. Mary Baker-Eddy, Discoverer and Founder of Christian Science»55. Внутри церковь украшена изречениями из двух священных книг, из Библии и из канонизированного уже евангелия Мери Бекер-Эдди. Но святая святых храма — невероятно, но на самом деле так — это «The mother’s room»56, выложенная драгоценным деревом, отделанная ониксом и мрамором часовня, которая предназначена для ее пребывания, когда она вздумает посетить церковь, и которой никто, кроме нее, не вправе пользоваться. Неугасимая лампада горит в этой комнате — символ непреходящего смысла Christian Science. И оконная мозаика — в других церквах цветное изображение событий из жизни святых — представляет Мери Бекер-Эдди в тесной мансарде, озаренную звездой Вифлеема. Начало опасному обожествлению положено. Впервые в новую эпоху верующие соорудили святилище живой женщине; неудивительно, что вскоре и ее самое будут именовать святой.
На закате девятнадцатого столетия старая женщина с седыми, как снег, волосами, твердым еще шагом всходит вверх, по последним ступеням лестницы, ведущей к власти. На шестидесятом году фантастической ее жизни начался подъем; на семидесятом она достигает золотой ступени богатства и славы. Но вершина еще далеко; неутомимо, закалив сердце, устремляется она, в непомерном своем честолюбии, выше и выше. Когда она возвращается с первого своего публичного триумфа, с «праздника духа», из Чикаго, трепет благоговения пронизывает общину верующих. С изумлением собираются вокруг нее ученики, лихорадочное ожидание овладевает всеми: какие новые чудеса совершит еще эта необыкновенная женщина? Не покорит ли она теперь своим чарующим красноречием город за городом, предприняв триумфальную поездку по огромной Америке? Не возникнут ли по всей стране сотни академий, сотни общин, конгресс за конгрессом? Все возможности, они ясно чувствуют, у нее в руках. Ей стоит только простереть их, и вся Америка перейдет на ее сторону.
Но выдающийся психологический гений Мери Бекер-Эдди в том и заключается, что в решающий час она поступает самым неожиданным и всегда самым правильным образом. В миг, когда вся община ждет от нее нового подъема, как раз в этот напряженный миг она, величественно, как будто отрекаясь, добровольно слагает с себя власть; возвратясь победительницей, она неожиданно выпускает из рук покрытое славой оружие. Три эдикта издаются один за другим, ошеломляя друзей, смущая приверженцев, три приказа, представляющихся ослепленному взору ей подвластных совершенно бессмысленными, даже нелепыми. Ибо разве не ставят они препоны делу, не грозят разрушением величаво вознесшейся постройке? Первый эдикт, от 1889 года, повелевает срыть до основания крепчайший бастион Christian Science, закрыть Massachusetts Metaphysical College, «дабы дух Христов свободно веял среди учеников его». Одновременно упраздняется и внешняя, зримая организация церкви. Вторым эдиктом, от 1890 года, она прекращает свое вмешательство и всякое влияние на построение общины: «Не следует ни устно, ни письменно просить у меня советов о том, кого включать или не включать в списки иногородних представителей, о том, что подлежит опубликованию в журнале, о несогласиях, буде таковые возникнут в среде учеников христианской науки, относительно приема или исключения членов христианско-научной церкви, или относительно лечения больных. Я же буду любить все человечество и работать для его блага». Этим указом старая воительница торжественно слагает с себя доспехи. И третий эдикт заявляет даже о том, что она окончательно покидает резиденцию и отказывается от всех должностей и привилегий. В мае 1889 года журнал ее, сообщавший до сих пор, подобно наполеоновскому «Moniteur», только о победах, обнародует великую весть об ее отходе в облака: «Так как дорогая наша мать во Христе удаляется из нашей среды в гору, дабы восприять высшее посвящение и указать нам и грядущим поколениям путь истинной осознанности в Бога, то да осенит нас благоговейное безмолвие». И действительно, она ликвидирует свое домашнее хозяйство в Бостоне, покупает себе уединенный сельский дом близ Конкорда «Pleasant View»57 и исчезает.