Антология современного сербского рассказа, открывающая книжную серию «Сербское Слово», представляет российскому читателю лучшие произведения этого жанра сербской литературы. Заглавием антологии послужило название одного из сборников рассказов знаменитого Драгослава Михаиловича.
Когда мы говорим о прозе, в сербском культурном сообществе, как и в других странах мира, предпочтение отдается роману. Несмотря на это, по единодушному мнению критики, рассказ безусловно является весьма значимой составляющей современной сербской литературы. Именно это призвана засвидетельствовать антология «Поймай падающую звезду», составителем которой стала публицист, эссеист и переводчик Любинка Милинчич, на протяжении десятилетий работающая на благо сербско-русских литературных связей.
В основе выбора произведений для антологии лежат целый ряд критериев: художественная ценность, формальная и содержательная изобретательность, тематическое и поэтическое разнообразие, авторское своеобразие. А также — не в последнюю очередь! — проступающее всюду искреннее уважение и внимание к традициям великой русской литературы. Ведь ее влияние на литературу сербскую, начиная с ранних этапов формирования последней и вплоть до сегодняшнего дня — уже в преобразованном виде и с иной интенсивностью — очевидно и огромно (о чем свидетельствуют многочисленные переводы русских классиков и современных писателей на сербский язык).
Наравне с другими задачами, цель антологии (как и открываемой ею серии) — помочь русским читателям составить собственное представление о том, что пишут сегодня сербские авторы, а также укрепить интерес русского культурного сообщества к сербской литературе, «проторить дорогу» новым переводам и новым изданиям книг сербских писателей.
Именно этому безусловно служат великолепные переводы избранных рассказов, сделанные лучшими современными переводчиками с сербского на русский — Ларисой Савельевой и Василием Соколовым.
Наряду с вышесказанным, значение настоящей антологии может оказаться еще более важным, если учесть общее, характерное для всех славянских литератур стремление писателей сделать свои произведения действенным, одновременно нравственным и эстетическим ответом современной эпохе с преобладающими в ней известными всем общественными настроениями. Литература в славянских культурах всегда была и продолжает оставаться явлением гораздо более высокого порядка, нежели нарциссоидное и солипсическое понимание искусства. Воплощая непримиримость в отношении к соглашательству и лукавству и стремление внести этическую коррекцию через эстетическую форму. Это отчетливо видно в антологии «Поймай падающую звезду». Содержательное и художественное разнообразие сербского рассказа конца XX и первых полутора десятилетий XXI веков отражает все существующие перспективы и всё разнообразие идеологий. Объективно, этот жанр вышел далеко за пределы любой литературно-критической спекуляции. Опираясь на богатую и ко многому обязывающую традицию, формировавшуюся в течение нескольких столетий, современные сербские авторы силой художественного воображения создают огромный «параллельный» мир, своеобразный прозаический универсум — несравнимо более уравновешенный и гармоничный, нежели мир исторической и политической повседневности.
Главная отличительная черта современного сербского рассказа в том, что в большинстве случаев этот жанр сумел избавиться от навязываемых ему прагматических и чисто функциональных требований времени, оставаясь таким, каким и должен быть по своей сути: искусством мечты и свидетельством понимания и широкого переосмысления жизни — что бы в данном случае ни означало само слово жизнь.
Сербские авторы, оптимально используя творческий потенциал своего языка и дух своей национальной и общеевропейской традиции и культуры — каждый в соответствии с собственной одаренностью, изобретательностью и силой воображения — сочиняли и сочиняют, писали и пишут рассказы, которые наверняка будут интересны читателям будущего.
Д-р Михайло Пантич,
профессор Белградского университета, писатель
ПЕРЕВОДЫ Ларисы Савельевой
Йован Радулович
Михайло Пантич
Горан Петрович
Через разбитое мячом стекло я осторожно просовываю голову в окно, кожей чувствую, как угрожающе, совсем рядом с моим лицом, торчат стеклянные ножи и штыки. Сейчас ни в школе, ни во дворе нет никого, кроме меня. Ногам и спине холодно, северный мартовский ветер проникает снизу в штанины и под свитер. Утром класс не проветривали, в нос бьет запах угля и пепла от вчерашней топки. На доске ясно видны следы мела — остатки арифметики и предложения «жеребец щиплет траву» — субъект и предикат.
Когда учитель вызвал Мичуку, чтобы он нашел в предложении субъект, Мичука без всякого стеснения заявил, что знает только про «пердикат». Мулица просто легла на парту от смеха, руками укрывая лицо, а учитель покраснел, за ухо выволок Мичуку к столу и сказал, что он и есть этот самый субъект — «жеребец». Мулица, заранее зная, что ее ждет, встала сама, в углу, из-под шкафа, вытащила коврик, подложила себе под колени — отбывать наказание.
На другой стене висит карта ФНРЮ — даже отсюда, да даже и с закрытыми глазами, я мог бы показать на ней столицы всех наших республик. Всякий раз, глядя на эту карту, я вспоминаю прошлогодние выборы. Пришел даже мой дед, нетвердой рукой он обвел карандашом то, что ему подсказали, я сложил его бюллетень и опустил в урну. Прохаживаясь среди других голосующих, пробираясь между партами, дед подошел к этой самой карте и, указывая палкой куда-то в район румынской границы, сказал:
— Арад! Большой город. Кони тащат трамваи. Одна потаскуха, наша, из Сербии, когда я прочел ей «Отче наш» по-нашему и сказал, кто мой святой, денег с меня не взяла, хотя я тогда был австрийским солдатом.
Зимой, каждый день учитель Иван посылает нескольких четвероклассников, что посильнее, в школьный сарай — там мы пилим дубовые поленья, топором колем, относим в квартиру к учителю, поддерживаем огонь в печке, наливаем водой большую алюминиевую кастрюлю. В этот раз мы переполошили всех учителевых кур, Мичука вытащил из гнезда только что снесенное, еще теплое яйцо, кокнул осторожно верхушку, снял ногтем осколки, выпил, пустую скорлупку бросил тут же, в печку. Вскоре заглянул учитель, осмотрел гнезда, пальцами подлезая под каждую курицу и спрашивая: «Что это с твоим яйцом сегодня, мадам Пеструшка?» Мы молча пилим дрова, не решаемся выдать Мичуку, знаем, что ему учитель Иван доверяет больше всех. Он такой пугливый, что часто оставляет Мичуку у себя ночевать.
Учитель держит нас в школе до кромешной тьмы, и кто знает, сколько бы еще держал, если бы за нами не приходили родители. В конце дня у нас обычно самый длинный урок — музыкальное воспитание. Мы поем про какого-то Янко, который столкнулся с турками, а они ему говорят, чтобы он убирался с дороги, бежал в горы, прыгал в воду или сдавался в плен. Янко ни на что из этого не соглашается, возражает, что он ни птица, ни жаба и ни баба, чтобы им уступать, и что он:
Эти последние слова мы повторяем несколько раз, и стараемся, чтобы получилось погромче.
Наконец-то мы наперегонки выбегаем из школы, с визгом и гиканьем проносимся через двор, разбегаемся по разным проулкам, спешим домой, в тепло — в классе остаются только Мичука и учитель Иван. Мичука мне потом рассказывал: учитель несет перед собой керосиновую лампу, а он проверяет, все ли двери и окна хорошо закрыты на ключ и засов. Потом они поднимаются в жилище учителя — на кухне тепло, плита раскалилась, учитель не жалеет дров, которые мы натаскали сегодня утром, в печи потрескивает и щелкает. В алюминиевой кастрюле кипит вода, пар, не имея выхода, оседает на стенах, они влажные. Учитель дважды поворачивает ключ в замке, кладет перед порогом топор, вытаскивает из-под кровати деревянное корыто, Мичука помогает ему снять с плиты кастрюлю с кипящей водой. Вода льется в корыто, комнату, как туманом, заволакивает паром. Учитель спрашивает Мичуку, всегда ли он моет ноги перед сном, Мичука отвечает, что всегда, учитель не верит ему, спрашивает, помнит ли он стишок про купанье и умыванье, Мичука начинает декламировать:
— Э-э, так-то! — весело говорит учитель, доливает в корыто холодной воды. Понемногу пар редеет, потом совсем исчезает. — А теперь, с Божьей помощью, снимай носки, — говорит учитель более строгим голосом.
Мичука медленно, нехотя, снимает самодельные «вездеходы» из резины, учитель стаскивает с него носки — пропотевшие, вонючие, липкие. Между пальцами у Мичуки грязь, ногти он стриг бог знает когда, под ними тоже черно.
— Фу! — как бы с отвращением говорит учитель, достает из ящика стола ножницы, внимательно и терпеливо стрижет ему ногти. Затем пробует воду пальцем, говорит:
— Ух, хороша водичка! Быстренько раздевайся.
Мичука стесняется, переступает босыми ногами по линолеуму, все, что делает учитель, неожиданно и странно. Если бы только он мог удрать, хоть и босым, разбить окно, прыгнуть вниз, пусть даже рискуя свернуть шею. Он начинает плакать, но это не помогает, учитель Иван снимает с него одежки одну за другой. Когда Мичука остается нагишом, учитель, чуть отстранившись от него, издает какое-то птичье восклицание, слегка хлопает его по попе, открывает шкаф, достает полотенце и мыло, Мичука дрожит и прикрывается спереди ладонями.
— В здоровом теле — здоровый дух! Теперь ты запомнишь, где в предложении субъект, — говорит учитель Иван, зачерпывает ладонями воду, окатывает Мичукину спину, намыливает, заставляет его окунуться, ласково приговаривает над ним, как будто это его сын, вытирает полотенцем и относит в кровать.
Ни одному Мичукиному слову я не могу поверить. Только диву даюсь, как ловко он плетет одну выдумку за другой. Но мне бы очень хотелось, чтобы как-нибудь вечером, после «музыкального воспитания», учитель позвал к себе в гости не Мичуку, а меня. Потом я бы мог, так же как и Мичука, не делать домашних заданий, а на «музыкальном воспитании» просто открывать и закрывать рот, вроде рыбы, выброшенной на берег.
Дверь класса дернулась, с другой стороны заскрежетал ключ, я одним движением, рывком, вытащил голову из окна, даже не думая, что могу порезаться, спрятался под стеной. Скрипнула дверь, но вместо учителя в классе показался Мичука, он достал из шкафа наше школьное знамя, которое зимой часто использовали и сваты на свадьбах.
— Я буду знаменосцем! — Мичукин голос разнесся по всей школе. — Никому его не дам, даже отцу!
Вчера учитель Иван, главный в нашей начальной школе, получил от районного начальства письмо — на сегодня назначен школьный праздник «Встреча весны» — значит будет прогулка. Пока он все это нам на уроке рассказывал, мы просто извертелись, скрипели партами, шаркали ногами, крутили в руках карандаши, краски, ластики. От радости готовы были тут же вскочить, высадить дверь и броситься встречать весну.
Учитель несколько раз повторил, что мы должны собраться перед школой в семь часов, а в половине восьмого отправимся «на природу», но первоклассники и второклассники как всегда явились гораздо раньше, как приходили и на уроки, и шумели больше обычного. Все они были с матерчатыми сумками через плечо, но сегодня там не было ни тетрадей, ни книг, ни коробок со счетными палочками. Все это осталось дома, на полке или в сундуке, а в сумки переселился черный хлеб, сыр и вареные яйца. Чтобы было чем подкрепиться на встрече весны.
Ученики строятся, первыми идем мы, четвероклассники. Вдруг неожиданно показалось солнце. Мичука впереди всех, знамя, до этого момента свернутое, расправилось, развивается по ветру — пасмурный день, густой, влажный воздух уже не кажутся нам такими мрачными и неприветливыми. Перед глазами красно-бело-синими цветами играет знамя, полощется на ветру, так же как и длинные юбки наших одноклассниц. Мичука часто, наклонившись под парту, заглядывает им под юбки, он говорит, что только одна Мулица носит шелковые трусы.
Учитель Иван закрывает дверь школы на ключ, сегодня мы туда не пойдем, у его ног мандолина и кожаная сумка, в ней, конечно, еда. Что там у него приготовлено для встречи весны, знает один Мичука.
Двадцать первое марта, начало «нашей школьной весны» совсем по-другому встречают в нашем доме.
Отец постоянно ругается, то и дело заглядывает в клеть, прикидывает, сколько сена и соломы осталось, хватит ли до появления первой зелени.
Дед скрипит зубами, натягивает поверх шерстяной душегрейки еще и тулуп, подсаживается к плите, засовывает грязные и мокрые ноги в духовку, проклинает всех чертей и самого дьявола.
— Что еще за школьная весна? Это самые гнилые дни. Кругом кашель, болезни, смерти, мрут ягнята, голодают овцы. Всё счастье, что весна уже не за горами! Только что-то не похоже.
— Сейчас нужно беречься, да сидеть поближе к печке, — говорит дед. — Зима мстит, хочет хоть напоследок взять то, что не успела.
Дождь никак не может решиться, только начнется и сразу затихает, как будто дразнит. Сплюнув тайком от матери в золу, дед добавляет: «Март еще хуже февраля. Никакая это не весна, пока не срежешь сочную ветку для дудки».
А я как бы ему назло напеваю:
В нашем доме никто не признает календарь и завтрашнюю дату — двадцать первое марта.
Где это видано, чтобы весну встречали без ласточек?