Через несколько месяцев после моего переезда в Белград и поздней женитьбы на Сане, мама завела себе новую привычку. Однажды она сообщила нам по телефону, что в среду приедет в Белград и проведет в нем целый день. Я сказал ей, что она прекрасно знает, как мы работаем — я до четырех, а Саня — до пяти, и потому ей было бы лучше приехать в Белград в субботу или в воскресенье, на что она возразила, сказав, что в Белграде лучше всего бывать в будни, когда в ее любимых уголках мало народа. А любимыми уголками еще с тех пор, с конца сороковых, когда она жила в женском общежитии на Звечанской улице, были Калемегдан, Ташмайдан, парк у Югославского драмтеатра, Карагеоргиевский парк…
— Я знаю, как вы работаете, и потому не хочу вам мешать, так что днем побываю в дорогих моему сердцу местечках, — сказала мама и добавила: — Вам я дам знать о себе вечером.
— Ни в коем случае! — ответил я маме. — Ты должна прийти к нам!
— Если получится, загляну на чашечку кофе, а если нет — я еще не забыла дорогу на автовокзал! Не волнуйся, сынок, я тебе позвоню, как только вернусь в Зренянин.
Я пытался возражать, но мама, похоже, заранее заготовила веский аргумент, объявив:
— Слушай, сынок, я решила приезжать в Белград два раза в месяц, но не хочу вешаться вам на шею и вмешиваться в вашу жизнь. Я счастлива, что ты женился, что вы с Саней нашли друг друга, и потому не хочу быть для вас обузой. Так что тебе придется согласиться с моим решением. А когда у меня будет настроение и если вы не будете против, то я загляну к вам на Врачар, а если не получится — так, боже ж ты мой, ничего страшного! Не бери в голову!
Я думал, что мама будет соблюдать новый ритуал не более трех-четырех месяцев, то есть съездит несколько раз, а потом забудет, но она с присущим ей упрямством все последующие годы, из месяца в месяц, с ранней весны до поздней осени каждые пятнадцать дней приезжала в Белград. Каждый раз в будний день, и всегда с учетом прогноза погоды. Иногда часов в шесть вечера заглядывала к нам с Саней, предварительно отдохнув в Карагеоргиевском парке, но чаще всего уезжала в Зренянин, откуда с некоторым облегчением звонила из нашего старого дома, примерно в половине девятого вечера…
Обычно накануне поездки она сообщала нам об этом по телефону, и однажды я решил украдкой проследить за ней, чтобы узнать, как выглядят эти ее визиты в Белград.
В середине девяностых, когда инфляционный кризис в Сербии только начал стихать, предвещая разразившийся через три-четыре года страшный военный кризис, однажды, ранним утром, взяв предварительно отгул, я оказался на белградском автовокзале. Помнится, был сентябрь, погода приятная, хотя и немного ветреная. Я надел длинный серый плащ, а на голову водрузил серую же шляпу. Мама никогда не видела ни этого плаща, ни шляпы, и к тому же страдала близорукостью, так что я был уверен, что моя слежка останется незамеченной. Едва я вступил на территорию автовокзала, как дикторша объявила: «Пассажирский автобус “Банат-транса” из Зренянина прибывает к шестому перрону!»
Признаюсь, у меня слезы на глаза навернулись, когда на ступенях автобуса я увидел маму в ветхом, давно вышедшем из моды темно-коричневом пальто с серым воротником и в элегантных ботинках такого же цвета. Она осторожно ступила на перрон, после чего решительно, не оборачиваясь, зашагала, как я и ожидал, к рельсам, по которым трамваи бегут к Калемегдану, а в противоположном направлении — к Славии и Сейму. Шагая за ней метрах в пятнадцати, я мог не только видеть ее, но и каким-то чудесным образом представить нас обоих героями короткометражного учебного фильма о наружном наблюдении. Вскоре подошла «двойка», мама вошла в первый вагон, я — во второй, и после тяжкого подъема в калемегданскую горку мы прибыли к началу Парижской, после чего решительно проследовали к Князь Михайловой. Я, стоя во втором, видел, как мама сидит в первом вагоне, трамвай был полупустой. Как я и ожидал, она вышла у Калемегдана. Я тоже выскочил и, повернувшись к ней спиной и ссутулившись, переждал, пока она не пройдет мимо меня, не обратив внимания на мою фигуру… Я без особых затруднений следовал за ней по тропинкам Калемегдана. Какое-то время она шагала уверенно, решительно, хотя ей уже было ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но тут она опустилась на скамейку. Тогда, в поисках свободной лавки, я свернул на соседнюю дорожку, стараясь двигаться так, чтобы мама не обнаружила меня, да и чтобы мои действия оставались незамеченными для других случайных наблюдателей или прохожих. Она сидела на скамейке уже целых полчаса, неподвижно уставившись в какую-то точку, размышляя, похоже, о давней трагической гибели моего отца. Или о моей сестре в Австралии… Или о моем позднем, приговоренном к бездетности браке. Первым пунктом ее отдыха в тот сентябрьский день, как, вероятно, и в другие дни, были скамейки неподалеку от памятника «Благодарность Франции». Потом она шагала к памятнику Победителю. Какое-то время она стояла у низкой металлической ограды, глядя на Новый Белград, потом возвращалась и опускалась на свободную скамейку, где проводила следующий час. В тот сентябрьский день, который я посвятил наблюдению за ней, в Зоопарк она не заходила, хотя иногда посещала и его.
На Калемегдане она оставалась примерно до начала первого, после чего спустилась к Душановой улице, села в трамвай «двойку», на котором она уже путешествовала, и направилась к Ташмайдану. Вышла из него у Юридического факультета, и я вышел вслед за ней, не опасаясь попасться на глаза в толпе шумных студентов. На Таше мы сидели на скамейках, которые разделяли метров тридцать, до четырех пополудни. Часом раньше мама купила в киоске плескавицу, я же решил в тот день поститься, чтобы наказать себя за непристойную слежку. Неожиданно, едва мама успела перекусить, на скамейку рядом с ней опустился старик. Они коротко поговорили, и вдруг мама сначала отвернулась, а потом и совсем отодвинулась подальше от этого пенсионера. Он протянул к ней руку, но едва я решил привстать, как убрал ее, поднялся и, не простившись, двинулся в моем направлении. Пока он медленно ковылял мимо, я успел рассмотреть багровое лицо алкоголика с солидным стажем, и все мне стало ясно.
Оглянувшись, я увидел, что мама снова сидит, как обычно, прислонившись к спинке скамейки, и рассматривает парк и гуляющих по нему прохожих… Вскоре после четырех она поднялась, а я напряженно ожидал, что она предпримет далее. Она вошла в телефонную будку и раза три-четыре набрала какой-то номер. Я не сомневался, что она звонит мне. И когда я уже совсем было решился бросить все и подойти, мама повесила трубку и быстрыми короткими шагами направилась к трамвайной остановке напротив Юридического факультета.
Признаюсь, с этого момента было совсем нелегко уследить за мамой. Пока мы на трамвае ехали к Славии, я думал, что она выйдет на площади, у «Макдоналдса», или продолжит путь по Неманиной, к автовокзалу. Если выйдет на Славии, значит, отправится на Врачар или в Карагеоргиевский парк, а если продолжит путь к Неманиной, то в этот раз к нам с Саней не зайдет. Вероятно, не желая дожидаться моего прихода, она решила вернуться в Зренянин, и я позволил ей купить билет и спустя минут десять сесть в автобус. Так закончился этот ее «поднадзорный» визит, и я не сомневался, что примерно так выглядели и все прочие ее поездки. На первый взгляд простенькие, может, по чьему-то мнению, и вовсе ненужные, они много значили для мамы, и она с упорством Сизифа предпринимала их из сезона в сезон, из года в год.
Когда мы с Саней отправлялись на летний отдых, она приезжала в нашу квартиру, чтобы поливать мои амариллисы и африканские фиалки, а если ее привычные поездки совпадали с каким-нибудь праздником, она оставалась у нас на обед. Но и после этого она по обыкновению сама уезжала на автовокзал, возвращалась домой, в тихий городок на Бегее. Мамины поездки в Белград стали неотделимой частью нашей и ее жизни, и часто мы с Саней удивлялись, когда около девяти вечера звонил наш городской телефон, и мама сообщала, что добралась до дома, что устала, но чувствует себя хорошо и передает нам привет! И тогда мне часто приходилось изображать, будто я прекрасно помню ее предыдущий звонок, которым она регулярно и вежливо сообщала о предстоящем на следующий день ритуальном посещении столицы.
Я часто раздумывал о том, как сильно достижения техники меняют и формируют нашу повседневную жизнь. Я говорю об этом в связи с появлением мобильных телефонов и их значительной ролью в маминых визитах.
В начале нового века мама приблизилась к середине своих семидесятых, и у нее все сильнее стали проявляться признаки старения и ослабления не только тела, но и разума. Она сгорбилась, кожа потускнела, морщины стали более выразительными, у нее появилась привычка повторять один и тот же рассказ по несколько раз. Она забывала, о чем начинала говорить и что хотела сказать. Это был обычный груз ее лет, но дополнительным отягчающим обстоятельством было то, что она ни в коем случае не желала отказаться от традиционных периодических поездок в столицу.
Словно сопротивляясь ухудшению здоровья и утрате прежних своих возможностей, мама продолжала приезжать в Белград. Мне казалось, что каждая ее поездка становится все более и более рискованной. На несколько осторожных напоминаний она отвечала резко, начисто отбросив мысль о снижении количества поездок или изменении регулярности визитов. Я все-таки еще раз предложил ей приезжать в выходные, чтобы мы с Саней всегда были у нее под рукой. Она, конечно же, продолжала твердить, что в будние дни толкучка на Калемегдане и Таше намного меньше, и что она не намерена менять ни дни, ни время поездок, ни места, которые, подчеркнула она, наполняют ее жизнью.
Поэтому я решил купить ей мобильный телефон, чтобы мы смогли поддерживать регулярный контакт — вообще и в особенности во время ее поездок в Белград. Так что я в любой момент мог знать, где она находится. И прийти на помощь, если потребуется.
Мама быстро освоилась с новинкой.
Поначалу она регулярно и часто использовала появившийся мобильный телефон, говорила коротко, иронично, как бы в шутку. Но с течением времени сократила количество звонков, а чтобы ей не досаждать, я тоже уменьшил число звонков до двух в день. Утром и часа в два. Она же обычно звонила с автовокзала перед тем, как возвратиться в Зренянин.
Если же она иногда посещала Карагеоргиевский парк, то в такие дни после обеда заглядывала в нашу квартиру на Врачаре, и я с грустью замечал, что она быстро стареет, отправляясь в безвозвратный путь. Путь, который должен пройти каждый, в том числе и те, кого мы любим больше всех на свете. Мою озабоченность усилили три случая, о которых мне мама сообщила сначала с Калемегдана, а потом еще два раза из парка у Югославского драмтеатра, попросив прийти за ней, потому что она забыла, где находится трамвайная остановка. Я бежал сломя голову и находил ее сидящей на скамейке с мобильником в руке, то и дело оборачивающейся, чтобы поскорей увидеть меня.
Теперь, когда я рассказываю о ее последней поездке в Белград и о роли новейших технологий, а именно мобильной связи, в нашей жизни, мамы уже нет в живых.
Это случилось два года тому назад, когда мама предупредила нас о поездке накануне, а в девять следующего утра сообщила, что отдыхает на Калемегдане. Когда после трех фраз мобильная связь внезапно оборвалась, я ненадолго задумался в своем служебном кресле, вспоминая о том, как в день моего наблюдения она сидела на скамейке близ памятника «Благодарность Франции». Только теперь она в моем представлении выглядела как-то меньше, медленнее, подверженной опасности…
Я готовил периодические отчеты для Промышленной палаты, контролировал девятизначные колонки цифр на экране компьютера и не успел глазом моргнуть, как закончился рабочий день. Выходя из конторы, я вспомнил, что мама не давала знать о себе целый день, но решил, что она вот-вот позвонит, а сейчас, скорее всего, просто отдыхает в Карагеоргиевском парке, собираясь навестить нас.
И тут зазвенел мой мобильник. Голос у Сани был встревожен, в нем звучала не свойственная ей озабоченность:
— Я звонила маме, но абонент недоступен!
— И я тоже, это что-то со связью, она позвонит! — отвечал я, успокаивая и Саню, и себя.
Я пришел домой, умылся, разогрел обед, ожидая Саню, чтобы поесть, и еще раз набрал мамин номер, но голос автомата опять ответил, что абонент недоступен. Признаюсь, тогда я впервые ощутил неприятное чувство, которое постепенно перерастало в страх. Пришла Саня. На ее лице читалась сильная озабоченность… Я позвонил в Зренянин, но телефон напрасно надрывался в моем родном доме.
Мы молча сидели. И ждали.
Саня еще раз набрала мамин номер, но абонент вновь был недоступен.
Было уже семь вечера, но мама по-прежнему не давала знать о себе.
— Что-то случилось! — сказала Саня. — Случилось что-то нехорошее!
— Не переживай, все в порядке! — неубедительно вымолвил я, стараясь успокоить жену.
В восемь вечера звонка мы так и не дождались, абонент опять был недоступен.
Саня сказала, что она пойдет на Ташмайдан, мне предложила отправиться на Калемегдан, чтобы обыскать в парках все дорожки — может, мы найдем маму или хоть какие-то следы ее пребывания.
Спускаясь в трамвае к Неманиной, я еще раз набрал маму, но абонент все еще оставался недоступным.
Я вышел из трамвая у Городской библиотеки и тут же направился к центральной аллее Калемегдана. Обыскал все вокруг памятника «Благодарность Франции», у павильона «Цветы Зузорич» и еще раз прошелся по этим дорожкам. Напрасно я на пустых скамьях в темноте и при слабом освещении разыскивал маму. В это время позвонил мобильник, Саня сообщила мне, что на Ташмайдане мамы нет, и она отправляется домой.
Я позвонил с мобильного в Зренянин. И опять ничего.
О, Господи!
Может, надо было сразу звонить в службу спасения? Но ведь они в случае чего сами позвонили бы нам? Или сообщить в полицию? Но они бы тоже уже сообщили нам?
Любые действия вдруг показались мне бессмысленными, каждый шаг становился безнадежным.
Я стоял на выходе из Калемегдана, не зная, куда направить стопы.
Вернуться домой — и что?
Кому звонить?