«И так гадость, а теперь как я буду их глотать?»
Такого неприличия бабушка уже не могла вынести.
– Постыдись! Точно Иуда Христопродавец! – укоризненно воскликнула она.
– Хорошо, вы Евангелие читали! – возразил Ваня.
– Что такое? – внушительно переспросила бабушка.
А мать только вздохнула удрученно и покачала своей серенькой головой.
Помолчали. Ване бы не следовало возобновлять спора, но он не утерпел и опять начал спорить:
– Там вовсе не про Иуду говорится, что хлеб в солонку обмакнул.
– Ну, извините, от старости забывать стала.
– Вот вы забыли, что прежде сами Трепова ругали, а теперь, как в него Засулич выстрелила, так вы его и хвалить стали.
Бабушка вскипятилась.
– Когда я его ругала? – гневно спрашивала она.
Ваня продолжал запальчиво:
– Да вы и всех ругали, и за то, что от помещиков крестьян отняли, и за новые суды, и за все.
– Да, – злорадно сказала бабушка, – вот вам новые суды и отличились.
– Ну, так вот, – с заносчивостью уличающего говорил Ваня, – вы и ругали прежде правительство; а теперь-то вам чего же волноваться?
– Ты врешь, дерзкий мальчишка! – запальчиво крикнула бабушка, устремляя на Ваню сверкающий взор.
– Нет, я не вру! – резко ответил Ваня.
– Что ж, я, по-твоему, вру?
– Не я вру! – отрезал Ваня и тотчас же сообразил, что этого не следовало говорить.
Да он, кажется, и не хотел ничего такого сказать; просто хотел повторить: я не вру, да впопыхах не то вышло.
– Покорно благодарю! – с ироническим поклоном сказала бабушка и мрачно принялась за свой кофе.
Ваня молчал. Мать вдруг вся покраснела, задрожала и сказала взволнованным голосом:
– Нет, уж это тебе так не сойдет. Наговорил дерзостей, обругал всех, да гоголем сидишь. Проси у бабушки прощенья!
Ваня упрямо молчал. Помолчала и мать.
– Слышишь ты, что я говорю? – спросила она, постукивая по скатерти кусочком сахару. – Сейчас же проси прощенья, говорят тебе!
– Никаких дерзостей я не говорил.
– Ну, хорошо, – сейчас же я тебя высеку.
В стакане на поверхности кофе Ваня увидел свое, мгновенно покрасневшее до синевы, лицо. Он чувствовал, как у него краснеют уши, шея и даже плечи. Это было совсем ново. Так с ним давно не говорили. Ваня имел определенный взгляд на «подобные проявления родительского деспотизма относительно детей». Себя к детям он не причислял, – но тем, конечно, возмутительнее угроза!
– Вы докажете этим только вашу дикость, – проговорил он трепещущими губами.
Сливочник сочувственно вздрагивал в Ваниной руке, но Ваня успел-таки выловить, почти машинально, кусок пенки.
– Так только в старину, при крепостном праве поступали, а теперь это пора оставить.
– Ну вот ты поругаешься еще, подожди немного, – быстрым говорком ответила мать, постукивая ложечкой по блюдечку.
В досаде и в смущении отвернулся Ваня к стене и с трудом глотал кофе. Пенка пристала к стеклу, но он забыл о ней и не заботился смыть ее кофейной волной, чтобы заодно отправить в рот.
– Глядит на стену, – узоры какие на ней нашел! – со злым смехом проговорила бабушка.
– Это уж у него злобная привычка такая, – объяснила мать: – Мы недостойны, чтобы он глядел на нас.
Ваня поставил стакан на стол, – пенка так и осталась, облипши на краю стекла. По обыкновению, он подошел поблагодарить обеих. Ему не дали сделать обычных поцелуев, и он должен был поблагодарить так, – «всухомятку», пронеслось в его голове.
– Вперед чтобы писем не было и чтоб по вечерам Бог знает куда не шляться, – решительно приказала бабушка.
– Я не шляюсь, я хожу гулять, а письма получаю от товарищей и пишу им же, – дрожащим голосом отвечал Ваня.
– И никаких писем не надо!
– Нет, надо!
– Слышишь, чтоб не было писем!
– Нет, будут!
– Будут, будут? Это почему? – крикнула бабушка.