Мы шли через заросли напрямик, стремясь выйти к Месалтитану. Рамона там никто не знает. Там мы сможем наконец свободно вздохнуть и немного подработать. В тени двух фиговых пальм Рамон неожиданно остановил лошадь и вытащил нож. Со злобной гримасой он наотмашь рубанул побеги камичина, росшего среди травы и уже охватившего ствол дерева. Потом как ни в чем не бывало продолжал путь. Я еще раз отметил про себя, что Рамон великодушен и готов прийти на помощь всем обиженным.
Камичин растет около пальмы, нежно прикасаясь к ней, любовно обвивая ее. Это — настоящий империалист. Постепенно он овладевает ею, обволакивая густой сетью побегов. Покорив ее, сжимает, высасывает из нее все соки и, опираясь на желтые, поблекшие ветви, поднимается еще выше, становясь все величественнее.
Это хорошо знает сельва. И она, словно негодуя, поскрипывает стволами деревьев. Есть нечто странное в движении ветвей возле того места, где произошла трагедия. Слабые ветви испуганы, дрожат, как бы собираясь бежать, сильные протестуют энергичным покачиванием, будто желая вмешаться. И даже животные замедляют осторожный шаг, проклинают коварного победителя и царапают его ствол.
Люди, понимающие ход таинственной и яростной борьбы сельвы, наблюдают ее и потом рассказывают о ней другим.
Крестьяне знают о лесной жизни очень много, хотя не умеют читать.
Кажется, Рамон перелистал до последней страницы всю книгу леса: от древовидных папоротников, похожих на подвижных змей, до маленьких хвойных растений со спирально расположенными иглами, от густой кроны до еще не развившегося листка. Он гордится тем, что, установив раз навсегда запутанную номенклатуру растений, может придерживаться ее, не сбиваясь. Рамону не нужно смотреть на небо; органически присущее ему чувство ориентации ведет нас по правильному пути под сплошным лиственным шатром. Его мачете прокладывает нам путь к берегам Большой Лагуны, где обитают белые цапли. Около Пасо-де-Батанга брод Ремудас. Мы въезжаем в воду. Волны плещутся о крупы коней; иногда приходится плыть рядом с тяжело дышащей лошадью.
Но вот и Месалтитан — небольшой остров. Красные крыши домов горят в лучах заходящего солнца. Колокольня приходской церкви — центр деревни, окруженной со всех сторон водой. Возле колокольни четыре высокие пальмы. Они словно поддерживают тучу, готовую разразиться проливным дождем. От каждого дома к живописной лагуне сбегают изгороди, которыми обнесены лодочные пристани и небольшие участки земли для домашней птицы. На изгородях натянуты для просушки сети и одежда рыбаков. Во дворах кучи устричных раковин. А в лодках дети, они пробуют свои силы. Со временем они будут превосходно владеть веслами и острогами.
Выходим на берег. Лошади, встряхиваясь, обдают нас тысячами брызг. Мы на центральной площади деревни, от которой радиально, как спицы колеса, расходятся улицы. Жители деревни вышли взглянуть на нас. Мы идем по улице мокрые, растрепанные. Индейцы смотрят недоверчиво и подозрительно. На нашу просьбу показать, где находится постоялый двор, нам отвечают лишь молчаливым жестом. Наконец мы разыскали его, но там нам устроили допрос:
— Откуда вы?
— Из Сентиспака.
— Куда направляетесь?
— Хотим остаться здесь…
На нас смотрели с нескрываемой враждебностью, пока мы с жадностью поглощали соус из кукурузы и свежих креветок — татиуиль и пирожки из кукурузной муки. Когда мы отправились искать пастбище для лошадей, к нам подошел высокий, худой и надменный индеец:
— Зачем вы приехали сюда?
— Хотим работать.
— Где?
— Где угодно.
— Откуда приехали?
— Из Сентиспака.
— Зачем же выбрали такую дорогу?
Вот тут мы и запутались. Так и не смогли объяснить, почему направлялись через брод Ремудас. Индеец убедился в справедливости своих подозрений и ушел.
Вечером, когда мы чистили коней, появилась хозяйка постоялого двора и тоже стала нас расспрашивать. Она задала столько вопросов, сколько пришло ей в голову, и на каждый из них мы должны были дать исчерпывающий ответ. Но наши объяснения не удовлетворили ее. С сомнением хозяйка покачала головой. Наконец она заявила, что нам необходимо рассказать о себе все деревенскому старосте, чтобы попросить позволения остаться в деревне.
Староста — совершенно высохший бронзовый старик с редкой седой бородой. Его дрожащая рука сжимала символ власти — небольшую палочку с черной кисточкой на конце. Старосте стоило лишь показать эту палочку, чтобы прекратить любую ссору среди индейцев. Этот человек, видимо, сама справедливость — недаром природа позволила ему жить так долго. После его смерти преемником будет старейший из индейцев. Староста испытующе смотрел на нас. Он был одет в парусиновые сапоги, теплые войлочные штаны и серую, расстегнутую на животе рубашку. Большой красный платок прикрывал седины. Староста выслушал нас очень внимательно, затем холодно произнес:
— Что ж, я поговорю с остальными.
— А нам что делать?
— Ждать до восхода солнца.
Мы провели ночь на брезентовых походных кроватях. Спали каменным сном. Рамон проснулся первым. Его, так же как и меня, мучила неопределенность нашего положения. Рано утром мы вышли задать лошадям корм. Хозяйка все время наблюдала за нами: и когда мы были в коррале, и когда подавала на стол скудный крестьянский завтрак — хлеб и черный кофе.
Индейцы перешептывались, делая скупые и многозначительные жесты. В центре, как святой, сидел староста со своим символом правосудия в руках. Иногда наши взоры обращались к нему. В тишине одна из старух резким, напоминающим крик птицы голосом начала рассказывать самую грустную историю сельвы:
— Однажды попугай проглотил черные семена камичина. Полетел и, задержавшись возле тенистых пальм, испачкал их своим пометом. А после дождя из помета выросло стройное растение — камичин. Оно попросило разрешения жить в тени сейбы, и ему позволили. Там распустились первые его побеги. Затем камичин притворился, что хочет приласкать сейбу, и глупое дерево позволило ему это сделать. Постепенно камичин крепко-накрепко опутал ее ветви, и эти объятия задушили сейбу.
Так погибло цветущее дерево…
Наступила небольшая пауза. Вдруг индейцы, сидевшие возле судьи, встали и произнесли глухими голосами:
— Камичин! Камичин!
— Камичин! Камичин!
И они один за другим все стали подниматься и уходить, произнося роковые слова:
— Камичин! Камичин!
Так нас изгнали. Так заявили нам, что мы должны уходить навсегда, потому что мы той расы, которая их обманула, эксплуатировала, обласкала вначале, чтобы задушить потом, расы, о которой они думают с ненавистью.
А мы остались на площади одни, ни в чем не повинные, растерянно поглядывая друг на друга.
От шума наших шагов взлетают, отчаянно взмахивая крыльями, попугаи, утки, цапли, журавли. Их здесь десятки видов. Птицы кричат со всех сторон, они прячутся в зарослях мангровых. Под ногами лошадей поблескивают рыбы: морские окуни, бычки. Они доверчивые, кроткие, почти ручные — стоит лишь наклониться, чтобы поймать их.
За нами плывет в каноэ индеец. Он хочет убедиться, что мы действительно уехали и его племя может быть спокойным. Когда протока стала сужаться, появились сети, поставленные для ловли креветок, и полупогруженные в воду верши, индеец покинул нас. Здесь было много рыбаков, собиравшихся возвращаться в селение. Всю ночь они бодрствовали, боясь как бы течение не унесло в море ивовые верши, которые прилив наполнил креветками. Всю ночь провели рыбаки в лодках, над ними вились тучи гудящей мошкары. Кажется, что они совершенно не замечают нас, хотя на самом деле внимательно, затаив страх и ненависть, следят за нами.
Просторы побережья… То здесь, то там лагуны, где море оставило толстые слои соли, которые разбиваются ударами лома. Просторы побережья — это либо черные земли, называемые «лошадиный зуб» и затвердевшие настолько, что на них ничего не может расти, либо пепельно-серая равнина, словно изрытая язвами или изъеденная белыми муравьями.
По временам нам встречаются чахлые деревья; мы проезжаем селения Эль-Пераль, Сан-Андреас, Искауатль, Почоте. Жалкие всходы фасоли, кукурузы. Здесь живут метисы, вечно задумчивые, унаследовавшие сильные характеры индейцев. Они постоянно погружены в свои мысли, даже тогда, когда погоняют упряжку. Они возвращаются к действительности, когда мимо проезжает в открытой колымаге всемогущий падре, раздающий благословения своим чадам и собирающий с них дань. Он подлинный господин и повелитель этих мест.
Мы провели много ночей под телегами с мачете вместо подушки, согреваясь у теплых боков наших лошадей, ибо никто не хотел открыть нам двери хижины. Небо было застывшим, надменным, недоступным. Рамон как-то сказал, что ему однажды во сне привиделась птица и поведала:
«Я раньше не умела летать. Но меня сбросили оттуда, вон с той синевы, с самого высокого места. Падая, я билась, билась до тех пор, пока отчаянные взмахи крыльев не прекратили моего падения. Так я научилась летать.»
— Не помню, — добавляет Рамон, — говорила мне это пестрая цапля или кроткая голубка.