Мигель Отеро Сильва — венесуэльский писатель, поэт и журналист, родился в 1908 г. Его первые произведения — роман «Лихорадка» и стихотворный сборник «25 поэм» — вышли из печати в начале сороковых годов и сразу завоевали известность в странах Латинской Америки.
В 1955 году выходит в свет роман «Мертвые дома», в котором, по признанию венесуэльской критики, автор достиг высокого мастерства, свидетельствующего о его творческой зрелости. Книга получила широкое признание и была удостоена Национальной премии за 1955 год. Трагическая судьба венесуэльской девушки Кармен-Росы, потерявшей любимого, но не утратившей твердости духа, послужила Мигелю Отеро Сильва сюжетом для создания произведения, полного драматизма, однако пронизанного верой в силу и мужество человека.
В это утро хоронили Себастьяна. Отец Перния, так любивший его, надел сутану поновее, ту, в которой он посещал епископа, и стихарь и камилавку для торжественных случаев.
Похороны не были в Ортисе событием исключительным. Напротив. Шаркающие альпаргаты уже начисто выбили траву на дороге, ведущей к кладбищу. Собаки привычно и равнодушно следовали за теми, кто нес гроб, или бежали впереди, показывая путь, исхоженный тысячу раз. Но теперь умер Себастьян, отважный посланец жизни в этом селении мертвецов, и все понимали, что гибель Себастьяна означала капитуляцию всего городка. Если даже Себастьян, молодой, как утро, сильный, как река в половодье, своенравный, как неклейменый бык, не смог избежать смерти, то другим обитателям Ортиса оставалось лишь смиренно ждать конца.
Впереди процессии, высоко держа распятие, брел служка Никанор, рядом с ним шли два паренька поменьше, со свечами в руках, а затем — отец Перния, обливавшийся потом в своей рясе под жарким солнцем льяносов. За ним шли четверо мужчин, которые несли гроб, и, наконец, тридцать или сорок жителей Ортиса с землистыми лицами.
Усталые шаги больных людей как нельзя лучше соответствовали ритму похоронного шествия. Вот так же, волоча ноги, согнув плечи под невидимой тяжестью, они ходили теперь по улицам своего городка, по лишь наполовину засеянным полям, по галереям домов.
Кармен-Роса была среди них. Она уже почти не плакала. Еще четыре дня назад все знали, что Себастьян умрет, и она знала, и Себастьян знал. Тогда она и начала плакать. Сначала Кармен-Роса боролась с подступавшим шквалом рыданий, которые сжимали ей горло. Она понимала, что, как только Себастьян увидит слезы в ее глазах, он перестанет сомневаться в неотвратимости своего смертного приговора. Она видела, как его тревожный, лихорадочно горевший взгляд украдкой следит за ней, и напрягала всю свою волю, чтобы сдержать слезы. И пока она сидела в длинной побеленной комнате, где умирал Себастьян, ей удавалось благодаря постоянным неимоверным усилиям проглатывать комок, который остановился в горле и мешал говорить. Но едва она выходила в коридор за лекарством или стаканом воды, неудержимый поток слез начинал литься из ее глаз. Вечером, направляясь по сумеречным улицам к своему дому, и позднее, лежа в ожидании сна, Кармен-Роса плакала не переставая, и оттого, что она плакала так много, нервы успокаивались и отчаяние превращалось в острую, но терпимую боль, которая почти смягчалась под утро. Рассвет уже пробивался сквозь ветки котопери, а она все лежала, раскрыв залитые слезами глаза, подстерегая сон, который так и не приходил.
Теперь она не плакала, двигаясь в толпе, которая шла за гробом. Процессия оставила позади окраинные дома и одолевала небольшой пологий подъем, ведущий к воротам кладбища. Кармен-Роса шла, волоча ноги, как и все, и сливаясь с остальными в медленном ритме шествия, но чувствовала себя такой далекой и такой чужой в этой процессии, смысл которой она отказывалась понимать, что временами ей казалось, будто в ней живут две Кармен-Росы: одна как автомат бредет к кладбищу, а другая всем существом устремляется назад, домой, чтобы слезами облегчить душу.
Ее поддерживали две женщины. Справа — мать, донья Кармелита, с лица которой даже старость не стерла выражения испуганного ребенка. Она оплакивала не столько мертвого Себастьяна, сколько придавленную горем Кармен-Росу, и чувствовала себя бесконечно маленькой и жалкой из-за того, что не смогла отвратить от дочери эту беду. Слева шла сестра Марта, беременная, как и в прошлом году. Она мужественно терпела медленное и утомительное передвижение под палящим солнцем. Кармен-Роса ощущала дыхание любви, исходившее от этих двух женщин, которые нежно поддерживали ее, чтобы она не упала.
На последнем участке пути гроб взяли четверо мужчин молодые, как Себастьян, только не такие сильные, каким был он. У всех четырех лица были цвета охры и носы заострялись, как клюв ястреба. Тупой взгляд, ввалившиеся щеки, морщины вокруг глаз стирали с этих лиц приметы молодости. Один из мужчин, двоюродный брат Себастьяна, приехал на осле из Парапары. Остальные были из Ортиса, Кармен-Роса знала их с детства. Она бегала вместе с ними по берегам Пайи, вместе они били диких голубей. Самый высокий, Селестино, на плечи которого падала почти вся тяжесть гроба, был влюблен в нее еще с той поры, когда они бегали к реке и били птиц. Теперь он нес труп Себастьяна, приняв на себя основную тяжесть, так как был самым высоким, и две скупые слезы катились по его острым скулам.
Уже можно было различить каменную ограду кладбища, его бедные ворота с побеленными фестонами и железным крестом наверху. Кармен-Роса помнила табличку, написанную неуклюжим детским почерком, которая висела на воротах: «Не перелезайте через ограду. Спросите ключ». Ограда была совсем невысокая, так что через нее можно было без труда перепрыгнуть. К тому же ключ спрашивать было не у кого: никто за кладбищем не присматривал. С тех пор как умер старый Лусио, хозяевами этой безнадзорной земли стали буйные травы. Они зеленели между могилами и на могилах, закрывая имена на памятниках и высовываясь из-за низенькой ограды.
Перед самыми воротами движение процессии совсем замедлилось. Мужчины, которые шли с гробом, начали разворачиваться, чтобы внести его в ворота кладбища головой вперед. Словно совершая строевой маневр, только гораздо медленнее, три носильщика вращались вокруг четвертого, который держал передний левый угол гроба, а четвертый топтался на месте, поднимая облачка сухой пыли. Что-то подобное этому происходило в праздничной процессии, когда люди, несущие статую святой Росы, огибали последний угол площади и направлялись к церкви. Смолкли тихое бормотание и молитвы, женщины на мгновение приглушили плач, и слышалось только согласное шарканье ног — монотонный, скорбный звук «час-час». Это было сдержанное прощание навсегда.
Потом Себастьяна засыпали землей. Этого Кармен-Роса не видела. В приступе отчаяния она сомкнула глаза, склонила голову на плечо матери, ощутила в горле соленый вкус слез, которые больше не текли, а в сердце почти физическую боль, словно от вонзившегося копья. До ее слуха неясно донеслась хриплая латынь отца Перния и пронзительный голос служки, который равнодушно произнес «амен».
Они вернулись той же дорогой, но без гроба. И теперь они шли медленно, неуверенными шагами, как люди, которые не хотят прийти туда, куда идут.
Вероятно, было воскресенье. Да, конечно, было воскресенье, но никто не думал об этом. Для них не существовало разницы между вторником и воскресеньем. И во вторник и в воскресенье они тряслись в лихорадке, рассматривали язвы, выслушивали горестные известия: «У кумы Хасинты приступ злокачественной лихорадки», «Петра Матуте родила мертвого мальчика», «Гематурия унесла Руфо, что с главной улицы». Лишь отец Перния брал на себя труд напоминать им, что наступило воскресенье, звоном колоколов, возвещавших начало службы. Но сегодня — было ли это воскресенье или нет — отец Перния присутствовал при мучительной агонии Себастьяна, рассвет застал его у мертвого тела, и колокола не звали к мессе, потому что с самого раннего утра они звонили по покойнику.
Опираясь на слабую руку доньи Кармелиты, Кармен-Роса вернулась домой в сопровождении нерешительной толпы мужчин и женщин, у которых не хватало духу попрощаться с ней. Все вошли в дом и столпились в коридоре, разговаривая вполголоса или молча глядя на Кармен-Росу, и наконец уже далеко за полдень незаметно разошлись, исчезая в широких сенях, выходящих на площадь.
Патио ее дома был самым красивым в Ортисе, а может быть, и вообще единственным красивым патио в городе. Кармен-Роса сажала растения, ухаживала за ними, заставляла их цвести, вкладывая в свои труды всю энергию молодости. Она была охвачена исступленным желанием что-то создавать, когда вокруг нее все разрушалось. Только тамаринд и котопери, обосновавшиеся здесь с давних времен, ничем не были обязаны Кармен-Росе. Правда, она их тоже поливала и лелеяла, но, рожденные терпеть палящее солнце и закаляться в лишениях, они все равно высились бы посреди двора, даже если бы не существовало на свете Кармен-Росы, которая их поит и любит.
Но это касалось только тамаринда и котопери. Даже многолетние тринитарии, которые по обе стороны патио карабкаются на галерею, с тех пор как отец Тинедо, ортисский священник, посадил их для доньи Кармелиты, Кармен-Роса очищала от сухих листьев, подрезала портняжными ножницами, поливала речной водой, если небо не посылало дождя. И они в благодарность за усердие девушки цвели для нее: алые фонарики слева, пурпурные фонарики справа поднимались до самой крыши и цветущей стеной окружали садик.
Без ухода не выжили бы и кайены. Их посадила сама Кармен-Роса, и они тянулись по всему патио, беззаботно покачивая красно-желтыми головками в такт порывам сухого равнинного ветра. Не было бы и папоротников, которые, как зеленые знамена, выстроились на перилах в жестянках из-под керосина и ящиках из-под свечей. Каждый день они жадно выпивали порцию воды, которую им выделяла Кармен-Роса, и в этот час казались особенно веселыми. Про кустики капачо, не способные противостоять ударам сурового ветра, нечего и говорить. Однако хлопоты Кармен-Росы и тень котопери заставили их зацвести красными цветами, словно перенеся на иную высоту и в иной климат.
Не выжили бы и другие растения, поскромнее, чьих названий в Ортисе не знал никто, кроме Кармен-Росы. Их украшением были не цветы, а одни лишь прелестные листья: длинные, в прожилках красных и бурых тонов, или круглые, резные, почти белые, как молочное стекло, или узенькие, изогнутые, как струйки фонтана. Да, все растения — и паскуа с большими розовыми венчиками, и призывно-яркие гроздья гвоздики, и гуайява, плоды которой Кармен-Роса прикрывала холщовыми мешочками, чтобы спасти их от прожорливых птиц, — все они были обязаны девушке своей красотой, своей силой, самим своим существованием.
Но и девушка была обязана саду не меньшим. Она высаживала кустики, любовно следила за их ростом, расцветала вместе с ними, и это с самого раннего детства не давало Кармен-Росе захлебнуться в мутных волнах распада и стенаний, медленно и неотвратимо заливавших Ортис.
Эта длинная кирпичная галерея, огибающая патио, с колоннами из тринитарий и барельефами из папоротника была ее миром, ее судьбой. Здесь, под свист и чириканье птиц, среди аромата цветов и запаха зелени, только что смоченной дождем, проходили дни, месяцы и годы ее отрочества. Она твердо верила — и разве могло быть иначе? — что только этот маленький растительный космос, частью которого она была, только воздух этого садика, которым она дышала, позволили ей выжить и спасли ее от лихорадок и язв, мучивших обитателей Ортиса, и она выросла свежей и полной жизненных соков, как крона котопери.
После смерти Себастьяна патио казался другим. Слезы вновь стояли в глазах Кармен-Росы, и надменные контуры тамаринда расплывались, будто она смотрела на него сквозь пелену ливня. Этот тамаринд с жестким стволом был самым старым и самым крепким деревом в патио. Она верила, что Себастьян неуязвим, как тамаринд, что ветру смерти никогда не повалить его. И теперь она отказывалась верить в то, что его сильные руки и непокорное сердце навек успокоились под землей кладбища, поросшего сорной травой, как нашли там себе упокоение хилые тела и безропотные души многих других.
В лавке хлопотала донья Кармелита. Кармен-Роса слушала, как она ходит за прилавком взад и вперед, переставляет флаконы и бутылки, открывает и закрывает ящики. Она знала, что мать делает это машинально, в то время как ее маленькое сердце сжимается от боли за дочь и она борется с желанием подойти к ней со словами утешения, — понимая, что они не помогут. Лавка помещалась в большой просторной комнате их дома, расположенного как раз на углу квартала: две двери выходили на боковую улицу, а третья — на площадь Лас-Мерседес.
— Полкило кофе в зернах, донья Кармелита! — раздался звонкий детский голос, и Кармен-Роса узнала Никанора, служку, который произнес «амен» на кладбище.
Потом пришли две женщины. Их голоса звучали приглушенно и почтительно, и до галереи доносился лишь неясный шум разговора, стук весов, звон монет и слабый звук возникающих и удаляющихся шагов.
Так уходил день и наступал вечер, темнела зелень котопери, и остывало горячее дыхание солнца. Через калитку в глубине сада вошел Олегарио, ведя осла. На спине у животного был прилажен бочонок с речной водой. Олегарио, как обычно, снял его возле чулана и робко приблизился, вертя в неловких руках шляпу.
— Добрый вечер, нинья Кармен-Роса. Я сочувствую вашему горю.
В этот момент снова зазвонили колокола. Они призывали к вечерней молитве. Кармен-Роса вздрогнула: она не заметила, как пролетели часы, и не ожидала, что уже наступил вечер. В проеме двери, соединяющей лавку с галереей, показался силуэт доньи Кармелиты.
— Ангел господень возвестил Марии!
Кармен-Роса ответила, как всегда:
— И зачала она по милости и воле господа.
В эту ночь Кармен-Роса долго сидела у лампы, которую принесла донья Кармелита. Темнота стерла краски цветов и очертания кустарника, и на фоне неба вырисовывались только развалины соседнего дома. Когда-то в этом доме было два этажа, теперь же балки верхнего, разрушенного этажа торчали над деревьями, как кили затонувших кораблей. Мертвый дом, один из тысячи мертвых домов, горестно нашептывал что-то об исчезнувшей эпохе.
В Ортисе все говорили об этой эпохе. Деды, пережившие ее, отцы, видевшие ее крушение, дети, которые росли, слушая рассказы, полные сожалений. Никогда и нигде люди так не жили прошлым, как здесь, в льяносах. Впереди их ждали лихорадка, смерть и кладбищенская трава. Позади все было иным. Юноши с ввалившимися глазами и ногами в язвах завидовали старикам, которые когда-то были молоды по-настоящему.
Кармен-Роса внимательнее других прислушивалась к пленительным рассказам о прошлом. Девочкой она не тратила силы своего воображения на создание мира, где куклы превращались в людей, черепаха — в злого великана, а скворец — в принца, пугающего своим пением ведьм. Она предоставляла это сестренке Марте, плакавшей всякий раз, когда у куклы Титины повышалась температура. Кармен-Росе больше нравилось восстанавливать Ортис, поднимать обвалившиеся стены, воскрешать мертвых, населять пустующие дома и устраивать в «Ла-Нуньере», разукрашенной пестрыми бумажными фонариками, большие балы под оркестр из семи музыкантов.
А поскольку старики с удовольствием говорили о минувшем, ибо теперь они жили для того, чтобы рассказывать о нем, Кармен-Роса без особого труда собирала повсюду воспоминания о когда-то живших людях, обстановке, о событиях и песнях прошлого и восстанавливала по ним живой облик ныне мертвого города. Эрмелинда — служанка в доме священника, сеньорита Беренисе — учительница, неверующий сеньор Картайя, даже кабатчик Эпифанио, брюзгливый и немногословный, — все восклицали приблизительно одно и то же, завидев Кармен-Росу:
— Ну, идет любопытная девчонка, сейчас начнет приставать со своими вопросами!
Но им это нравилось. Да, им нравились ее расспросы о прошлом. И особенно нравилось то, что она увлеченно выслушивает все, что ей рассказывают, — и правду и небылицы, — и смеется, если смешно, и утирает слезы, если печальна история, происшедшая столько лет назад. Больше того, если Кармен-Роса три дня не появлялась ни у священника, ни в кабачке, ни в темном и неуютном доме сеньора Картайи, старики сами под каким-нибудь предлогом отправлялись к ней, и тогда уже они начинали ее расспрашивать.
— Ты заболела, девочка? — осведомлялся Картайя.
— Тебе надоели мои истории? — недовольно ворчал Эпифанио.
— Может быть, ты влюбилась? — вкрадчиво спрашивала Эрмелинда.
Эрмелинда, служанка в доме священника, была такой же неотъемлемой частью церкви, как статуя святого Рафаэля, стоявшая возле главного алтаря, как купель из неотесанного камня и засиженные мухами цветы из белой бумаги, украшавшие образ пресвятой девы. Эрмелинда родилась в доме, расположенном недалеко от храма, который в те времена еще строился, но так никогда и не был достроен. С малых лет она поселилась в доме приходского священника. Сначала, подобранная милосердным отцом Франческини, девочка поливала деревца в патио и бегала с поручениями; при отце Тинедо Эрмелинда была прислугой за все: готовила, стирала, гладила, мела дом и присматривала за церковью. Ныне, при отце Перния, она была образцовой экономкой и ключницей, а также живой летописью городка. Об этих трех священниках, и особенно о первых двух, Эрмелинда могла говорить без конца, стоило Кармен-Росе зайти к ней. В Ортисе бывали и другие священники, и Эрмелинда служила у них тоже, но они никогда не фигурировали в ее воспоминаниях, и она не упоминала даже их имен.
— Не было в нашем городе человека умнее, добрее и ученее отца Франческини, — говорила она. — Он был святой и упрямец, как все святые. Так и не захотел стать венесуэльцем: ему казалось — если он откажется от итальянского подданства, он отречется от чего-то, что родилось вместе с ним. А отец Франческини никогда ни от чего не отрекался, хотя и знал, что, если такому человеку, как он, да принять венесуэльское гражданство, он сразу станет епископом…
И она начинала рассказывать о религиозных праздниках, которые устраивал отец Франческини. Только этого и ждала Кармен-Роса, ибо рассказы Эрмелинды, подобно заклинаниям, поднимали Ортис из развалин.