— Я приеду в воскресенье, — сказал он с порога.
Женщина, которая жаловалась, и мальчик, покупавший керосин, уже ушли. Мать и дочь молчали.
— Красивый какой парень, — вдруг сказала донья Кармелита.
Кармен-Роса вздрогнула. Именно эти самые слова она мысленно произносила в ту минуту.
Себастьян, как и обещал, приехал в воскресенье, потом в следующее и стал ездить каждую неделю. Первый визит Вильенам он нанес вместе с Панчито и Селестино. Через неделю Селестино перехватил взгляд Кармен-Росы, брошенный на гостя из Парапары, взгляд, в котором были боязнь и любопытство, лукавство и нежность, и перестал ходить в патио к Вильенам, чтобы полюбоваться розовыми венчиками паскуа и поболтать о пустяках у перил, заставленных папоротниками. Селестино не показывался теперь и в будние дни, когда Кармен-Роса стояла за прилавком одна, изнывая от полуденного зноя. Он больше не дарил ей птиц, не бродил вечером под окнами, не топтался на площади Лас-Мерседес. Длинный и печальный, как фонарный столб, он торчал у кабачка Эпифанио и вполуха слушал разговоры посетителей или нехотя улыбался, когда Перикоте рассказывал какую-нибудь похабную или двусмысленную историю.
С появлением Себастьяна во взглядах Кармен-Росы на вещи, на людей, на самое себя начались удивительные превращения. Не тогда, когда ее приняли в Общество дочерей Марии, не тогда, когда мать, отведя ее в сторону, объявила: «Кармен-Роса, с сегодняшнего дня ты женщина», и не тогда, когда она прочла книжку сеньориты Беренисе, приоткрывшую ей тайну рождения человека, а только теперь, в восемнадцать лет, рядом с этим смуглым атлетом, порывистым и решительным, Кармен-Роса почувствовала, что она уже не девчонка, которая колотила в чужое парадное дверным молотком и швыряла камни в индейца Кучикучи.
Сначала она сама не отдавала себе в этом отчета. Себастьян приходил с Панчито в воскресенье сразу после мессы. Кармен-Роса и Мартика не успевали еще снять мантильи и отложить четки. Все четверо усаживались и начинали говорить о всякой всячине: о том, кто какие фрукты любит, о масти и повадках лошадей, о том, как умирают люди в льяносах, о далеком недосягаемом Каракасе и о еще более недосягаемом море.
Только Себастьян видел море. Он купался в его зеленой пенящейся воде, когда был в Туриамо.
— Оно очень красивое, правда? — спрашивала Кармен-Роса.
— Не то чтобы красивое. Оно — как саванна, но из воды. Становится немного страшно, когда остаешься с ним один на один. А плавать легче, чем в реке.
Панчито начинал рассказывать какую-нибудь историю про пиратов и матросов, которую он вычитал в романе Сальгари. Мартика восторженно смотрела на него. В ее глазах он становился Сандоканом.
Но потом, три или четыре воскресенья спустя, Кармен-Роса заметила, что Себастьян не улавливает смысла ее слов, когда она говорит, только смотрит на нее, а слушает невнимательно, и глаза его ищут что-то, что лучше выражает ее сущность, нежели произносимые ею слова.
— Какие миленькие платочки вы привезли нам в прошлое воскресенье, Себастьян.
— Очень рад, очень рад, — отвечал он, не вдумываясь в смысл ее фразы, но напряженно внимая звукам ее голоса.
Она заметила также, что с понедельника начинала считать дни, но вела этот счет по-своему: «Пять дней до воскресенья, четыре дня до воскресенья, три дня до воскресенья, завтра воскресенье, воскресенье».
Однажды Себастьян не приехал. Кармен-Роса ждала его до полудня. В мантилье, с четками в руках она бродила по садику, делая вид, будто обирает с кустов сухие листья. Панчито и Марта не придали случившемуся никакого значения.
— Раз Себастьян не едет, значит в Парапаре интересный петушиный бой, — только и сказал Панчито.
Мартика с ехидцей посмотрела на Кармен-Росу:
— Или его милая не пустила.
Кармен-Росой овладели дурные предчувствия. «Он заболел». Она была уверена в этом и представляла себе, как он мечется в жару, покинутый и беспомощный, в пустом, пыльном доме. Ее охватила материнская тревога, томительное желание быть вместе с ним и отирать пот с его лба платком, который он ей подарил.
«В Парапаре петушиные бои», вспоминала она. С чего она взяла, будто он заболел? Ведь он дикарь, он остался ради того, чтобы лишний раз среди пьяных криков, угроз и ругани насладиться кровавой схваткой двух петухов, убивающих друг друга на площадке патио. Кармен-Росе показался далеким и чуждым этот любитель петушиных боев, недостойный ее дружбы, этот закоренелый игрок, способный вызвать только отвращение.
«Его милая не пустила». Она вспомнила шутку Мартики. А если бы это не было шуткой? Если бы и в самом деле у него была невеста или возлюбленная? Если есть женщина, которая запретила ему ездить по воскресеньям в Ортис? Эта мысль обеспокоила ее больше, чем предположение, что он болен. На нее, как в детстве, вдруг напало ничем не объяснимое желание заплакать. И тогда она поняла, что непоправимо влюблена.
Около полудня послышался стук копыт по булыжникам. Кармен-Роса с надеждой подняла глаза от цветов капачо. Но это был не Себастьян. Какой-то всадник проехал мимо, бог знает куда.
«Он заболел». «Он остался на петушиные бои». «Его милая не пустила». Эти три предположения сменяли друг друга, вызывая в душе Кармен-Росы то тревогу, то негодование, то ревность. И, несмотря на различие этих настроений, все они были симптомами одного явления.
В течение недели — «четыре дня до воскресенья», «два дня до воскресенья», «завтра воскресенье» — Кармен-Роса шесть раз обещала себе не спрашивать у Себастьяна, почему он не приезжал, и даже сделать вид, будто не заметила этого. Ведь он вовсе не обязан ездить сюда, он не связан никаким обещанием. Может быть, он вообще больше не приедет, может быть, он решил прекратить далекие прогулки верхом, и утомительные, и бесцельные.
Но в воскресенье после мессы первым, кого увидела Кармен-Роса, и единственным, кого она увидела, был Себастьян, который стоял у церковных дверей. Они вместе направились к дому, как в тот день, когда познакомились. Оба незаметно отстали от Панчито и Марты, шедших впереди.
— Я не мог приехать в прошлое воскресенье, — объяснил Себастьян, хотя она ни о чем его не спрашивала. — Один мой приятель умер от гематурии, нужно было посидеть возле него ночь и похоронить его.
Кармен-Роса не ответила, но почувствовала, что ее охватывает восторг, непередаваемая радость. Себастьян не был болен, он не остался на петушиные бои, его не удерживала женщина!
— Вы заметили мое отсутствие? — спросил он.
Кармен-Роса затрепетала. Она забыла о своем напускном безразличии и предчувствовала — ей возвестило об этом биение крови, — что Себастьян скажет дальше.
— Почему вы не отвечаете? — настаивал он. — Мне страшно хотелось повидаться с вами в прошлое воскресенье.
Девушка продолжала идти, не отвечая, не поднимая глаз от пучков травы, выбивавшейся из трещин тротуара. Панчито и Марта перешли на другую сторону площади.
— Я полюбил вас, Кармен-Роса.
Она остановилась на миг. Она заранее знала, что скажет Себастьян, и все же его слова, как дуновение горячего влажного ветра, вошли ей в сердце, пронизали насквозь ее тело.
Но она по-прежнему молчала, шагая рядом с ним. Себастьян тоже замолчал. У дверей дома она остановилась и в упор посмотрела на него — четыре, пять секунд — бездонными сверкающими глазами, в которых дрожал огонек робкой нежности.
И они вошли в дом.
Три месяца спустя поженились Панчито и Марта. Теперь Себастьян каждое воскресенье приезжал в Ортис, и не потому, что ему нечего было делать, и не потому, что он следовал прихоти своей лошади, а потому, что его ждала здесь любовь Кармен-Росы и сердце неодолимо влекло его к ней. Они не болтали больше вчетвером на галерее дома, не слушали рассказов Панчито о море, не обсуждали с Мартой приготовлений к свадьбе. Теперь Себастьян и Кармен-Роса часами сидели в тени котопери, тысячу раз повторяя друг другу одно и то же, и целовались тайком, если рядом не было доньи Кармелиты, а Марта и Панчито смотрели в другую сторону.
Накануне бракосочетания Себастьян приехал в Ортис и заночевал у сеньора Картайи. Они подружились с первого дня знакомства, после того как сеньор Картайя спросил его:
— Я всегда вижу вас около церкви; вы что, поклоняетесь святой Росе?
Себастьян ответил не долго думая:
— Не святой Росе, а Кармен-Росе…
Бракосочетание состоялось в воскресенье под вечер, и на свадьбу, как на праздник святой покровительницы, пришли все жители Ортиса. Невеста была прелестна в фате из дешевого муслина и в веночке из живых цветов лимона вместо воскового флердоранжа. Ее убор приготовили белые руки сеньориты Беренисе. Панчито же, втиснутый в синий кашемировый костюм, сшитый на заказ у портного в Сан-Хуане, в жестком воротничке, который царапал шею, и проклятом галстуке, который мешал дышать, чувствовал себя смешным и неловким.
Сначала их брак скрепил по закону председатель муниципального совета в присутствии полковника Кубильоса. Затем брак был освящен церковью в лице отца Перния. В тот момент, когда священник объявил, что они соединены навеки, старый орган захрипел свадебный марш. Марш то и дело прерывался самым плачевным образом, так как сеньорите Беренисе уже давно не приходилось играть его. Заплакала от волнения Мартика, заплакала донья Кармелита, и еще заплакали женщины в толпе, вспомнив в этот торжественный миг о своих покойниках.
В доме невесты уже был накрыт длинный стол, который священник принес из ризницы; он был застелен большой скатертью, состоявшей из пяти обыкновенных скатертей: Кармен-Роса сметала их вместе. На столе красовались стаканы, кувшин с водой, бутылки рома и огромный горшок с мистелой, из которого торчала разливная ложка.