— Ну, ты наконец решил, чего бы тебе хотелось ко дню рождения?
Чудовище пожирало мамин желчный пузырь и печень, а она думала о моем дне рождения.
— Мам, но ведь мой день рождения был совсем недавно! Ты что, уже думаешь о следующем?
— А о чем же мне еще думать? — На ее лице отразилось удивление. Она говорила по-прежнему тихо, но вполне твердым голосом.
— Не знаю.
— Жилетку, — предложила она.
— Жилетку? Я не ношу жилеток.
— Да. И знаешь почему? У тебя нет жилетки.
— Жилетку, — покорно повторил я.
— С рисуночком? — Это она спросила нарочно, зная мое пристрастие к однотонной одежде.
— Нет. Однотонную.
— Я видела красивые жилетки с хорошеньким рисунком, а еще комбинированные.
— Только однотонную, — решил я.
— Как это скучно, — заметила мама, она уже очень устала, но была готова подразнить смерть, ведь ради жилетки для сына и умереть не жалко. — Все у тебя всегда должно быть однотонным. Рубашки и те всегда однотонные.
— Мне нравится простота.
— А почему жилетка с хорошеньким рисунком не может быть простой?
— Потому, что на ней рисунок, мама.
— Вещь с рисунком тоже может быть простой.
— Не у меня.
— Ну да, тебе непременно надо отличаться. Однотонность давно вышла из моды. А ты знай упираешься.
Мама закрыла глаза, закончила разговор. Я напряженно ждал: дышит ли? К счастью, она продолжала дышать. Уснула. Я тихонько ушел.
Моему последнему дню рождения предшествовали долгие дискуссии по поводу пальто, костюма, ботинок, рубашек. После восьмидесяти шести телефонных звонков я сказал «да», верблюжье пальто. Чтобы показать характер, я выразил конкретные пожелания: ни в коем случае не двубортное, не слишком светлое, никаких накладных карманов и широких лацканов — и конечно же она стала выяснять, чем мне не нравится двубортный покрой, широкие лацканы и накладные карманы. Не в силах побороть наследственное упрямство, я продолжал пререкания.
Спустя четыре недели мы с моей подругой Ингой праздновали ее возвращение домой. Пока ехали в машине, по радио передали рекламу с моей музыкой.
— У тебя есть вещицы и получше, я слышала, — мягко заметила моя выздоровевшая семидесятичетырехлетняя мама, совсем маленькая и худая, но с прямой спиной. Раньше ее часто принимали за француженку или испанку, но после шестидесяти черты ее лица стали семитскими. Пигментные пятна и морщины как бы подчеркивали отпечаток пустыни, сохраненный в облике нашего народа на протяжении несчетных поколений.
Рот у нее до сих пор был красивой формы, по крайней мере, когда она носила вставную челюсть. Нос за последние десятилетия сделался массивнее, но не слишком — царственный, с горбинкой; нос и глаза, некогда агатово-черные, а теперь медленно тускнеющие. Несколько лет у нее катастрофически выпадали волосы, но потом их рост восстановился, и она снова могла выходить на улицу без парика. В туфлях на довольно высоких каблуках («Мама, ты ненормальная — ходить на каблуках, даже Инга этого не делает, ты себе испортишь спину!»), с волосами темно-каштанового цвета, уложенными в прическу, в сшитых на заказ костюмах она не спеша направлялась на Бетховенстраат. Свой гардероб она заказывала портнихе-турчанке, живущей на Мидденвех, и фасоны придумывала по образцам, которые находила в известных журналах мод. Честолюбивая, как актриса, и гордая, как боксер. Она по-прежнему была упрямицей, всезнайкой и безапелляционной советчицей.
— Ролик про пиво мне тоже совершенно не понравился, — произнесла она с заднего сиденья, голова ее едва виднелась из-за спинок. — Песенка была никудышная.
Она говорила о телевизионной рекламе, которую впервые показали, когда она была в больнице.
— Они остались довольны, мам, — ответил я с нескрываемой досадой. Но мое душевное состояние ее вовсе не волновало.
— Кто «они»?
— Заказчики с пивоварни.
— Они должны думать о людях. Люди ничего не чувствуют, когда смотрят такую рекламу.
— Мам, я пишу только музыку. Я не сценарист и не режиссер.
— Значит, твоя ответственность еще больше. Чувство должно идти от тебя. Если люди ничего не чувствуют, они ничего не купят.
— Пивоварня довольна. Для меня важно только это.
— А для меня нет. Для меня важно, довольны ли люди. А они недовольны.
— Ты проводила опрос?
— В этом нет нужды. Я знаю, что думают люди. Нет, положа руку на сердце: ты умеешь намного лучше, я сама слышала.
За минувшие пять лет ей не раз приходилось бывать на похоронах, а новых знакомств в ее возрасте не заводят. Она посещала собрания ВИЗО, еврейской женской организации, и раз в год ходила в синагогу. Она звонила каждый день и всегда заставала меня врасплох.
«Видел сейчас по телевизору?»
«Что, мам?»
«Фрицев».
«Что же эти фрицы опять натворили?»
«То, что они делают с беженцами. Подожгли дом».
«Да, мерзавцы. Я не смотрел новости».