Трубка молчала, но кто-то дышал там на другом конце провода.
— Слушаю! — повторил Иван Михайлович.
— Пистолет вам вернули? — спросил знакомый, чуть сипловатый голос.
— Ты моим пистолетом, Жмакин, чернильницу у дежурного разбил, — произнес Лапшин.
— Дело небольшое.
— Большое или небольшое, а факт, что разбил. Пришел бы, Жмакин, а?
— Зачтете как явку с повинной и дадите полную катушку?
— Разберемся.
— Нет уж, гражданин начальничек, спасибо.
— Как знаешь.
— А здоровье ничего? На поправку?
— Получше маленько, — сказал Лапшин.
— Между прочим, откуда вы знаете, что именно я пистолет кинул дежурному?
— А кто еще мог это сделать? — спросил Иван Михайлович. — Кто мог сначала у меня, у потерявшего сознание человека, украсть оружие, а потом психануть и кинуть его в дежурку? Кто у нас такой удивительно нервный?
— Психологически подходите, — сказал Жмакин. — Я бы на вашем месте, гражданин начальник, хоть благодарность мне вынес. Попортил я тогда с вами крови.
— Я с вашим братом больше попортил, — невесело усмехнулся Лапшин.
— Значит, баш на баш?
— Нет, Жмакин, это ты оставь.
— Тогда приветик.
— Ну что ж, приветик так приветик. Только пришел бы лучше, все равно возьмем.
— Это видно будет, — сказал Жмакин злобно. — Покуда возьмете, я еще пошумлю маленько, подпорчу кое-кому настроение. А выше вышки все равно наказания нету.
В трубке щелкнуло. Лапшин сморщился, длинно вздохнул и велел себе больше не думать о Жмакине до времени, до того, когда думать понадобится. О неприятном разговоре с Занадворовым в кабинете начальника он тоже больше не вспоминал, шелуху и дрязги жизни он умел отсекать от себя напрочь, чтобы вздор не мешал работе. И работа спорилась нынче, и все было ловко ему и удобно: и перо, которым он писал, и кресло, и телефонная трубка, которую он прижимал к уху плечом, и погожий зимний день за огромным окном. И когда он по своему обыкновению каждый час или два обходил бригаду, всем было тоже ловко, удобно и приятно глядеть в его зоркие ярко-голубые глаза, слушать его гудящий бас и безусловно во всем всегда с радостью подчиняться ему — самому умному, самому взрослому, самому смелому из всех работающих в бригаде. А общее доверие к нему пробуждало в нем еще какие-то новые силы, придавало четкость мыслям, стройность схемам, которые он набрасывал, разрабатывая то или иное дело, направляя внимание не на частности, а на главное, на самое существенное в готовящейся крупной операции.
И все-таки надо было жить. Надо было где-то ночевать и не слишком мозолить глаза всяким Лапшиным, Бочковым, Окошкиным и Побужинским. Надо было с кем-то разговаривать и радоваться, что опять в этом огромном городе, и что никакие пути не заказаны, и что сам себе хозяин. Надо было непременно найти старых друзей, ведь не все же они сидят.
Жмакин разыскал Хмелю.
Хмеля жил на Старо-Невском, в доме, что выходит одной стеной на Полтавскую, и Жмакину пришлось излазить не одну лестницу, пока он нашел нужную квартиру. Он приехал днем, и, по его предположениям, Хмеля должен был быть дома; но Хмеля был на работе, и на его комнате висел маленький замочек. Пришлось приехать во второй раз вечером. Дверь из Хмелиной комнаты выходила в коридор, и матовое в мелких пупырышках дверное стекло теперь уютно светилось. Томные звуки гитары доносились из-за двери.
Жмакин постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Странное зрелище предстало перед его глазами: в комнате, убранной с женской аккуратностью, на кровати, покрытой пикейным одеялом, полулежал высокий очкастый Хмеля и, зажав зубами папиросу, не глядя на струны, играл печальную мелодию.
— Старому другу! — сказал Жмакин.
— Здравствуйте, — видимо не узнавая, ответил Хмеля и, прихватив струны ладонью, положил гитару на подушку, но не встал.
— Не узнаешь?
— Узнаю, — нехотя сказал Хмеля и поднялся. Лицо его не выражало никакой радости. Он даже не предложил Жмакину снять пальто.
— Сесть-то можно? — спросил Жмакин.
— Отчего же, садись.
Жмакин сел, усмехаясь от неловкости и оттого, что надо было хоть усмехнуться, что ли. По стенам висели фотографии. На столе стопкой лежали книги, и в шкафчике виднелась банка с какао «Золотой ярлык».
— Культурненько живешь, — сказал Жмакин, — форменный красный уголок, да еще и с какао. Интересно!
— Ничего интересного, — сказал Хмеля, покашливая.
Он не садился — стоял столбом посредине комнаты.
— Может, поговоришь со мной? — спросил Жмакин. — Как-никак, давно не видались. То ты сидел, то я. Раньше встречались не так…
— Да, не так, — согласился Хмеля, — это верно.
Лицо его ничего не выражало, кроме скуки.
Тогда Жмакин, сдерживая начинающийся припадок бешенства, предложил выпить. Водка у него была с собой в кармане и закуска тоже — коробка сардин.
Они сели за стол, покрытый скатертью, вышитой васильками, и налили водку в два стакана. Хмеля пил по-прежнему — ловко и быстро, и по-прежнему лицо его не менялось от водки.
— Значит, работаешь? — спросил Жмакин.
— Выходит, так.
— А у меня дельце есть.