У меня дрожат руки. Меня крепко держат за локоть, ведут к грузовику Бесстрашия, и мне кажется, что я сейчас потеряю сознание. Позади гремят каталки, и шепчется между собой ночная смена. Медсёстры недовольны, что рабочий день теперь «резиновый», что людей не хватает, что «будь проклята эта чёртова война» и «как всё надоело». Я не сплю вторые сутки, потому что мой сменщик был ранен на передовой, и мне всё надоело тоже.
Закольцованное видеосообщение Джанин Метьюс на боковине джипа оглушает меня. Я слышу её речь урывками, потому что Лихачи всегда кошмарно громкие, а задние двери машины расшатаны и скрипят прямо по нервам. Бесстрашные выгружают своих раненых. Отлипаю от дверцы, бегло осматриваю прибывших. Есть тяжелые.
<i>«… объединенное восстание афракционеров. Единогласным решением совета во всех пяти фракциях введено военное положение. Каждый член фракции, достигший шестнадцати лет, обязан пройти упрощенную военную подготовку в Бесстрашии, по результатам которой он может вернуться в свою фракцию или продолжить обучение, а затем вступить в ряды защитников города».</i>
Меня это уже не касается. Мне давно не шестнадцать и свой выбор в пользу родной Эрудиции я сделала десять лет назад.
<i>«Все медицинские работники становятся военнообязанными».</i>
Это относится ко мне напрямую. Я практикующий врач, моя квалификация весьма высока, и ночные дежурства мне не положены, но у нас не хватает людей. Мирное время закончилось. Отречение превратилось в резервацию, их Лидера, Маркуса Итона, подозревают в связях с повстанцами и сокрытии дивергентов. Искренность и Дружелюбие до последнего оставались нейтральными, но вынуждены были согласиться с условиями Метьюс в связи с реальной угрозой нападения объединенного восстания афракционеров во главе с младшим Итоном и Прайор. Совет теперь возглавляют объединенные фракции Эрудиции и Бесстрашия, и Лихачи теперь ходят здесь, как у себя дома. Никому это не нравится. Даже стены теперь кажутся не такими белоснежными, как раньше, словно Бесстрашные приносят с собой дорожную пыль, табачный пепел и порох, оставляя на них несмываемый, мазутный осадок.
— Кэм, здесь нужна кровь для переливания. Четвёртая положительная, — голосит сестра, тыча пальцем в мертвенно-белой перчатке на парня, одетого в грязное тряпьё. Наверняка, кто-то из повстанцев. Зачем его приволокли только?
— Это пленный. Завтра он должен дать показания.
Я вздрагиваю. Чуть не уснула стоя, как лошадь в Дружелюбии. Если я сегодня не лягу, никакой фенамин мой организм уже не заведёт. Оборачиваюсь на командный голос, вижу прямо перед собой чужую шею, белую в свете уличного флюорисцента, с контрастно-чёрными рядами татуировок — отличительным знаком Лидеров Бесстрашия. Он здоровенный, приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо.
— Я не уверена, что он вообще очухается.
— Вы ж там умники сидите. Придумаете что-нибудь.
Мне хочется кричать, плакать и биться головой о боковое стекло. У меня низкий порог эмоциональной чувствительности, на тестах мне говорили, что виноваты материнские гены отречённой, но я просто не знаю, как реагировать иначе. Я устала. Я просто устала.
— Вы Бесстрашные или безмозглые?! Мне ему обряд воскрешения провести?! Танец с бубном изобразить?!
Меня колотит, моё змеиное шипение летит ему в чёрную спину, когда он ступает на подножку грузовика, почти скрываясь в водительской кабине. Мне хочется прикусить себе язык, когда Бесстрашный спрыгивает обратно и медленно, растягивая шаги, движется ко мне. Скуластое, злое лицо, сжатые челюсти и две бусины над правой бровью, с презрением ползущей наверх. Узкий проход между машиной и блочной стеной он полностью закрывает собой, отступать некуда, позади каталки с ранеными, и мне не хочется оказаться на одной из них — судя по его габаритам он шутя может свернуть из моих костей нехитрое оригами.
Бесстрашных у нас не любят. Мне кажется, их не любят нигде. Наглые, развязные, грубые, ведут себя, как чёртовы завоеватели, а об их пьяных оргиях вообще слагают легенды. У нас объявлен негласный комендантский час — Эрудитки боятся выходить вечерами из своих квартир. Не знаю, что лучше - попасться неадекватной компании патрульных или голодной стае изгоев-повстанцев? Мне кажется, всё одно.
Я ожидаю чего угодно, когда между нами остаётся меньше дюйма, но он лишь едва склоняется ко мне и пристально рассматривает моё лицо, будто ищет знакомые черты или запоминает что-то, мне неведомое. Руки дрожат ещё сильнее, меня штормит и дышу я поверхностно так, что голова начинает кружиться от недостатка кислорода. Я вспоминаю, что в последний раз ела вчера, а когда было это вчера, помню смутно. Молчаливая пытка неопределённостью длится недолго, и заканчивается неожиданно — Лидер расправляет плечи и уходит, оставив меня наедине со своей паникой.
— Завтра в десять. Я приеду за ним, — бросает он мне напоследок и с грохотом захлопывает за собой дверь. Автоколонна Бесстрашных взрывает снопы пыли, оглушает рёвом двигателей, травит выхлопным дымом и скрывается за воротами фракции, оставляя после себя гулкое эхо и запах горючего. В моей голове всё ещё гремит тревожный набат, я прислоняюсь лопатками к прохладному бетону и всеми силами стараюсь не съехать вниз. Нервное напряжение последних недель рушится на меня селевым потоком, подло бьёт под колени, я вижу, как гаснет передо мной звёздная ночь и чьё-то лицо, которое безуспешно пытается докричаться до меня.
«Отцы-основатели не просто так разделили нас на фракции. Каждая фракция играет ключевую роль в поддержании порядка, и гармония, которую мы так усердно добивались, находится под угрозой из-за неорганизованной толпы, называющей себя Объединённым восстанием афракционеров. Не способные соответствовать системе, они стремятся её разрушить, создать хаос, развязать войну, тем самым стерев остатки человечества, каждого из вас, с лица земли! Мы — последняя надежда. Сохранение мира теперь не просто идеал, это наша святая обязанность, и мы все должны выступить против нашего врага. Единогласным решением совета во всех пяти фракциях введено военное положение. Каждый член фракции, достигший шестнадцати лет…»
Мне кажется, что жёсткий, колючий голос Джанин звучит у меня в голове. Я выучила эту речь наизусть, и подними меня среди ночи, я воспроизведу её без запинки. Открываю глаза и обнаруживаю себя в палате, с отличием лишь в том, что пациент здесь теперь я; во рту горчит, в голове муть, слева на стойке капельницы висит полупустой прозрачный пакет с сывороткой быстрого восстановления. Скоро буду скакать, как новенькая, однако лет через десять моя печень не скажет мне за это спасибо. Передо мной Юджин, заведующий лабораторией этажом ниже, стоит, скрестив на груди руки, и хмуро изучает меня. Я не знаю, как его для себя обозначить — бывший, нынешний или вялотекущий, мы считаемся парой лет с семнадцати, но я не чувствую к нему ничего, кроме привычки. Старый чемодан без ручки. Бесполезный, но выбросить рука не поднимается, и жаль расстраивать отца. Он свято убеждён, что с ним меня ждёт хорошее будущее.
Юджин был моим первым и единственным. Но ничего из того, о чём девчонки восторженно шепчутся по углам, у меня с ним не случалось; я не была влюблена, не пылала страстью, не испытывала сумасшедших восторгов, позже научилась импровизировать, а со временем вся эта симуляция порядком меня достала. Мне не нужен ни мужчина, ни муж, наверное, со мной что-то не так, но я смирилась с текущим состоянием вещей, тем более в условиях осадного положения, где любое будущее, перспективное оно или нет, находится под угрозой. Я благодарна, что он не лезет ко мне с вопросами и выяснением статуса наших отношений.
— Ты вчера упала в обморок на дежурстве, — он пытается меня отчитывать.
— Выключи, умоляю, — киваю на волноприёмник, где светится и вещает голограмма Джанин, в тайне надеясь, что Юджин «выключится» сам и не будет создавать мне лишних звуковых помех. И без него тошно.
— Я просил тебя относиться к себе снисходительнее. Ты не машина, — он касается сенсорной кнопки, и голубое, дрожащее изображение сворачивается в крохотную точку. — У каждого есть предел возможностей…
— Пожалуйста, — я выставляю вперёд ладонь, жестом прошу его замолчать. Он в чём-то прав, я иногда не знаю меры, но разве преданность делу не одно из главных достоинств Эрудита? Да и куда мне ещё тратить себя? — Сколько времени?
— Почти десять.
— Чёрт! — я провалялась всю смену, а обещание-угроза Лидера лихачей не рассеется, как мой больной, лекарственный сон. Ходят слухи, что своих проштрафившихся членов они скидывают в пропасть, и те, кто не разбился насмерть, стонут там сутками, пока не замолкают навечно. Я уверена, это фантазии напуганных неофитов, не более, но по спине ползёт мерзкий холодок, заставляя меня обжигать босые ноги о голый каменный пол.
Хватаю планшет; отчёт о состоянии вчерашних раненых не обновлялся пять с половиной часов, и я понятия не имею, что с этим чёртовым изгоем. Устраивать разносы бесполезно, ребята уже забыли, что такое нормальный график. Вооруженные столкновения идут без остановок уже две недели. Пропавшие, раненые, убитые — бесконечный конвейер; мне некогда остановиться и подумать о том, что происходит. Мы боялись, что война, превратившая планету в ядерную пустыню, вернётся. Мы — люди, которые отчаянно хотят прожить свою жизнь в тепле и покое, это нормальное человеческое желание, стыдиться здесь нечего, и я не понимаю это Восстание. Система имеет свои недостатки, но многим из нас гораздо страшнее сталкиваться с неизвестностью.
— И куда ты? — Я скидываю на пол больничную рубашку, ничуть не стесняясь своей наготы, хлопаю дверцами полок, ищу свою одежду.
— В интенсивную терапию, — отвечаю, будто не понимая истинной подоплёки его вопроса. Отлынивать от работы положенные трое суток я не собираюсь. У нас технологии, стратегия, профессиональные бойцы, когда-нибудь мы переломим ситуацию, и всё это, наконец, закончится, но пока нужно работать, и работать много.
Не слышу, что бормочет мне вслед Юджин. Что бы ни происходило, его голос всегда единой интонации, ровный, чуть высокий, чёткий, как из динамика. Идеальный Эрудит, идеальный продукт с высшими тестовыми баллами, робот с задавленными эмоциями, я не понимаю, почему он всё ещё не теряет надежды на нас. Наверное, тоже привык.
Я несусь по коридору, застегивая на ходу медицинский халат, в ногах безуспешно путается пояс, и я не сразу поднимаю глаза. Прямо по курсу — свора лихачей, шесть человек, среди которых я вижу того, вчерашнего Лидера с широким, злым лицом. Он рычит что-то в закрепленное на запястье средство связи, а я выуживаю из кармана маску и быстро цепляю на лицо. Иду мимо, жмусь к стене, прячу глаза в пол, надеясь, он меня не узнает. Справлюсь о состоянии пленного и вышлю к нему с отчётом кого-нибудь из сестёр.
Он меня пугает. Я взрослый человек, но мне хочется втянуть голову в плечи и съёжится в комочек, как нашкодившая пятилетка. Прикладываю карту доступа к электронному замку, бросаю на него быстрый взгляд. Он не выше и не крупнее своих людей, но его необъяснимая внутренняя мощь заставляет окружающих склонять перед ним головы на уровне инстинкта. Альфа стаи, а так же самоуверенный грубиян и солдафон, я не привыкла общаться с такими. Я избегаю лихачей из отрядов, охраняющих периметр фракции; каждый из них считает своим долгом навязать своё бесценное общество, разумеется, в неформальной обстановке. Никто не контролирует их поведение, Джанин занята более глобальными вопросами, а больше повлиять здесь на них некому. Боюсь, что такими темпами порядки Бесстрашия всецело установятся и у нас.
— Мне нужно, чтобы эта тварь заговорила, — слышу у себя за спиной и снова вздрагиваю. Лидер Бесстрашных вошёл следом за мной, видимо, замок не успел сработать, либо Метьюс открыла ему полный доступ ко всем отделениям фракции.
Я смотрю на безжизненно-бледное, с синюшными следами побоев лицо афракционера, оцениваю показатели приборов и сомневаюсь, что при прочих равных он вообще очнётся, тем более, сегодня.
— Не думаю, что это возможно, — о самых негуманных способах я стараюсь не думать. Юджин сделал бы это, не глядя, а я чувствую, как мерзко колет совесть, ведь передо мной лежит живой человек. Матери давно нет, но её Отречение во мне еще живо.
— Жаль бедняжку-изгоя? — этот вкрадчивый, полный яда голос обжигает мне затылок, я чувствую оголённой шеей, на которой ослабленной удавкой болтаются веревочки от маски, жар чужого присутствия в моём личном пространстве. — Не мне объяснять вам, милочка, что лояльность к предателям карается законам Объединённых фракций.
Им ничего не стоит устроить охоту на ведьм. Во всех фракциях регулярно проводится тотальная зачистка и тестирование на дивергентность, а то, что этот Бесстрашный — бывший эрудит, я почти не сомневаюсь. Он достаточно осведомлён, иначе стал бы он настаивать на своём, если бы не знал о наших несанкционированных разработках?
— Я могу ввести ему дозу адреналиновой сыворотки, он включится максимум минут на двадцать, а в совокупности с сывороткой правды он протянет минут десять-двенадцать не больше. Вы его до Искренности не довезёте… — в дальнейшем его ждёт мучительная смерть от асфиксии, и на эти корчи мне смотреть не хочется. Мне кажется, с начала Объединенного восстания я повидала достаточно, вид крови и вывороченных внутренностей меня не пугает, но я до сих пор не могу спокойно смотреть на последнюю агонию, зная, что больше ничего не могу сделать.
— Мне не нужна Искренность. Я допрошу его прямо здесь.
— Но ваши полномочия не позволяют…
— У меня достаточно высокие полномочия.
Я рискую обернуться. Жаль, что крохотная палата не позволяет мне отбежать на безопасное расстояние или выставить перед собой щитом тяжеленную приборную панель, выдранную с кишками из бетонной стены. Безотчётная тревожность, порыв немедленно уйти и тупое желание подчиняться без лишних разговоров — этот бредовый коктейль туманит мне разум, когда я смотрю ему в глаза. Едкая, холодная ртуть и расплавленная оружейная сталь, и я не знаю, чего в них больше. Мой внутренний барометр сломался, атмосферное давление готово расплющить мне череп, я переключаю внимание на следы крови у его виска.
— Я должна вас осмотреть. Изгой уже никуда не убежит, — боевые действия идут без перерыва уже шестые сутки, и Лидер фракции принимает в них непосредственное участие, это видно невооруженным глазом.
— Я в порядке, — рявкают мне в ответ, но въевшееся в подкорку чувство долга не даёт мне отступить.