Таблетка лежала на фарфоровой розеточке ровно посреди стола. Такие розетки в приличных семьях ставят, чтобы класть на них использованные чайные пакетики. Рядом с розеткой стоял стакан с водой — запивать. А уже на краю стола имелась тарелка, на которой кучилась сиротская порция чего-то съедобного. Не то овощное рагу, не то каша. Запаха у него не было никакого, и природу пищи было не определить. Харитон назвал это «мазь-перемазь». Возле перемази стоял второй стакан воды — побольше. Тут уже не оставалось сомнений, что первая порция воды предназначена для таблетки.
Кроме накрытого стола в помещении имелась кровать, а верней, топчан, на котором очнулся Харитон, а в углу торчал стульчак биотуалета, так что парашу выносить не придётся. Свет в помещении был равно тусклым и с течением времени не менялся. Впрочем, особо разглядывать там было нечего.
Ещё имелась дверь. С ручкой и без каких-либо следов замка. Потянув за ручку, дверь можно открыть и оказаться в коридоре, который никуда не вёл. Через пару шагов он превращался в штольню или подземный ход, или ещё во что-то, чему не было названия. Харитон называл это штольней. В самой камере пол, потолок и стены покрыты чем-то, напоминающим пластик. Вентиляционных отверстий или источников света обнаружить не удалось, свет просто был, безо всяких ламп, равно как и воздух, в меру спёртый. Из этого же пластика была изготовлена дверь, а вот в коридоре через пару шагов пластик сходил на нет, заменяясь стеной из плотного известняка. К стене была прислонена небольшая кайлушка, словно приглашавшая углублять штольню или подземный ход. Мол, прокопаешься к настоящему свету и чистому воздуху — и будешь свободен. Ну-ну, не очень верится в такие обещания.
Как он сюда попал, Харитон сказать не мог. Не было в нём ничего, что могло бы привлечь внимание инопланетян, чёрных магов, гениальных безумцев из других измерений и прочих любителей сажать граждан в безоконные камеры. Харитон был молод, ничем не примечателен, кроме разве что редкого имени, которое не терпел, потому что однокашники его вечно дразнили Харчиком. В школе Харчик ходил в середняках, имея по большинству предметов «три пишем, два в уме». Но для школы в райцентре и этого вполне достаточно. В десятый класс он пошёл только потому, что это позволило на два года отложить выбор жизненного пути. Мать кормит — и ладно. А особых успехов ни по одному предмету Харитон не выказывал. Потом то же самое было с армией. Харитон отслужил своё в войсках ПВО, но, вопреки надеждам близких, вернулся не повзрослевшим мужчиной, а прежним разгильдяем, не знающим, куда себя приткнуть. Даже всеобщей гулянки по поводу дембеля не устроил. Попили со школьными приятелями пивка — и довольно. Домой в тот вечер вернулся трезвым, а утром проснулся на топчане в камере.
Пытался найти выход, звал хоть кого-нибудь, стучал найденной кайлушкой. Долбить камень поначалу казалось глупым, а вот стены, пол и потолок в камере излупил всюду, но безрезультатно. Кайлушка отскакивала от пластика, не оставляя следов. Зато камень в штольне ударам поддавался. Сыпалась крошка, и даже удалось отколоть довольно значительную плитку.
Мусор Харитон сгрёб ближе к двери. Кучка получилась маленькая, но Харитон немедля встревожился: что будет, когда обломки завалят всю штольню? Этой мыслишки оказалось достаточно, чтобы Харитон бросил подобие осмысленной работы и вновь принялся крушить несокрушимые стены в камере. Мазь-перемазь с тарелки спихнул пальцем в унитаз и попытался раздолбать тарелку. Пластик упруго сыграл, и кайлушка едва не заехала Харитону в лоб. Стаканы и розеточку Харитон оставил в покое.
Избесившись до утомления, Харитон уснул на несокрушимом топчане, нежно обняв кайлушку. В инструменте этом скрывалась единственная надежда незнамо на что. Других инструментов в камере не было, даже ложки; мазь-перемазь, видимо, предлагалось слизывать с тарелки или есть пальцами.
Харитон не знал, сколько он провалялся в забытьи — десять минут или десять часов, но, разлепив глаза, увидал в камере порядок. Брошенная тарелка стояла на столе, и на ней кучилась горка пищи, неотличимая от той, что отправилась в унитаз. Вода, выпитая Харитоном, также возобновилась. Последнее радовало уже тем, что не придётся добывать воду из унитаза. Опять же, хотелось есть, а ничего похожего на пищу, кроме перемази на тарелочке, обнаружить не удалось.
На этот раз с перемазью Харитон обошёлся по-хозяйски, слизав её языком. Было не кисло, не солоно, но с голодухи сгодилось. Запил водичкой, с сомнением поглядел на таблетку и трогать не стал. Ясно, что там не яд, но никакого доверия Харитон к таблеткам не испытывал и решил без крайней необходимости колёса не глотать. Теперь оставалось либо снова заваливаться на койку, либо идти в штольню.
В штольне был прежний процеженный свет и никакой пыли. Обломки, которые Харитон сгрёб к стенке, исчезли. А осталось ли проделанное углубление, определить не удалось, слишком уж ничтожным был результат вчерашних трудов.
Харитон подошёл к стене и принялся прорубать ход вбок. Довольно скоро он приспособился не просто долбать камень, а выискивал почти неприметные жилки и в несколько ударов вышибал приличный кусок известняка. Через час в стене штольни образовалась ниша, не заметить которую было уже невозможно. Руки налились усталостью, в горле пересохло.
Харитон устроил перекур и с огорчением обнаружил, что в камере ничто не изменилось: тарелка и стакан были пусты. Он выпил таблеточную воду, малость посидел на койке и вернулся в штольню. На этот раз серьёзной работы не получилось, не столько от усталости, сколько от бессмысленности труда.
Шваркнул в угол кайлушку, вернулся в камеру и завалился на койку. Хотелось пить, но Харитон ещё не опустился до того, чтобы обращаться к унитазу. Значит, надо перетерпеть. Он свернулся на постели калачиком и постарался ни о чём не думать. Хотя какая это постель? Постель от слова «стелить», а тут нет ни одеяла, ни простынки, ни подушки. Поверхность, правда, мягкая, не как на полу. Уже в первую минуту, как он увидал это сооружение, в памяти всплыло его название. Медицинский топчан, вот что это такое. В сочетании с таблеткой получается нечто многообещающее.
Как-то удалось уснуть, и даже сон видел дурацкий. Во сне он прорубался наверх, от каждого удара сыпались кучи осколков, и наконец сверху хлынул солнечный свет. Харитон расширил отверстие, вылез наружу и оказался на самой вершине непредставимо крутой горы, спуска с которой не было. И ни одного человека, чтобы позвать на помощь.
Харитон очнулся, долго лежал, соображая, что освобождение лишь почудилось ему. Постепенно осознавал нелепость приснившегося. Спрашивается, на чём он стоял, прорубая вертикальную штольню? Почему его не убили падающие обломки, ведь их было много и пребольших?.. Лишь потом смутно подумал, что прорубаться и в самом деле следует наверх.
Открыл глаза. В камере — порядок: горстка перемази на тарелке, два стакана воды и неизменная таблетка. Получается, что обновление запасов происходит в те минуты, пока узник спит. В любом безумии какая-то определённость успокаивает. Плюс ко всему — здравая мысль, что прорубаться надо наверх. Если выход есть, то он там.
Харитон вышел в штольню, с удовлетворением отметил, что мусор исчез, а вырубленная ниша зияет во всю ширину. Хорошо, что у самого пола камень остался не выбит, значит, там получится ступенька. Харитон размял ноющие руки и покрепче ухватил кайло.
Сыпалась каменная крошка, с лёгким стуком падали обломки покрупнее. Харитон запорошил глаза, но продолжал ковырять известняк, упрямо напевая на варварский мотивчик: «Копай, работай, копай, лопаточка моя!» Что это за песня, из какого детства она вынырнула, он сказать не мог. Давно пора устроить перекур, но Харитон понимал, как трудно будет возвращаться в штольню, и продолжал рыть ход. Остановился, когда понял, что вгрызся в стену больше чем на метр. Внизу обозначились две ступени, и, соответственно, штольня теперь вела наверх, где, быть может, светило солнце.
После работы сидел на топчане, баюкал руки, вылизывал, залечивая языком набитую на ладони мозоль. С неудовольствием думал, что стол и топчан намертво приварены к полу и нельзя не только вытащить стол в штольню, но и придвинуть к топчану, чтобы было удобней сидеть.
Неясно отчего, но очень некстати вспомнилось, как в школе географичка Нина Константиновна с идиотическим восторгом вещала, что толщи известняков могут достигать нескольких километров. Принялся считать: если за день в вертикальном направлении удаётся преодолеть двадцать сантиметров, то сколько лет потребуется, чтобы проложить двухкилометровую штольню? Через полминуты Харитон сбился со счёта. Будь у него калькулятор, задачку бы он решил, но считать в уме оказалось выше сил. Тут же некстати вспомнился другой школьный учитель. А о чём ещё вспоминать — только школу и армию. Девчонок, или как с парнями во дворе тусовались, лучше не припоминать, а то захочется повеситься, а тут негде. Зато Михал Михалыч, математик, вынырнул из памяти кстати.
«Никаких куркуляторов! — рычал он. — Думайте без костылей! Что за народ, пятьсот десять на сто два в уме разделить не могут, дуралеи!»
Разумеется, считать в уме никто даже не пытался, а вот на дуралея кто-то обиделся и настрочил жалобу. Михалыча со свистом выперли на пенсию, а выпускники районной школы с той поры были уже несомненными дуралеями.
То-то сейчас старый математик был бы доволен: ведь говорил, предупреждал! Ну, предупреждал, а что толку? Предположим, освоил бы Харитон устный счёт и узнал бы, что не сто лет ему грызть известняк науки, а все двести, от этого ему легче стало бы?
Харитон вылизал тарелку, допил первую порцию воды. Долго сидел, придирчиво разглядывая таблетку. Единственный фактор его нынешней жизни, остающийся совершенно неизвестным.
Проглотишь ее — и, может быть, изувеченные непривычной работой руки заживут и наполнятся новой силой. Или вдруг узнаешь, куда надо прорубаться, и сколько времени на это потребно. А то и вовсе прекратится этот нудный бред, и очутишься дома, и мать заведёт бесконечную песню, что надо устраиваться на работу и жить, как все люди. А куда устраиваться? Механический завод, градообразующее предприятие, не то чтобы совсем обанкротился, но и не работает толком. Да хоть бы он и процветал; Харитон презирал Механический всё с тех же школьных времён, когда класс водили туда на экскурсию. Работать на этой громыхающей дымогарке не было никакой охоты. Будущая профессия представлялась невнятно, Харитон отчётливо видел лишь одну сцену: вот он заходит в кафе, просто выпить чашечку кофе, а пацанва, сидящая у окна, перешёптывается: «Это же сам Харитон Слептов!..». Кем надо стать, чтобы тебя вот так узнавали, Харитон сказать не мог. Но уж, во всяком случае, не работягой с Механического и не долбателем камня в подземной темнице.
Харитон, внутренне сжавшись, взялся за кайло. Так или иначе, таблетку он проглотить успеет. Можно сколько угодно фантазировать о фармакологических свойствах таблетки, но их не узнаешь, пока не разжуёшь. Не исключено, что на розетке окажется витаминка, или аспиринка, или иная плацебушка. Но скорей всего, в этом Харитон был почти уверен, ему предлагали наркотик, нечто новенькое, на что подсаживаются с первого раза. Жутковато представлялось, как он будет лежать, не в силах даже добраться к унитазу, и знать, что до свободы оставалась лишь пара ударов кирки. Уж об этом они позаботятся, чтобы он знал.
«Они» — так Харитон обозначал то, что держало его в плену. Говорить «он» было страшнее, «он» уже всё решил, и бесполезно надеяться на снисхождение. Хуже было только «оно».
Так он и сидел, сжимая измученной ладонью рубчатую рукоять и глядя на таблетку. Поняв, что ничего не высидит, поднялся, прошёл в штольню. С тоской поглядел на сделанную с утра нишу, подошёл к торцу штольни, куда наносил первые, беспомощные удары. Следов от кайла не заметно. Ну кто так рубит? Вот же идёт жилка, сюда и надо бить. В несколько ударов отколол приличный кусок. Ладонь, прикипевшая к рукояти, откликнулась жгучей болью.
Нет, так не годится. Тюкая то здесь, то там, никуда не пророешься. Выбрал одно направление, туда и пробивайся.
К тому времени, когда Харитон окончательно изнемог, ниша была расширена и в ней обозначилась третья ступенька. Харитон приплёлся в камеру, смочил пересохшее горло последним глотком воды и замертво повалился на топчан. Опять он не мог сказать, сколько времени пробыл в небытии, а вот сон, как назло, запомнился, хотя обычно Харитон снов не помнил. На этот раз он усиленно вгрызался в пол штольни, и вскоре кайло провалилось в пробитую дыру, сквозь которую Харитон увидел станцию метро: платформу, людей, не обращающих ни малейшего внимания на сыплющиеся обломки.
— Спасите! — закричал Харитон и проснулся.
С минуту лежал, осознавая нелепость сна. Ну откуда, скажите на милость, внизу взяться станции метрополитена? Если бы рядом ходили поезда, в камере ощущалась бы вибрация. Кроме того, даже на самой малой глубине тоннели метро и вестибюли станций перекрыты тюбингами из особого, вакуумированного бетона, который никакая кайлушка не возьмёт.
Зато понятно другое: просто так такие сны не снятся, даже во сне таинственные тюремщики не оставляют его в покое.
Харитон поднялся, полизал кашки, захлебнул водой и с отвращением вышел в штольню. На всякий случай простучал пол. Звук всюду был глухой, не обещающий никаких пустот. Несколько раз безо всякого энтузиазма тяпнул по камню в боковом проходе.
В чём дело? Неужели ему расхотелось на волю? Нет, конечно, просто надежда, поддерживавшая силы, угасла. Толщи известняков могут достигать нескольких километров, и не его кайлушечкой пробить их. А поверх известняков могут лежать граниты и… эти… как их?.. — диабазы. Угодно — копай, лопаточка моя.
На выбитых в прошлые дни ступеньках оказалось удобно сидеть. Харитон сидел и плакал, что странно для двадцатилетнего парня. А что ещё делать? Колоть камень не хотелось и не моглось. И вновь — а что ещё делать? Отплакав, взялся за кайло. Дальнейшее запомнилось плохо, обратившись в сплошную истерику. Харитон то врубался в стену, то орал в нависающий потолок, кажется, даже бился головой. Очнулся, а вернее, осознал себя в камере. Кайлушки в руках не было, видно, отбросил куда-то, а на избитой ладони уютно лежала таблетка. И воды в малом стакане оставалось ровно на один глоток — запить предложенное зелье.
Размышления, опасения, твёрдые решения остались в прошлом. Чтобы обратить их в пыль и мелкий щебень, оказалось достаточно двух дней в одиночке. Или трёх? Харитон не помнил. Он кинул таблетку в рот и сделал последний глоток.
— Что ты тут всё замусорил? Подмахнуть за собой лень? И ящики давай грузи.
— Чем я их грузить буду? Фискаром? Сколько раз говорилось, чтобы брак в контейнерах вывозили, так нет, валят в ящики…
— Там места нет, контейнер ставить.
— А меня это не колышет! Не хотят контейнер ставить, пусть сами брак вывозят.
Харитон зафиксировал фискар и хлопнул дверцей кабины, показывая, что разговор закончен.
Старуха на вахте пропускала Харитонов грузовик, не заглядывая в путевой лист. И без того ясно, что старенький МАЗ ездит либо на свалку, либо на приёмный пункт Вторчермета.
База Вторчермета у самой железной дороги, ехать недалеко. Здесь, в зоне отчуждения, росли очень удобные кустики, куда можно было бы по-быстрому свалить мусор, как железный, так и бытовой. Но месяц назад Харитона крупно штрафанули за это дело, и теперь он проезжал мимо, не притормаживая. Обида жгла до сих пор. За что, спрашивается, штраф? Никто его не поймал, акт вообще задним числом составили. Инспектор сказал, что металлическая стружка идёт только с Механического и возит её только Харитон. Значит, он и высыпал. А ты докажи! Суда не было, а у нас только суд может признать виноватым. Но для грёбаного природоохранного начальства закон не писан — знай, штрафуют.