Однако, несмотря на все мои старания, в душе у многих Детей оставалась пустота, которую этот сопливый пацан с кривозубой улыбкой смог каким-то образом заполнить.
Это была моя улыбка. Оттопыренные уши моей мамы и удлиненные клыки моего отца. Когда пацан грыз ногти — всегда только на левой руке — я как будто видел перед собой своего брата. Это был тот генетический шлам, который, предположительно, зажжет во мне искру. Как будто общее происхождение что-то значило.
Я не знал, живы мои родители или умерли. Честно говоря, мне было наплевать. Никогда не понимал, почему все так носятся с кровным родством и навязчивым желанием иметь детей. Можно подумать, что, родив ребенка, который унаследует твой нос картошкой и сахарный диабет, отсрочишь свой уход в небытие.
Скажешь людям: «Поклоняйтесь мне, как богу» — заголосят, что у тебя мания величия. Скажешь: «Это мой ребенок, и его надо боготворить» — и прослывешь хорошим папашей.
Так или иначе, я им подыгрывал, чтобы каждый из Детей верил в то, во что хотел. В конце концов, такая у меня работа. Особой мороки с пацаном я не предвидел, тем более что Дети с удовольствием делали все за меня. Но его расспросы про конец света — вот что меня напрягало.
Он жил с нами около недели, и, хотя днем я не пренебрегал ни малейшей возможностью спихнуть его с рук, ночью мне некуда было от него деться. Он сам стелил себе постель и готовился ко сну. «Мама называет меня «мой маленький мужчина», — сказал он, когда я в третий раз за день застал его в ванной с ниткой для чистки зубов. Больше о Хилари он не упоминал. В первый же вечер он четко оговорил мои обязанности.
— В восемь вечера ты говоришь, что пора спать. После этого я еще немного почитаю в постели. А в девять ты вернешься и выключишь свет.
Я последовал инструкции. Выключил свет и еще какое-то время стоял в темноте, глядя, как пацан — мой пацан — лежит на спине, сложив руки на груди, как покойник. Плоть от плоти моей, подумал я, и прислушался к себе.
— Тебе ничего больше не нужно? — спросил я. Это было еще до кровати в виде гоночной машины и ношеных пижамных штанов. — Тебе удобно?
Глядя на него, я бы так не сказал.
— Иногда я представляю, что умер, — ответил он, не сводя глаз с потолка.
— Ты слегка с приветом, ты знаешь?
— Она не вернется, да?
Тогда он впервые упомянул ее. Он не ревел и вообще вел себя не так, как десятилетний ребенок в подобной ситуации, поэтому я решил сказать напрямик.
— Вряд ли.
— Потому что я с приветом?
— Потому что она слабачка.
— Понятно.
— Она всегда была такой. Такой и останется. Тебе еще повезло.
— Вряд ли, — вздохнул он. Затем, вероятно, устав притворяться мертвым, свернулся клубочком на своей половине кровати. Я смотрел на него, пока он не уснул.
Так и повелось, пока однажды вечером — где-то через неделю — он не нарушил обычай. Я, как всегда, выключил свет, и тут он сказал:
— Я буду задавать пять вопросов.
— Что-что? — не понял я.
— Перед сном я буду задавать пять вопросов.
— Кто это решил?
Ответа не последовало.
— Почему вдруг сегодня?
— Хотел определиться с вопросами.
Ничего хорошего это не предвещало, и я хмыкнул:
— Еще чего.
— Я готов обсудить условия.
— Какие условия?
— Количество вопросов, — ответил он. — Четыре?
— Ни одного.
— Три вопроса.
— Никаких вопросов.
— Паршивый из тебя переговорщик, — сказал он.
— Как посмотреть.
И вот тогда он разрыдался, — впервые после того, как объявился у нас. Его прорвало, как забитую трубу, откуда хлынули фонтаном все десять безрадостных лет, и даже в темноте я видел, как он содрогается от ярости, что его подвело собственное жалкое худое тело. Я сам помню, как пытался выжить в период активных боевых действий между ребенком, которым ты был, и мужчиной, которым вот-вот станешь. Мир орет «когда же ты, наконец, повзрослеешь», прыщи и издерганная пипка подпевают, что давно пора, но ты все еще боишься темноты, спишь в обнимку со старым плюшевым мишкой и все еще хочешь к мамочке.
— Ладно. Три вопроса, — согласился я.
Тут-то я и влип.
— Это правда, что с тобой говорит Бог?
— Правда.
— Как?