На самой красивой площади Александрии у Али-Бану был великолепный дом. Перед домом раскинулась обширная терраса, выложенная мрамором, осененная пальмами. По вечерам он часто сиживал там и курил кальян. Двенадцать богато одетых невольников, стоя поодаль, ловили его взгляд — у одного был для него наготове бетель, другой держал зонт, третий — сосуды из чистого золота, наполненные вкусным шербетом, четвертый опахалом из павлиньих перьев отгонял мух от своего господина, остальные были певцы, в руках они держали лютни и флейты, чтобы, ежели он пожелает, усладить ему слух музыкой; а самый ученый из всех приготовил свитки, дабы развлечь его чтением.
Но напрасно ждали они от него знака: ему не угодны были музыка и пение, ему не хотелось внимать изречениям и стихам мудрых поэтов былых времен, не хотелось отведать щербета, пожевать бетеля, — даже раб с опахалом из павлиньих перьев старался напрасно — господин не замечал мухи, жужжавшей вокруг него.
И часто прохожие останавливались и дивились на великолепие дома, на невольников в роскошных одеждах, на все окружавшее его благополучие; но затем, когда они переводили свой взгляд на сидевшего под пальмами шейха, серьезного и хмурого, не отводившего глаз от голубоватого дымка кальяна, они покачивали головой и говорили: «Поистине, этот богач — бедняк. Он, имущий, бедней неимущего, ибо пророк не дал ему разумения, дабы наслаждаться своим богатством». Так говорили прохожие, смеялись и шли своей дорогой.
Раз, как-то вечером, когда шейх, окруженный всей земной роскошью, сидел как обычно в тени пальм на пороге своего дома и в одиночестве печально курил кальян, неподалеку собралось несколько юношей; они глядели на него, и смеялись.
— Поистине, — сказал один из них, — шейх Али-Бану — безумец. Мне бы его сокровища, я распорядился бы ими иначе. Что ни день, шло бы у меня веселье и роскошество. В обширных хоромах пировали бы друзья, и радость и смех оглашали бы эти унылые своды.
— Да, — возразил другой, — оно бы неплохо, да только с многочисленными друзьями, пожалуй, быстро проживешь все добро, будь оно хоть столь же несметно, как у султана, да благословит его пророк. Вот если бы мне довелось сидеть вечерком здесь под пальмами, на этой красивой террасе, я приказал бы рабам петь и играть, я позвал бы танцовщиков, и они бы плясали и прыгали и проделывали бы всякие замысловатые штуки. А я важно покуривал бы кальян, смаковал бы вкусный шербет и наслаждался бы всем, словно король Багдада.
— Шейх, — молвил третий юноша, который был писцом, — шейх, как говорят, человек ученый и мудрый, да и правда, его толкование Корана свидетельствует о его глубоком знании всех поэтов и мудрых писаний. Но разве жизнь, которую он ведет, подобает разумному мужу? Вот стоит невольник с целой охапкой свитков; я отдал бы свою праздничную одежду за возможность прочитать хоть один из них, так как все они, конечно, большая редкость. А он! — он сидит и курит, а до книг ему и дела нет. Будь я шейхом Али-Бану, невольник читал бы мне до хрипоты или до наступления ночи. Но и тогда я заставил бы его читать до — тех пор, пока не засну.
— Подумаешь! Так вы и знаете, как устроить приятную жизнь, — засмеялся четвертый. — Есть и пить, петь и плясать, читать изречения и слушать стихи жалких поэтов! Нет, я бы устроил свою жизнь совершенно иначе. У него прекрасные кони и верблюды и куча денег. На его месте я пустился бы в путь и ехал бы ехал до края света, до самой Московии, до франкской земли. Чтобы поглядеть чудеса света, я не побоялся бы самой дальней дороги. Вот как бы я поступил, будь я на его месте.
— Юность — прекрасная пора и радостный возраст, — молвил невзрачный с виду старик, стоявший неподалеку и слышавший их речи. — Но позвольте мне сказать, что юность неразумна и болтает зря, сама не понимая, что делает.
— Что вы хотите сказать, старичок? — с удивлением спросили юноши. — Вы, может быть, имеете нас в виду? Какое вам дело, порицаем мы образ жизни шейха или нет?
— Если один знает что-либо лучше другого, пусть он исправит его заблуждение — так повелел пророк, — возразил старик. — Правда, небо благословило шейха богатством, у него есть все, чего пожелает душа; но хмур и печален он не без причины. Вы полагаете, он всегда был таким? Нет, я видел его пятнадцать лет тому назад; тогда он был весел и бодр, как газель, жил радостно и наслаждался жизнью. В те дни у него был сын, радость его очей, красивый и образованный; и всякий, кто его видел и слышал, завидовал шейху, владевшему таким сокровищем, ибо сыну шел всего десятый год, а учен он был как другой едва ли бывает и на восемнадцатом.
— И он умер? Бедный шейх! — воскликнул молодой писец.
— Для него было бы утешением узнать, что сын его вернулся в отчий дом, в обитель пророка, где ему жилось бы лучше, чем здесь, в Александрии. Но то, что пережил он, гораздо хуже. То было время, когда франки, как голодные волки, напали на нашу землю и затеяли с нами войну. Они покорили Александрию и отсюда делали набеги в глубь страны и воевали с мамелюками. Шейх был умным человеком и умел с ними ладить. Но то ли они позарились на его богатство, то ли он помог своим единоверцам, точно не знаю, — словом, как-то они пришли к нему в дом и обвинили его в том, что он тайно снабжает мамелюков оружием, лошадьми и продовольствием. Как он ни доказывал свою невиновность, ничто не помогло, ибо франки народ грубый и жестокосердный и идут на все, когда дело касается денег. Итак, они забрали заложником к себе его юного сына по имени Кайрам. Он предложил за него много денег, но франки не отпустили его и хотели вынудить шейха повысить выкуп. Тут вдруг их паша, или как там его, отдал приказ готовиться к отплытию. В Александрии об этом никто не знал, и они уплыли в открытое море, а маленького Кайрама, сына Али-Бану, они, верно, увезли с собой, так как больше никто о нем не слышал.
— Ах, бедняга, как покарал его Аллах! — единодушно воскликнули юноши и с сожалением посмотрели на шейха, который сидел под пальмами грустный и одинокий, несмотря на все окружающее его великолепие.
— Жена, которую он очень любил, умерла с горя. Он же купил корабль, снарядил его и уговорил франкского лекаря, что живет там, внизу, у колодца, поехать с ним в Франкистан в поиски за пропавшим сыном. Они сели на корабль и долго плыли по открытому морю и под конец прибыли в землю тех гяуров, тех неверных, что были в Александрии. Но там как раз, говорят, творилось что-то неладное. Жители свергли своего султана и пашей, и богатые и бедные рубили друг другу головы, и в стране не было порядка. Тщетно расспрашивали они по всем городам о маленьком Кайраме, — никто не слыхал о нем, и франкский лекарь посоветовал, наконец, шейху плыть обратно, не то, чего доброго, им самим не сносить головы.
Итак, они вернулись домой, и со дня приезда шейх ведет такую же жизнь, как сейчас, ибо он скорбит по сыну, и он прав. Ведь когда он ест и пьет, он думает: «А мой сынок Кайрам, может быть, томится голодом и жаждой». А когда он облачается в дорогие шали и праздничные одежды, как того требуют его сан и достоинство, он думает: «А ему, верно, нечем прикрыть наготу». А когда его окружают подневольные певцы, плясуны и чтецы, он думает: «А мой бедный сын, верно, сейчас прыгает или играет, выполняя прихоти своего франкского повелителя». Но больше всего печалит его мысль, что вдали от отчизны, среди неверных, терпя их насмешки, его милый Кайрам позабудет веру отцов и им не придется обнять друг друга в райских садах. Поэтому он так милостив к своим рабам и раздает щедрую милостыню нищим; он думает, что Аллах воздаст ему за это и смягчит сердца франков, повелителей его сына, и они будут ласковее к нему. И каждый раз, как наступает день, когда у него похитили сына, он отпускает на волю двенадцать рабов.
— Об этом я тоже слышал, — ответил писец. — Но каких только чудес не наговорят? О его сыне при этом не упоминали, но, правда говорят, будто он странный человек и особенно падок на сказки. Говорят, будто каждый год он устраивает состязания между своими рабами и того, чей рассказ лучше, отпускает на волю.
— Не верьте людской молве, — сказал старик, — все так, как я говорю, я уж верно знаю; возможно, что в этот печальный день ему хочется приободриться и он велит рассказывать себе сказки; но отпускает он рабов в память сына. Однако свежеет, мне пора. Салем-алейкюм, мир с вами, молодые люди, и в будущем судите получше о нашем добром шейхе.
Юноши поблагодарили старика за сведения, еще раз взглянули на скорбящего отца и пошли своей дорогой, говоря между собой: «Не хотелось бы мне быть на месте Али-Бану».
Вскоре после того, как юноши разговаривали со стариком о шейхе Али-Бану, случилось им проходить по той же улице в час утренней молитвы. Им вспомнился старик и его рассказ, и они пожалели шейха и взглянули на его дом. Но каково же было их удивление, когда они увидали, что весь он разубран на славу. На кровле, по которой прохаживались нарядные невольницы, развевались знамена и флаги, сени утопали в дорогих коврах, дальше, с широких ступеней, спускались шелковые ткани, улицу устилало прекрасное тонкое сукно, на которое многие позарились бы для праздничной одежды или для покрывала.
— Ишь как переменился шейх за несколько дней! — сказал молодой писец. — Уж не хочет ли он задать пир? Уж не хочет ли он, чтоб потрудились для него певцы и танцовщики? Взгляните на ковры! Пожалуй, ни у кого во всей Александрии не сыскать таких! А какое тонкое сукно на голой земле, просто даже жалко!
— Знаешь, что я думаю? — молвил другой. — Он, верно, ждет знатных гостей. Такие приготовления делаются по случаю приема повелите ля обширной страны или эфенди султана, когда они осчастливливают дом своим посещением. Кого же ждут здесь сегодня?
— Смотри-ка, кто это там внизу, — уж не наш ли старик? Он все знает и, верно, все нам растолкует. Эй, старичок! Нельзя ли вас попросить на минутку сюда? — окликнули они его; старик заметил их знаки и подошел к ним, ибо признал в них тех юношей, с которыми беседовал несколько дней тому назад. Они обратили его внимание на приготовления в доме шейха и спросили, не знает ли он, какого знатного гостя ожидают там.
— Вы, верно, думаете, — ответил он, — Али-Бану задает веселый пир или знатный гость оказал честь его дому? Это не так; но сегодня, как вы знаете, двенадцатый день месяца Рамадана, а в этот день увели в заложники его сына.
— Но, клянусь бородой пророка, — воскликнул один из юношей, — все убрано так, словно здесь свадьба и пиршество, а на самом деле это памятный для него день печали. Как это понять? Согласитесь, у шейха все-таки несколько поврежден рассудок.
— Не судите ли вы по-прежнему слишком поспешно, мой молодой друг? — улыбаясь, спросил старик. — И на этот раз стрела у вас острая и хорошо отточена, тетива на луке натянута туго, и все же вы бьете далеко мимо цели. Узнайте же — сегодня шейх ждет своего сына.
— Так он найден? — воскликнули юноши и обрадовались за отца.
— Нет, и, верно, еще долго не найдется, но знайте: восемь или десять лет тому назад, когда шейх в скорби и печали справлял этот день по своему обычаю, — отпускал рабов и кормил и поил множество нищих, — случилось ему послать пищу и питье одному дервишу, в изнеможении прилегшему в тени его дома. А дервиш оказался святым человеком, сведущим в прорицаниях и в указаниях звезд. Подкрепившись от щедрот милостивого шейха, он приблизился к нему и сказал: «Мне известна причина твоего горя; ведь сегодня двенадцатое число месяца Рамадана, а в этот день ты лишился сына. Но утешься, день скорби превратится для тебя в день ликования, ибо знай: — B этот день вернется к тебе сын». — Так сказал дервиш. Усомниться в речах такого человека было бы грехом для мусульманина. Правда, скорбь Али не утихла, но все же каждый раз в этот день он ожидает возвращения сына и украшает дом, сени и лестницы так, словно тот может вернуться в любую минуту.
— Чудеса! — ответил писец. — А все-таки хотелось бы мне поглядеть на великолепное убранство и на шейха, как он грустит среди всего этого великолепия, но, главное, хотелось бы мне послушать рассказы его невольников.
— Ничего не может быть легче, — ответил старик. — Надсмотрщик над рабами в его доме с давних пор мне приятель и всегда в этот день устраивает мне местечко в зале, где, в толпе слуг и друзей шейха, один человек пройдет незамеченным. Я поговорю с ним, может быть, он впустит и вас. Вас ведь всего четверо; как-нибудь устроим; приходите в девятом часу сюда, на площадь, и я передам вам его ответ. — Так говорил старик; юноши поблагодарили его и удалились, снедаемые любопытством посмотреть, как будут справлять этот день.
К назначенному часу они пришли на площадь перед домом шейха и встретили старика, который сказал, что надзиратель над рабами разрешил провести их. Он пошел вперед, но не по богато убранным лестницам и не через главные ворота, а в боковую калиточку, которую тщательно запер за собой на замок. Потом он повел их по разным галереям, пока они не попали в большую залу. Здесь было полно народу: и именитые мужи в богатых одеждах, и друзья шейха, пришедшие утешить его в его скорби, я невольники всех племен и народов. Но у всех на лице была печаль, ибо они любили своего господина и скорбели вместе с ним. В конце залы, на роскошном диване, восседали самые знатные друзья Али, и невольники прислуживали им, Около них на полу сидел шейх, ибо, в своей скорби по сыну, он не хотел сидеть на праздничном ковре. Он подпер голову рукой и, казалось, мало внимал словам утешения, которые нашептывали ему друзья. Напротив него сидело несколько стариков и юношей в невольничьей одежде. Старик поведал своим юным друзьям, что это рабы, которых сегодня отпускает на волю Али-Бану. Среди них было и несколько франков, и старик обратил особое внимание юношей на одного из них, отличавшегося писаной красотой и молодостью. Всего несколько дней тому назад шейх купил его у тунисского работорговца за большие деньги и все же уже сегодня отпускал его на волю, ибо он верил, что чем больше франков отправит он обратно на родину, тем скорее вызволит пророк из неволи его сына.
После того как всем разнесли прохладительные напитки, шейх подал знак надсмотрщику над рабами. Тот поднялся, и в зале воцарилась глубокая тишина. Он стал перед невольниками, которых должны были отпустить на свободу, и сказал явственным голосом: «Слушайте, рабы, отпускаемые нынче на волю по милости моего господина Али-Бану, александрийского шейха, соблюдите обычай, и пусть каждый, как полагается в этот день у него в доме, что-нибудь расскажет». Они пошептались между собой. Затем заговорил старик-невольник и повел свой рассказ.
Господин! Как не правы те, что думают, будто только во времена Гаруна ар-Рашида, владыки Багдада, водились феи и волшебники, и даже утверждают, будто в рассказах о проделках духов и их повелителей, что можно услышать на базаре, нет правды. Еще и в наши дни встречаются феи, и не так давно я сам был свидетелем одного происшествия, в котором принимали явное участие духи, о чем я и поведаю вам.
В одном крупном городе любезного моего отечества, Германии, много лет тому назад тихо и мирно жили сапожник с женой. Он сидел целый день на углу улицы и латал башмаки и туфли и даже тачал новые, если кто доверял ему эту работу, — но в таких случаях ему приходилось покупать раньше кожу, потому что он был беден и не держал запасов. Жена его торговала овощами и плодами, которые разводила в садике за городскими воротами, и люди охотно покупали у нее, потому что она одевалась опрятно и чисто и умела красиво разложить и показать лицом свой товар.
У этих скромных людей был красивый сынок, складный, пригожий лицом и для своего двенадцатилетнего возраста довольно крупный. Обычно он сидел подле матери в овощном ряду и охотно помогал хозяйкам и поварам, закупившим много овощей у сапожниковой жены, донести их до дому; и с такой прогулки он почти всегда приносил красивый цветок, мелкую монету или лакомство, так как хозяевам нравилось, когда повара приводили с собой красивого мальчика, и они всегда щедро его награждали.
Как-то сапожникова жена сидела, по своему обыкновению, на рынке; перед ней стояли корзины с капустой и другими овощами, с различными травами и семенами, а в корзиночке поменьше у нее были ранние груши, яблоки и абрикосы. Сынок ее Якоб, так звали мальчика, сидел около и звонким голосом выкрикивал товары: «Пожалуйте, господа, взгляните, что за чудесная капуста, что за душистые травы! Кому ранние груши, хозяйки! Кому нужны ранние яблоки и абрикосы! Мать не запрашивает». — Так выкрикивал мальчик. По рынку как раз проходила старуха, оборванная и в лохмотьях; у нее было остренькое личико, от старости все сморщенное, красные глаза и острый нос крючком, спускающийся до самого подбородка; она шла, опираясь на длинную клюку, и все-таки было непонятно, как она передвигается: она хромала, спотыкалась и качалась из стороны в сторону, казалось, ноги у нее на шарнирах и она вот-вот перекувырнется и стукнется острым носом о мостовую.
Сапожникова жена внимательно оглядела старуху. Уже шестнадцать лет сидела она ежедневно тут, на базаре, и ни разу еще не замечала этой старой карги. Но она невольно испугалась, когда та заковыляла прямо к ней и остановилась у корзин.
— Вы Ганна, торговка овощами? — спросила старуха противным хриплым голосом, непрестанно тряся головой.
— Да, это я, — ответила сапожникова жена, — вам что-нибудь угодно?
— Посмотрим, посмотрим! Поглядим травку, поглядим травку, есть ли у тебя то, что мне надобно, — ответила старуха, нагнулась к корзинам и стала рыться смуглыми безобразными руками в корзине; своими длинными паучьими пальцами она хватала травы, разложенные так красиво и аккуратно, затем подносила одну за другой к длинному носу и обнюхивала со всех сторон. У жены сапожника надрывалось сердце при виде того, как старуха обращается с редкими травами; но она не смела ничего сказать, так как выбирать товар — право покупателя, да, кроме того, она испытывала какой-то непонятный страх перед этой женщиной. Перебрав всю корзину, та пробормотала: «Негодная дрянь, негодные травы, нет ничего, что мне надобно; пятьдесят лет тому назад было много лучше; негодная дрянь, негодная дрянь».
Такие речи рассердили Якоба.
— Послушай, старуха, — бойко крикнул он, — где у тебя совесть? Сначала копаешься своими противными коричневыми пальца, ми в прекрасных травах и мнешь их, потом суешь себе под длинный нос, так что теперь никто, кто это видел, их не возьмет, а потом еще ругаешь наш товар негодной дрянью, а ведь у нас закупает все повар самого герцога.
Старуха покосилась на бойкого мальчугана, отвратительно хихикнула и прохрипела:
— Ах, сыночек, сыночек! Так тебе не нравится мой нос, мой красивый длинный нос? Погоди, у самого такой вырастет посреди лица и вытянется до самого подбородка. — С этими словами она заковыляла к другой корзине, в которой лежала капуста. Перетрогала самые красивые белые кочны и давила и жала их так, что они кряхтели, затем кое-как побросала в корзину и опять сказала: «Негодный товар, негодная капуста!»