— Несомненно, — проговорила Эмилия, — несчастный, что запер здесь эти листки, пламенно мечтал о том часе, когда их извлекут на свет божий. Давайте же отнесемся внимательно ко всем без изъятия!
Барон просмотрел несколько листков, чтобы перевести их для слушателей со старинного языка на современный.
— Собственное признание Дитмара! — воскликнул он, едва пробежав глазами старинный документ. Он начал читать:
«Мир тебе и привет! Извлекая из тьмы забвения сию запись, знай, что, по крепкой вере моей в Господа и святых, дух мой обрел наконец вечный покой. И все же заношу на бумагу свою историю, дабы ты узнал причину моих мытарств и уяснил, что месть подобает не человеку, ибо человек слеп, а токмо Господу. Пишу не только ради назидания, но и затем, чтобы ты не судил меня в сердце своем, а, напротив того, пожалел, ибо я претерпел зла немногим менее, нежели сотворил, и если замыслил недоброе, то лишь потому, что сердце мое было разбито».
— И лишь одна Эмилия, с ее по-женски тонким умом, так верно это прозрела! — воскликнул Фердинанд.
Барон продолжил чтение:
«Я, Дитмар, прозванный Богатеем, был некогда бедным рыцарем и не имел ничего, кроме маленького замка. Но однажды, когда император Оттон отправился в Италию и избрал себе в императрицы прекрасную Адельгейду, я последовал за ним и завоевал любовь красивейшей из обитательниц Павии.{7} Как нареченную невесту я привез ее в свою вотчину, уже близился день бракосочетания, но тут император призвал меня к себе. Его любимец, граф Бруно фон Хайнталь, увидел мою Берту…»
— Берта! — вскричали едва ли не все присутствующие, но барон, не отвлекаясь, продолжал:
«Дождавшись, когда император посулил ему за службу любую награду, какую он пожелает, Бруно потребовал себе мою невесту. Оттон пришел в ужас, однако монаршее слово было дано, и Бруно только должен был поклясться, что возьмет Берту в жены. Я явился пред очи императора, и он посулил мне богатые дары, землю и почести за то, что я уступлю мою Берту графу, но возлюбленную я ценил дороже любых тленных сокровищ. Император разгневался и приказал силой отнять у меня невесту, замок срыть, а меня самого заточить в башню. Там проклинал я его власть и свою судьбу, меж тем ночами стала являться мне в снах возлюбленная Берта, днем же я утешал себя, вспоминая эти приветные видения. Наконец тюремщик сказал: „Жалко мне тебя, Дитмар. Ты платишь заточением за свою верность, а ведь Берта от тебя отказалась. Завтра она станет женою графа. Не лучше ли тебе, пока не поздно, склониться перед волей императора и попросить у него в награду за прекрасную изменницу чего душа пожелает“. Тут сердце мое ожесточилось, и на следующую ночь вместо милого образа Берты меня посетил грозный дух мщения. Утром я сказал тюремщику: „Иди к императору. Пусть забирает для своего Бруно мою Берту, но взамен я прошу эту башню и столько земли, чтобы возвести на ней новый замок“. Надо думать, император и сам был рад это услышать; он часто впадал в гнев, а потом раскаивался, да только приказа своего отменить не мог. Он подарил мне башню, где я сидел в заточении, и всю землю в четырех часах ходьбы вокруг нее. Еще он дал мне много золота и серебра, чтобы я построил замок куда больше прежнего, разрушенного. Я взял себе жену, чтобы продлить свой род, но сердце мое все так же принадлежало Берте. Я выстроил замок и подземными ходами соединил его с башней и с замком Бруно, моего смертельного врага. Когда постройка была закончена, я стал наведываться ночами в крепость Бруно. Выдавая себя за дух его предка, я приблизился к кроватке сына и наследника Бруно, рожденного Бертой и мною обреченного на смерть. Няньки, дремавшие рядом, окаменели от испуга, я же склонился над мальчиком, напомнившим мне живой портрет его матери, и поцеловал в лоб. При мне был яд — этим поцелуем я убил ребенка. Бруно и Берта увидели в смерти первенца воздаяние Небес за нанесенную мне обиду и следующее свое дитя посвятили Церкви. Поскольку это была девочка, я ее пощадил. Больше Берта детей не рожала, и Бруно, в ярости от того, что его род угаснет, от нее отрекся, якобы раскаявшись в том, что завоевал ее бесчестным путем. Несчастная бежала в монастырь и посвятила себя Богу. При этом, однако, она повредилась в уме и как-то ночью, вырвавшись на волю, добралась до башни, где меня, жертву ее коварной красоты, держали некогда под замком. Там она оплакивала свое прегрешение, пока сердце ее не разорвалось; с тех пор башне присвоили имя Монашеский Камень. Я услышал в ночи ее рыдания и поспешил к башне — Берта лежала окоченевшая от студеной ночной росы и не дышала. Я решил мстить ее бесчестному супругу. Тело Берты я поместил в глубокое подземелье под башней и, пользуясь тайным ходом, стал подстерегать графа. Однажды я незаметно напал на него, схватил и утащил под башню, где истлевали останки его жены. Там я оставил его умирать. Когда император, гневаясь на Бруно за отвергнутую супругу, передал мне, дабы загладить несправедливость, все его добро, я распорядился засыпать подземные ходы. Дочь Бруно, по имени Хильдегарда, я взял к себе и воспитал как собственное дитя. Она выросла красавицей и полюбила рыцаря Адельберта фон Паннера. Как-то ночной порой ко мне явился призрак ее матери и напомнил, что дочь была обручена жениху вышнему, но Хильдегарда не согласилась отменить свадьбу. Когда в брачную ночь она обняла своего рыцаря, призрак подступил к ложу со словами: „Поскольку ты нарушила данный мною обет, мой дух не обретет покой до тех пор, пока по моей вине не погибнет одна из твоих внучек“. Эта речь сподвигла меня заказать достойнейшему и прославленному монаху Тутилону из монастыря Святого Галла портрет Берты, по образцу того портрета, что написала она сама в монастыре, будучи безумной, и присоединить картину Тутилона к приданому Хильдегарды. Тутилон, однако, спрятал за картиной пергамент, где говорилось: „Я, Берта, гляжу на своих дочерей, не погибнет ли одна из них за мое злодеяние, тем примирив меня с Создателем; засим я обращу взор на любовное единение родов Хайнталь и Паннер и, прощенная, обрету радость в их потомстве“.»
— Именно эта злосчастная запись должна была разлучить меня с моей Эмилией, — вскричал Фердинанд, — но вместо этого свяжет нас еще крепче! Прощенная Берта благословит наш союз, и через нас с Эмилией породнятся между собой потомки Дитмара и Берты.
— Согласны ли вы с этим толкованием? — обратился барон к графине.
Графиня молча обняла Эмилию и накрыла своей ладонью руку сына.
Ликование царило повсюду, даже Клотильда искрилась весельем, и барону пришлось со смехом останавливать слишком бурные проявления ее радости. На следующее утро сняли печать с двери в рыцарский зал, чтобы на сей раз без неприятного чувства рассмотреть страшный портрет, и с удивлением обнаружили, что он уже не так страшен, поскольку краски на нем поблекли и линии утратили прежнюю резкость.
Вскоре напомнил о себе молодой человек, который во время чаепития в доме пастора спорил с Фердинандом насчет того, нужно ли раскрывать тайны картин. Клотильда не скрывала своего небезразличного к нему отношения, из чего сделалось понятно, что счастливому повороту в судьбе Эмилии она радовалась не только из участия, но имея в виду и собственное благополучие. Отец Клотильды не спешил одобрять ее выбор до тех пор, пока графиня Паннер не откажется окончательно от своих притязаний.
— Теперь вы не досадуете на то, что прояснилась связь между нашими тайнами? — спросил Фердинанд у жениха Клотильды.
— Нисколько! — отвечал молодой человек. — Но, как было и в тот раз, мною руководит личный интерес. Хочу вам признаться: я присутствовал при несчастье, произошедшем с вашей сестрой, и уже тогда узнал о существовании древнего пергамента. Его смысл я объяснил себе точно так же, как позднее ваш отец. И я промолчал, ибо обнаружение этой записи угрожало нашей с Клотильдой любви, что и подтвердилось впоследствии.
— Вот как плохо судить сгоряча, — добавил Фердинанд с улыбкой.
Блаженно прогуливались влюбленные по милым сердцу тропинкам, и весна, расцветавшая им навстречу, представлялась пышной розой в сравнении с той, подобной робким подснежникам, весной, когда их чувство только зарождалось.
Свадьбу сыграли безотлагательно, пока не успели отцвести цветы, а когда под весенним солнцем показались нежные головки новых подснежников, Эмилия уже прижимала к сердцу красивого цветущего мальчугана.
Матушка Фердинанда, барон, Клотильда с мужем и все друзья дома (среди них и пастор-меломан, и его бойкая миниатюрная супруга) собрались на празднество. Священник, крестивший малютку, спросил, как его собираются назвать. «Дитмар!» — словно сговорившись, произнесли все присутствующие. Когда церемония завершилась, радостный отец, сопровождаемый родней и гостями, отнес младенца в рыцарский зал и остановился перед портретом своего предка. Но изображение уже сделалось неразличимо, от красок и контуров не осталось ни малейшего следа.
Малознакомое для современного русского читателя имя датского поэта, драматурга и прозаика Адама Готлоба Эленшлегера в первой половине XIX в. пользовалось широкой известностью в различных странах Европы, где среди восторженных ценителей его таланта были И. В. Гёте и Г. Гейне; на родине писателя, воспевшего в своих произведениях героику скандинавской старины, ставшего основоположником датского романтизма и автором текста национального гимна Дании, его творчество высоко чтимо и сегодня.
Рано пристрастившийся к чтению, живописи и музыке (его отец был церковным органистом и управляющим Фредериксбергского замка в предместье Копенгагена), Эленшлегер в 9 лет начал писать собственные стихи, с детских лет живо интересовался историей и мифологией северных народов, а в юности увлекся сценой и в 1797–1799 гг. учился актерскому мастерству при Королевском театре, впрочем, без особого успеха. В 1800 г. он поступил на юридический факультет Копенгагенского университета, однако художественные и научные пристрастия, поддержанные чтением Шекспира, Гёте, Шиллера и датских поэтов, а также знакомством с идеями йенской романтической школы (состоявшимся благодаря немецкому ученому и писателю, уроженцу Норвегии Хенрику Стеффенсу), вскоре окончательно увлекли Эленшлегера на стезю литературного творчества. В 1803 г. вышел в свет его первый поэтический сборник с программным стихотворением «Золотые рога» (1802) — своеобразным манифестом нарождавшегося датского романтизма, где божественные образы национальной старины противопоставлены алчности и духовной ограниченности современной эпохи. В 1805 г. Эленшлегер выпустил два тома «Поэтических произведений», куда наряду с лирикой вошли прозаическая литературная сказка «Сага о Вёлюндуре» — романтическая переработка героической «Песни о Вёлунде» из «Старшей Эдды» — и драматическая поэма «Аладдин, или Волшебная лампа», восходящая к сюжету знаменитой сказки из «Книги тысячи и одной ночи». Благодаря этим публикациям молодой автор снискал славу самого знаменитого писателя Дании и получил королевскую стипендию, позволившую ему совершить в 1805–1809 гг. путешествие по Европе, во время которого он познакомился с Гёте, И. Г. Фихте, Ф. и А. В. Шлегелями, Ж. де Сталь, скульптором Б. Торвальдсеном. В 1807 г. был опубликован сборник «Северные поэмы», куда вошла, в частности, трагедия «Ярл Хакон» (1805), с огромным успехом поставленная на сцене Королевского театра в Копенгагене и с восторгом встреченная Гёте, литературным кумиром писателя. В этот же период Эленшлегером были созданы его лучшие трагедии на мифологические и исторические сюжеты: «Бальдур Добрый» (1807), «Пальнатоке» (1807, опубл. 1809), «Аксель и Вальборг» (1808, опубл. 1810), «Корреджо» (1809, опубл. 1811) и др. В 1810 г., по возвращении на родину, Эленшлегер получил должность профессора эстетики Копенгагенского университета. С этого времени и вплоть до самой кончины его личность была окружена ореолом почета и славы. Поэт и драматург, знаменитый далеко за пределами собственной страны, признанный глава романтической школы в Дании, любимец театральной публики и научной общественности, «памятник культуры своей нации», по выражению немецкого поэта Ф. Геббеля, Эленшлегер в 1810—1820-е гг. продолжал интенсивно творить, создав множество произведений различных жанров: трагедии «Стэркодцер» (1812), «Хагбарт и Сигне» (1815), «Эрики Абель» (1820), «Варяги в Константинополе» (1826), «Карл Великий» (1828, опубл. 1829) и др., эпические поэмы «Хельге, или Северный Эдип» (1814) и «Рольф Краке» (1828, опубл. 1829), комедии, зингшпили, переложения скандинавских саг, баллады. В 1829 г. он был признан «королем скальдов Севера» и увенчан лавровым венком в Лундском кафедральном соборе в Швеции. Среди поздних сочинений писателя выделяются трагедии «Королева Маргарита» (1833), «Сократ» (1835), «Олаф Святой» (1836), «Кнуд Великий» (1838), «Эрик Глиппинг» (1843), «Амлет» (1846), а также драмы «Дина» (1842) и «Кьяртан и Гудрун» (1848); однако, несмотря на углубленную разработку характеров и психологии действующих лиц, эти произведения по своим художественным достоинствам заметно уступают пьесам, созданным Эленшлегером в предыдущие десятилетия.
Немаловажный (хотя и гораздо менее значительный, чем поэзия и драматургия) пласт литературного наследия Эленшлегера составляет художественная проза, к которой он обращался на протяжении всего творческого пути; в числе этих произведений есть и романтические новеллы, создававшиеся параллельно (и порой публиковавшиеся под одной обложкой) со стихотворными опытами автора — как в 1810-е (новеллы «Рейхмут фон Адохт», «Искатели приключений», «Отшельник»), так и в 1830-е гг. («Бледный рыцарь», «Два железных кольца», «Справедливый критик»). Наряду с обыгрыванием распространенных балладных и готических мотивов (погребение заживо, явление призраков, свидание с умершим возлюбленным) для этих произведений характерны рациональные объяснения таинственных и, на первый взгляд, сверхъестественных событий, юмор, гротеск, внимание к культурным достопримечательностям европейских стран, в которых разворачивается сюжетное действие, цитатность, авторские отступления и поэтические интерполяции.
Представленная в настоящей антологии новелла «Портрет» («Maleriet») впервые была опубликована в составе «Поэтических произведений» Эленшлегера (Копенгаген, 1811–1813); второй том (1813) этого двухтомного издания, озаглавленный «„Искатели приключений“ и другие рассказы», включал несколько образцов «малой» прозы писателя. Русский перевод Л. Брауде печатается по тексту его первой публикации в изд.: Эленшлегер А. Г. Избранное. Л: Худ. лит., 1984. С. 314–331.
В одном из университетов южной Германии учились два молодых друга. Людвиг — богатый отпрыск старинного дворянского рода — особо привержен был к математике, почитая ее необходимой для военной службы. Зигфрид же ценил изящные искусства, однако живопись была для него превыше всего. Как ни разнились их дарования, друзья совершенно сошлись во взаимной предупредительности. Зигфрид порой вдыхал живую душу в мертвые математические формулы Людвига, а Людвиг порой вовлекал в орбиту своей науки туманные грезы Зигфрида. Оба они только выигрывали от своего общения и с каждым днем все больше и больше понимали, что значили они друг для друга.
Однако же сколь ни крепки были узы этой дружбы, им суждено было внезапно оборваться вследствие некоего несчастливого происшествия.
Прибыв недавно из блистательнейшей столицы северной Германии,{8} друзья сочли, что здесь, на юге, вопреки красотам природы, которые намного превосходили северные, все несколько мертво и докучно.
Единственное, в чем они еще находили удовольствие, — это прогуляться в воскресенье после обеда на постоялый двор, что находился в полумиле от города, на лесной опушке. Сюда стекались все кому не лень и кому пришла охота поразвлечься. Поблизости, в открытом павильоне студенты танцевали с мещаночками, ремесленники со служанками, пока звуки скрипок, наигрывавших кадриль, не заставляли парочки смешиваться в одном веселом танце. Под сенью тенистых деревьев стояли красивые деревянные столы, за которыми восседали отцы города со своими семействами. Мужчины курили трубки, попивая вино, дамам ставили обычно пирожное, стакан молока или лимонада.
Вот там-то и произошло знакомство обоих друзей с профессором Фройманном. Тому пришелся по душе нрав Зигфрида и Людвига — ненавязчивый и в то же время далекий от робкой застенчивости. И хотя друзья сразу же откровенно признались самим себе, что их притянул совсем иной магнит, нежели великая ученость профессора, они приложили все усилия к тому, чтобы со стороны казалось, будто это именно так. Они завели с Фройманном пространный разговор о народных праздниках и лишь порой как бы ненароком поглядывали на прекрасную Матильду с огромными голубыми глазами и каштановыми волосами. Она сидела прямо против них по другую сторону стола со своей матушкой и младшей сестрицей.
После того как был сделан первый шаг, друзья стали встречаться с семейством Фройманн каждую неделю. А в отсутствие профессора они осмеливались уже вступать в беседу с фрейлейн Матильдой. Ни у нее, ни у молодых людей недостатка в остроумии не было, и это прекрасное украшение светской беседы, когда знаешь меру, вскоре весьма сблизило их. Шутливая беседа о совершенно посторонних предметах незаметно позволила им хорошо узнать друг друга.
Прошло совсем немного времени, и оба они — и Зигфрид, и Людвиг — без памяти влюбились в Матильду. Но как ни откровенны были они во всем друг с другом прежде, теперь они в той же мере пытались скрыть один от другого свои чувства. Особливо же о Матильде говорили они с нарочитой холодностью. Более того, и Зигфрида, и Людвига начала мало-помалу тяготить их дружба. Ну, а это порождало дурное расположение духа и разлад. Каждый отныне охотней гулял в одиночестве, дабы беспрепятственно предаваться мечтам о предмете своей любви. Если друзьям случалось встретиться у Фройманна, тот, кто пришел первым, всегда удалялся раньше второго. Вместе с тем, сердце их не могло обойтись без доверительной беседы; и вскоре у каждого из них — и у Зигфрида, и у Людвига — завелись друзья из тех самых светских хлыщей, которых они всего лишь несколько недель тому назад столь старательно избегали.
Однако же, хотя оба они боготворили Матильду, она в лучшем случае могла ответить взаимностью только одному из них, и счастливцем этим стал Зигфрид. А его искусство живописца прежде всего благоприятствовало тому, что юноша еще тесней сблизился с Матильдой.
Однажды, когда Матильда вышивала мешочек для шитья, который собиралась послать в подарок ко дню рождения находившейся в отъезде подруге, Зигфрид предложил написать миниатюрный портрет Матильды. Когда же портрет будет готов, Матильда положит его в вышитый мешочек. И приятный сюрприз станет еще приятнее, когда милая подруга обнаружит в мешочке портрет дарительницы.
Отныне у Зигфрида появилась возможность часами беспрепятственно любоваться прекрасной девушкой. А задуманный им живописный портрет доставил Зигфриду право самому выбрать наряд, в котором Матильда ему позировала. (О шалях, шляпках от солнца, косыночках, которые бы украсили ее еще больше, тогда еще понятия не имели.) И хотя каждое прикосновение к девушке приводило Зигфрида в трепет, талант живописца вселял в него такое мужество, что он сам порой заплетал ей косы. И перекалывал чуть выше и смелее ее черепаховый гребень, когда Матильда, которая была не очень-то искушена в модах, хотя и охотно выбирала себе наряды по вкусу, закалывала его слишком низко на затылке.
При таких вот обстоятельствах Зигфрид с Матильдой лучше узнали друг друга, и понадобилось совсем немного времени, чтобы они объяснились друг другу в любви.
Между тем Людвиг, страшившийся, что его дворянское происхождение может отпугнуть от него Матильду, попросил руки девушки у ее родителей. Людвиг — горячо любимый сын своего отца — был богат. К тому же родитель его оказался необычайно благоразумен и во всем, что касалось сердечных дел, позволил ему следовать влечению собственной души. Оттого-то Фройманн и мог почитать эту партию счастьем для дочери и обещал передать ей предложение Людвига. Профессор нашел Матильду как раз в саду, словно она намеревалась отыскать отца с такой же точно целью.
— Дочь моя! — торжественно начал старик. — Не так давно мы познакомились с двумя превосходными молодыми людьми, и один из них особливо пришелся мне по душе.
Матильда была такого же мнения.
— Он любит тебя, Матильда, и просит у меня твоей руки.
— Что же ты ответил ему, дорогой отец? — зардевшись, спросила Матильда.
— Ну так вот, дитя мое, если ты ничего не имеешь против…
Она прижалась губами к его руке. В этот миг из-за куста выскочил Людвиг и бросился к ее ногам.
— Матильда! — вскричал он. — Разве я не счастливейший из смертных? Вы любите меня?!
— О боже, меня не так поняли! — пролепетала мгновенно побледневшая Матильда, вырываясь из его рук.