Стр<анно> созн<авать>: то, что должно было бы нас разъединить, еще больше скрепило.
Мне было больно от твоего сына (теперь могу это сказать, п<отому> ч<то> тебе будет больно от моего!). Теперь мы равны. Со страхом жду твоего ответа, как отзовешься?
Недавно брала твою книгу в лес, лежала с ней.
С гордостью думаю о твоем влиянии на меня, не влиянии, как давлении, о в—лиянии, как река вливается в реку.
И так как до сих пор на меня не влиял ни один поэт, думаю, что ты больше, чем поэт — стихия, Elementargeist {23}, коим я так подвержена.
Впервые — Души начинают видеть. С. 97–99. Печ. по тексту первой публикации.
<Лето 1924 г. Чехия>
Отрывок письма:
(Мелко-мелко, почти стерто, предельно-сокращено, местами — одни буквы, с трудом, с трудом, с трудом разбираю. Разгадываю — но я всё та же, и то же бы написала — и так же бы написала — если бы не седые волосы, которые я нарочно не крашу — чтобы не было таких писем: этой безумной, глубоко-бессмысленной и неизбежной — боли.)
Я сегодня рассталась с Вами, как с родным, хочется верить — навек родным . Когда мы сидели рядом в трамвае, меня прямо залило этим чувством нерушимого родства. «Несмотря ни на — всё». (Помните, Вы всегда смеялись, подсказывали — что́, а я — настаивала, отстаивала.)
Дружочек, Вы хотели быть со мной как с другими, а я хотела быть с Вами как с ни-одним — вникните — каждый хотел своего — и дважды сорвалось.
Не будем помнить — Schwamm drüber {24} — не сто́ит помнить.
Наша любовь была задумана дружбой — трудной дружбой мужчины и женщины, невозможной без любовного эпизода. Это миновало — вместе с невозможностью.
Я Вас люблю (четыре слова данные только буквами и даже не буквами, ни разобрать ни разгадать — даже мне) — так же как Вы меня, но между нами — опять простор — тех набережных, по которым мы ходили ровно год назад, простор — неизбежный для ви́денья и слышанья друг друга.
Сопутствующая рука — тень — ветер… — «Ирреально?» — Верней и вечней всего.
Вместе быть и жить, спать и жить — я этого никогда не умела, отказываюсь.
Не скажу, что во мне не осталось боли — живая боль и соль! — но это уже соль без горечи: отмытая, не морская уж…
Расправясь со мной как с вещью, Вы для меня сами стали вещь, пустое место, а я сама на время — пустующим домом, ибо место, которое Вы занимали в моей душе было не мало́ . Теперь Ваше место (пусто) опять заполнено человеческой нежностью.
Живите как можете — Вы это тоже плохо умеете — а с моей легкой руки, кажется, еще хуже, чем до меня — Вам как мне нужны концы и начала, и Вы как я прорываетесь в человека, сразу ему в сердцевину, а дальше — некуда.
Для меня земная любовь — тупик. Наши сани никуда не доехали, всё осталось сном.
Хочу Вас видеть — теперь будет легко — перегорело и переболело. Вы можете идти ко мне с доверием.
Я не допускаю мысли, чтобы все вокруг меня любили меня больше, чем Вы. Из всех Вы — мне — неизменно — самый родной.
Что́ женская гордость перед человеческой правдой.
Впервые — HCT. С. 420–421. Печ. по тексту первой публикации. Адресат установлен предположительно.
Дольные Мокропсы, 21-го июля 1924 г.
Милая Адя,
Первая ночь в новом логове. Потолок косой, стены кривые, пол и постели — горбатые. Но вне дома — чудесно: огромный двор, мощенный камнем, проросшим травой, нагромождение нелепых построек, сарай, через который входишь в сад, — сад заглохший, весь из дикостей, каменная ограда, под ней — железнодорожное полотно. Поезда свистят и ревут весь день.
Нынче уже были на реке, с этого берегу она лохматая и глубокая: под огромными акациями, каменистая, не-купальная. Крутая тропинка над отвесом (NB! все письмо из над и под) — совсем по отвесу.
Если не на реку — в поле. Поля в снопах, слепят.
Расставались мы с Иловищами трагически: Тарзан рвался, хозяйка (по Алиному 3-летнему выражению) «ревела и рыдала», раскачиваясь наподобие раненой (в живот!) медведицы, махала нам рукавом и фартуком. Пришедшие «перевозить» С<ергей> Яковл<евич>, монах и жених (Рудин, — но невеста выходит за другого) шли пустые, вещи ехали на телеге, увенчанные безмолвствующей Алей. (Она ехала Вшенорами, мы спускались нашим отвесом.) И вдруг — уже у кирпичного завода — оклик: «М<арина> И<вановна>!». Поднимаю глаза: белым морским видением — Слоним! Взирает с холма. Оказывается, направлялся в Иловищи и выглянул на голоса.
Привез Але: куклу, постель и ванну. Кукла румяная, ванна розовая, постель — вдвое меньше спящей, т.е. Прокрустово ложе . А мне — талисман: египетское божество: печать. Играла им вчера в траве. (NB! Для того, чтобы боги нами не играли, нужно ими играть!) Провели все вместе целый день, вспоминали Вас.
На вокзал не приехала не из равнодушия и не из лени: с тех пор как надорвалась, сразу растрясаюсь, — вроде святого, держащего в руке свои же внутренности .
Милая Адя, у меня к Вам просьба: если задержитесь в Париже, возьмите, вернее: извлеките у Невинного Илиаду в переводе Гнедича и Одиссею (кажется, завез и ее) и пришлите мне сюда, на время, — особенно Илиаду! Извлечь будет нелегко, надеюсь на Вашу лесную хитрость.
Адр<ес>: P.P. Černošice, Dolni Mokropsy, č<islo> 37, u pani Lopalovoj — Praha.
Вышлите непременно заказным, расход верну О<льге> Е<лисеевне>.
Шлю Вам привет. Простите за кляксы. Новые чернила.
ЭНТА НИПРАВДА, ЕНТО ГНУСНЫЙ НАКЛАКСАЛ. ТИЛОУНИСЕК .
P.S. Аля действительно написала Вам письмо, которое потеряла. Просит удостоверить.
Впервые — НП. С. 69–70. СС-6. С. 666–667. Печ. по СС-6.
Прага, 11-го августа 1924 г.
Милый Гуль,
Месяца два назад я направила Вам письмо для Пастернака (заказным) и 20 крон на марки, — получили ли? А еще раньше — лично Вам — № «Воли России» с «Фениксом». Но Вы упорно молчите, — больны, недосуг или рассердились? А может быть — переехали? Но тогда бы Вам переслали. (Как странно: все строчки с заглавных букв!) Адрес мой на обороте был, и обратно ничего не пришло.
Я очень озабочена, — особенно письмом к Пастернаку, письмо было не житейское, важное. Известите меня хоть открыткой о судьбе его.
Держу в настоящее время корректуру своего «Мо́лодца» (пражское из<дательст>во «Пламя») — по выходе (недели через три) пришлю. Но раньше хочу знать, где Вы и что́ Вы. Молчание ведь — стена, люблю их только развалинами.