Когда он достиг вершины, солнце залило светом горное плато, превратив его в золотое озеро. Внизу, в ущелье, точно огромные куски хлеба, торчали скалы; утесы, поросшие колючими растениями, походили на головы сказочных негров; питайо застыли, как окоченевшие пальцы великана; деревня нависла над пропастью. А среди иссохших ветвей и голых каменных глыб, как непорочная жертва, приносимая в дар светилу, протянувшему от скалы к скале свои золотые нити, белели напоенные утренней свежестью розы Сан-Хуана{4}.
На вершине горы Деметрио остановился, достал висевший на перевязи рог, приложил его к своим толстым губам, надул щеки и трижды протрубил. Кто-то за соседним гребнем ответил на этот сигнал троекратным свистом.
Из-за видневшейся в отдалении островерхой груды тростника и прелой соломы, один за другим, появились босые полунагие люди; их темные, опаленные солнцем тела, казалось, были отлиты из старой бронзы.
Люди торопились навстречу Деметрио.
— Мой дом сожгли, — ответил он на их вопросительные взгляды.
Раздались проклятия, угрозы, брань.
Деметрио выждал, пока друзья отведут душу; потом вытащил из-за пазухи бутылку, глотнул, обтер горлышко рукой и передал соседу. Все поочередно приложились к бутылке, и она быстро опустела. Мужчины повеселели.
— Бог даст, завтра, а то и сегодня ночью мы снова повстречаемся с федералистами, — сказал Деметрио. — Ну, как, ребята, познакомим их со здешними тропками?
Полуобнаженные люди радостно закричали. Снова посыпались отборная брань, проклятья, угрозы.
— Только вот неизвестно, сколько их, — заметил Деметрио, вглядываясь в лица друзей. — В Остотипакильо Хулиан Медина с шестью односельчанами наточили ножи и задали жару тамошним архангелам и федералистам.
— А чем мы хуже ребят Медины? — возмутился здоровенный бородач, черноволосый густобровый мужчина с кроткими глазами, и добавил: — Одно вам скажу. Не будь я Анастасио Монтаньес, если завтра не обзаведусь маузером, подсумком, штанами и ботинками. Это уж точно!.. Ты что, Перепел, не веришь? Да во мне полдюжины пуль застряло — вот кум Деметрио не даст соврать. А мне эти пули все равно что леденцы. Ну, все еще не веришь?
— Да здравствует Анастасио Монтаньес! — воскликнул крестьянин по прозвищу Сало.
— Нет, — запротестовал Анастасио. — Да здравствует Деметрио Масиас, наш командир, и да здравствует отец наш небесный и пресвятая дева!
— Да здравствует Деметрио Масиас! — подхватили остальные.
Натаскав сухой травы и веток, они развели костер и положили на раскаленные угли куски сырого мяса. Потом уселись на корточках вокруг костра, с аппетитом вдыхая запах мяса, которое потрескивало и шипело на огне.
Тут же рядом, на влажной от крови земле, валялась рыжеватая шкура только что зарезанной коровы. На веревке, натянутой между двумя уисаче{5}, висело уже подсохшее мясо, вялившееся на солнце и ветру.
— Значит, так, — сказал Деметрио, — винтовок у нас, не считая моей, всего двадцать. Если этих гадов мало, перебьем всех до одного; ну, а если много, так хоть страху на них нагоним.
Он ослабил пояс, отвязал прикрепленный к нему узелок и протянул товарищам.
— Соль! — раздался ликующий возглас, и каждый кончиками пальцев взял по нескольку крупинок.
Люди с жадностью набросились на еду, а насытившись, растянулись на земле и запели грустные протяжные песни, заканчивая каждую строфу пронзительным выкриком.
Деметрио Масиас и двадцать пять его соратников спали в горных зарослях, пока не заслышали звуки рожка. Это Панкрасио подавал сигнал с вершины утеса.
— Подымайтесь, ребята, пора, — объявил Анастасио Монтаньес, щелкая затвором своей винтовки.
Прошел еще час, но вокруг раздавался лишь стрекот цикад да кваканье лягушек в ямах.
Когда угас блеклый лунный свет и появилась розоватая полоска зари, на самом крутом изгибе тропинки возник силуэт первого солдата. Вслед за ним показались другие — десяток, сотня — и так же быстро скрылись во мраке. Но вот засверкали лучи солнца, и осветилось ущелье, по дну которого спешили крошечные человечки на маленьких лошадках.
— Полюбуйтесь-ка на этих красавчиков! — крикнул Панкрасио. — А ну, ребята, пошли позабавимся.
Движущиеся внизу фигурки то исчезали в зарослях кустарника чапарро, то появлялись вновь, чернея на фоне желтовато-красных скал.
Голоса офицеров и солдат были отчетливо слышны.
Деметрио подал знак. Защелкали затворы.
— Давай! — негромко скомандовал он.
Грянул залп из двадцати одной винтовки, и столько же федералистов упали с седла. Остальные, захваченные врасплох, застыли на месте, словно высеченные на скалах барельефы.
Новый залп, и еще двадцать один человек покатились с простреленными головами вниз по камням.
— Выходите, бандиты!.. Голодранцы!
— Бей мякинников! Бей воровское отродье!
— Смерть навозникам!
Федералисты выкрикивали оскорбления, но их невидимые враги молча и спокойно вели огонь, словно щеголяя своей меткостью, принесшей им такую славу.
— Гляди, Панкрасио, — сказал Паленый (на темном лице его сверкали лишь белки глаз да зубы), — следующая пуля тому, кто выглянет вон из-за того питайо… Получай, сукин сын!.. Видал? Прямо в черепушку. Теперь в того, что на сером в яблоках… Подыхай, гад!
— А я пущу кровь вон этому, что на краю тропинки… Если до реки не докатишься, полежишь на берегу, собачье отродье!.. Ну как, видал?
— Не жадничай, Анастасио, одолжи карабин. Дай разок выстрелить.
Сало, Перепел и еще двое, у кого не было оружия, умоляли, как о величайшей милости, чтобы им дали сделать хоть один выстрел.
— Ну, покажитесь, если вы такие храбрые!
— Высуньте голову, рвань вшивая!
От вершины к вершине раздавались крики с такой отчетливостью, будто они доносились с другой стороны улицы.
Перепел неожиданно вскочил во весь рост. Он был совершенно гол и размахивал штанами, дразня ими федералистов, как тореро дразнит плащом быка.
На людей Деметрио хлынул свинцовый ливень.