— Или Светлицкая, или никто! — с пафосом повторил Печенегов.
Александра Викентьевна самодовольно потупилась, играя богатым веером из черных страусовых перьев.
— Притом, — позвольте прямой и щекотливый вопрос: средства у вас есть?
В красивом лице Печенегова не дрогнул ни один мускул, когда он отвечал серьезно и значительно:
— Против зубной боли — имею наследственный заговор от двоюродной бабушки. Помогает, хотя и не всегда.
— Вы — комик, однако? — рассмеялась певица. — Нет, оставим вашу бабушку в покое. Я спрашиваю о средствах, чтобы учиться, платить за уроки… Учиться пению вообще, знаете ли, недешевая забава, а я, предупреждаю вас, имею репутацию профессора дорогого.
Печенегов повесил голову.
— Нет, — произнес он сокрушенно и уныло, — кроме бабушкина, иных средств у меня нет.
— Вот видите, — как же быть-то?
— Я вам натурою отработаю, — решительно предложил Печенегов.
— То есть?!
Светлицкая даже слегка вспыхнула от неожиданности, боясь прочитать в ней оскорбительный задний смысл, скрытую дерзость. Но юноша пребыл ясен, как майское утро, и пересчитывал невозмутимо:
— Дрова колоть — согласен. Печи топить — согласен. Способен быть за швейцара и дворника. В качестве кухонного мужика, изряден. В качестве посыльного — незаменим. Не однажды выводил тараканов бурою. Полы натирать — не пробовал, но могу научиться. Но — или Светлицкая, или никто!
Светлицкая хохотала, пряча лицо в пушистые перья.
— Вы всегда такой веселый? — уже слегка кокетничала она из-за веера.
— Когда денег нет, всегда.
— А если есть?
— Мрачен. Терзаюсь заботами, куда бы их поскорее спустить.
— Ай-ай! Мотать и кутить-то вам как будто раненько? Который годок-то?
— Двадцать два.
— А прибавили себе сколько?
— Нет, верно, что двадцать два: я в маменьку, моложавый.
— Действительно, — ужас, какой молодой! Даже на девочку похож… Только, что длинный вырос!
— Вот и примите меня в класс за девочку, — хладнокровно посоветовал Печенегов.
Светлицкую опять немножко передернуло под белилами. Как все люди, много преступные и еще больше оклеветанные, она была болезненно чутка к намекам на пороки, которые приписывала ей городская сплетня, и в этом отношении выработала себе почти манию преследования.
Печенегов же рассказывал:
— Я на масляной для маскарада английскою мисс одевался. Так за мною толпы зевак ходили. Первый приз получил.
— А вы говорите по-английски? — с удовольствием спросила Светлицкая: она любила этот язык, по памяти от своей учительницы и благодетельницы, великой Н — и, которая заставила ее выучиться по-английски, потому что сама была американка.
— Yes!
Печенегов заговорил быстро и с апломбом, двигая четвероугольным ртом, широко вращая выдвинутою вперед челюстью. Гортанные звуки, жующие, плюющие, чавкающие, летели, как из граммофона… Светлицкая слушала с круглыми глазами.
— Я ничего не понимаю.
— Aoh?! — изумился Печенегов и залопотал еще бойчее и внушительнее.
Светлицкая пожимала плечами в недоумении.
— Что такое? Кто вас учил по-английски? Это — какое-то провинциальное наречие. Я хорошо знаю язык, но не в состоянии разобрать ни одного слова.
Печенегов виновато улыбнулся и сказал уже по-русски:
— В Кронштадте английские матросы убить меня хотели.
— За что?
— А вот за это самое. Слышат, будто по-английски, а понять не могут. Догадались наконец, что я их морочу… До ножей дошло…
Улыбка исчезла с лица Светлицкой, и круглые брови ее поднялись в серьезном движении удивления и любопытства: подражательный обман юноши поразил ее.
«Уж не талант ли?» — зажглось жадною искрою в артистическом уме ее.
— Так вот вы какой чудак! — сказала она медленно, заинтересованная. — Это редкость. И много таких штук вы умеете делать?
Он беззаботно рассмеялся.
— Хоть с утра до вечера забавлять вас буду… Я ведь шалопай. Меня за фокусы-покусы мои из шести гимназий выгнали. Я и фейерверки умею делать.
— Право, уж и не знаю, как быть с вами, — раздумчиво соображала Светлицкая. — Если бы еще женский голос… Мужчин я не брала до сих пор ни даровых, ни льготных…