18 ноября.
Нельзя ли уйти хотя на неделю из дома? Три года продолжается эта жизнь; прежде я возмущалась -- теперь чувствую смертельную усталость... И в этой бессмысленной сутолоке жить ещё 5 лет! {Е. Дьяконова говорит о сроке, отделяющем её от достижения возраста гражданского совершеннолетия, когда она сможет выйти из-под опеки матери.} <...>
2 декабря.
На здешней сцене было представлено "Горе от ума"; Боже, во что превратилась эта гениальная комедия! Софья говорила, как старая сентиментальная дева, Чацкий орал, позировал, то и дело ударяя себя по бокам. Говорят, будто бы артист от волнения перед началом пьесы упал в обморок, даже хотели спектакль отменить, что было бы гораздо лучше. <...> Студенты неистово хлопали в ладоши, шум и гам стоял невообразимый. Мне было скучно...
1 января.
С Новым годом!.. Я встречу их здесь ещё четыре, и затем... куда? За границу? Чем лучше быть -- профессором или купцом? Всего лучше быть губернаторшей, тогда бы я много сделала для нашей гимназии. Сегодня мне весело...
1 февраля.
Утром посмотрела на себя в зеркало -- на меня смотрел урод! Да, это печальный факт, я чуть не бросила зеркало, но сколько ни искала хоть привлекательной черты на лице своём -- не находила, и всё более убеждалась в своём собственном уродстве: предо мной была одна из тех физиономий с грубыми чертами, которые я положительно ненавижу... А скоро бал. Мучительное сознание собственной неловкости и незначительности уже теперь охватывает меня... Скверно, скверно!.. После бала я буду на положении Настеньки из "Тысячи душ" {Роман А. Ф. Писемского (1821--1881).} в её первый выезд в свет, с тою только разницею, что с ней хоть один танцевал, а со мною никто не будет... <...>
23 марта.
Как давно не раскрывала тетради. Теперь я гораздо более люблю думать, чем браться за перо; для меня дневник уже не место излияния моих мыслей и чувств, как прежде, а так -- тетрадка, которую раз, много два, в месяц возьмёшь в руки и запишешь кое-что, если есть время... <...>
19 апреля.
Неужели это не сон, и "Крейцерова соната" в моих руках? {Законченная Л. Толстым в 1889 году, "Крейцерова соната" подвергалась неоднократным цензурным запретам, однако расходилась во множестве литографированных и гектографированных списков. Опубликована в 1891 году в 13 томе Собрания сочинений писателя после разрешения, данного Александром III 13-го апреля того же года, но 19-го апреля Е. Дьяконова, безусловно, читает ещё не подцензурный текст.} Ах, как весело! Снова начинаю верить в свою счастливую звезду. Звездочка! свети мне чаще и ярче, свети так, как светила сегодня, будь умница... Как хорошо! И какой я наклею нос моей почтенной наставнице -- "Не читайте, Лиза, этого произведения, если даже оно и попадётся вам в руки". А я делаю как раз наоборот...
И то, о чём я даже не мечтала, считая невозможным, исполнилось так просто и легко. У знакомого адвоката заговорили, между прочим, о "Крейцеровой сонате", и я призналась, что мне и думать нечего её прочесть (я вообще равнодушно относилась ко всем толкам и разговорам об этом произведении, именно вследствие невозможности прочесть его самой). П.П. засмеялся: "Да вот, она у меня, не хотите ли посмотреть?" Я удивилась, едва скрыв своё смущение. -- Хоть бы "посмотреть" -- и то хорошо. -- Принёс. Я осторожно полистала; вероятно, на моём лице изображалась смесь удивления и почтения, которое я чувствую ко всем произведениям Толстого. Заметив это, кругом засмеялись. Шутя, я уверяла всех, что буду помнить, по крайней мере, как держала в руках эту тетрадку. Мне очень хотелось попросить её прочесть, но я не смела, считая это невозможным. Вдруг, к моему великому удивлению, П. П. предложил мне дать её прочесть. Я обрадовалась и на вопросы -- не узнает ли мама -- сказала, что никто ничего не узнает. -- "Мы с вами вступаем в заговор", -- смеясь заметил адвокат. Я простилась и ушла с драгоценным свёртком.
22 апреля.
Только что кончила читать "Крейцерову сонату". Я читала её, наслушавшись разных суждений и толков, которые сводятся к одному: окружающая жизнь становится противной и гадкой вследствие страшно тяжёлого впечатления от произведения. Содержание, само по себе, действительно ужасно. Рассказ Позднышева -- это целая поэма страшных страданий, почти беспрерывных нравственных мучений. Невольно удивляешься, как это люди выносят такую жизнь? Но и Позднышев не вынес её до конца, иначе -- он сошёл бы с ума. Тонко и глубоко затронул Толстой все стороны души человеческой... Но, может быть, вследствие моего полного незнакомства с отношениями мужчин и женщин, незнания жизни и каких-то страшных пороков и болезней, -- на меня "Крейцерова соната" не произвела чрезвычайно сильного впечатления, и, прочтя её, -- я не усвою себе "мрачный взгляд на жизнь"...
1 мая.
Я писала в прошлый раз о "Крейцеровой сонате", но мне так хотелось спать, что я прервала свои рассуждения. Может быть, это и хорошо?
Я помню, когда читала "Анну Каренину", то зачитывалась ей до того, что всё забывала: мне казалось, что я не существую, а вместо меня живут все герои романа. Такое же ощущение испытывала я, читая "Крейцерову сонату", она притягивала меня к себе, как магнит. Это чисто физическое ощущение. "Крейцерова соната" не только не произвела на меня "ужасного" впечатления, а наоборот: я и прежде любила произведения Толстого, теперь же готова преклоняться пред ними. Многие писатели описывали и семейную жизнь и стремились дать образец народной драмы -- и никто из тысячи писателей не создал ничего подобного "Крейцеровой сонате" и "Власти тьмы". Я жалею, что моё перо не может ясно выражать моих мыслей. Я могу сказать, но не написать; говорить легче... Пока жив Толстой, пока он пишет, -- нельзя говорить, что наша литература находится в упадке: Толстой сам составляет литературу. Теперь то и дело раздаются сожаления: талантов нет, посредственностей много, ничего хорошего не пишут. Ну и пусть талантов нет и посредственностей много: гений один стоит всех талантов и посредственностей. Оттого-то они и редки. В нашей литературе в один век явилось три гения {Имён Е. Дьяконова не называет, -- но по характеру упоминаний в её дневнике можно предположить, что двое из подразумеваемых ею "трёх гениев" это Пушкин и Л. Толстой, третьим же мог бы оказаться Гоголь либо Лермонтов.}; явится ли столько же в будущем столетии? -- Навряд ли. -- Так имеем ли мы право жаловаться? -- Нет, нет и нет... Может быть (!), я буду иметь случай прочесть "Исповедь" {Цензурный запрет на публикацию "Исповеди", законченной в 1884 году, перестал действовать лишь в 1906-м. До этого момента "Исповедь" распространялась в списках и копиях.} Толстого. Вот бы хорошо!
18 мая.
Экзамены кончились, и всеми нами овладело какое-то грустное настроение. Не было и тени радости. Нам было грустно, оттого что скоро придётся расстаться друг с другом и многие из нас вступят в жизнь. Это "вступление" в настоящую жизнь не для всех приятно, главное же, -- никто из нас не знает, что кого ждёт впереди. И теперь всем было как-то тяжело и скверно; заглядывая глубже, можно думать, что нам было бессознательно грустно от неясного предчувствия ожидающей нас будущности. Эта будущность темна; поприще наше, к которому нас подготовляли, -- трудно и неблагодарно и непосильно многим из нас. Мы проживём -- и не останется от нас на земле даже камня, по которому могли бы узнать о нашем существовании. Нам предстоит тёмная, безвестная жизнь... <...>
23 мая.
Сегодня мне П-ская объяснила всё для меня непонятное, и я впервые в жизни узнала столько гадости и мерзости, что сама ужаснулась. Она мне объяснила смысл слов -- изнасиловать, фиктивный брак, проституция, дом терпимости... это ужасно мерзко, отвратительно... Так вот в чём состоит любовь, так воспеваемая поэтами! Ведь после того, что я узнала, любовь -- самое низкое чувство, если так его понимают... Неужели Бог так устроил мир, что иначе не может продолжаться род человеческий... К моему величайшему изумлению, оказалось, что и здесь, в Ярославле, существует дом терпимости, несчастные женщины проживают там с жёлтыми билетами... О позор, стыд, унижение! Как их мне жаль! Лучше бы им не родиться никогда... ведь это -- ужас! У меня теперь точно глаза открылись. Бог всё премудро устроил, но из этого люди сумели сделать величайший, безобразнейший из грехов; Он справедливо наказывает таких людей страшными болезнями, и болезней этих не надо лечить, -- это наказание. Но где же нравственность? Где священники и церкви? Просто голова кружится...
30 мая.
Вчера в последний раз мы одели форменные платья, в последний раз сделали официальные реверансы, собравшись в зале, и получили свидетельства... Сердце сперва готово было разорваться от тысячи разнообразных ощущений: весело и грустно, жалко и страшно... Но потом... В последний раз, расставаясь, может быть, навсегда, крепко обнявшись, мы сказали друг другу "прости". <...> Проходите скорее 4 года! Что я буду делать в ожидании совершеннолетия -- это ещё вопрос, а о том, что буду делать после -- о, это я уже решила! Вот тогда... но нет, не буду писать. <...>
31 июля.
Перед тем как поместить в газете объявление об уроке -- мною овладело раздумье: что я хочу сделать? Ведь объявления об уроках помещаются только нуждающимися в них бедными людьми. А я-то? Мое желание иметь урок, разве это не каприз? Мне он нужен только для того, чтобы иметь свои деньги, карманные деньги, которых мама давать мне не соглашается. Знакомых у меня нет, следовательно, уроков мне доставить никто не может, я и придумала поместить объявление.
Что сказал бы на это мой гордый и самолюбивый отец? В поисках уроков есть всегда что-то унизительное... О, наверно, папа запретил бы мне и думать об этом, если б узнал, что его родная дочь, не менее гордая, чем и он, сама решилась поместить объявление, как самая последняя городская учительница...
В руке у меня был клочок бумаги с написанным объявлением; стоило разорвать его -- и всё кончено... Такие мысли волновали меня, но... Рубикон был перейдён...
2 августа.
Объявление начинает приносить "плоды": бабушка пришла в ужас, мама очень недовольна, говорит, что я прославилась на весь город, молчит, грозы пока нет, но для меня хуже всего это молчаливое гонение. Все и всё против меня. Теперь я готова сознаться, что поступила довольно необдуманно, не сказав никому ни слова; за эту выходку мне придётся поплатиться.
На семейном совете решено: прекратить печатать объявление и не пускать меня на Французскую выставку в Москву. <...>
8 января.
Как сон, прошли эти дни святок -- я веселилась. Теперь я всё-таки успела ближе познакомиться с обществом, хотя меня держат слишком строго, наблюдают за мной постоянно, находя, что я ещё очень молода для частых выездов. Действительно, я моложе всех барышень, у меня нет такой представительности и самоуверенности, но ведь это приобретается привычкой... Мне уже смешно себя вспомнить прошлогодней гимназисткой, которая дрожала как осиновый лист, подавая впервые в жизни руку гимназисту.
1 марта.
Боже мой, до чего гадка моя жизнь! Ты, в руках которого наша жизнь, -- неужели Ты не можешь послать мне избавления? Я не знаю, что теперь выйдет из меня: характер мой стал несносен и всё более и более разгорается во мне ненависть к этой жизни...
Жить так, чтобы не знать, что будет с тобою завтра -- вот что увлекает меня; лучше работать и ходить босиком, но быть спокойной в душе, нежели носить туфли, ничего не делать и постоянно волноваться о самой себе. Христианство запрещает самоубийство, но будь я язычницей, -- меня уже с 14-ти лет не было бы на свете. <...>
10 марта.
<...> Всё, что написано мною раньше за все эти четыре года, представляет только внешнюю, малоинтересную связь событий. Я делала это из боязни и скрытности, но теперь всё это оставлю. Я даже рисовалась иногда в дневнике, но... повторю слова Марии Башкирцевой: "к чему лгать и рисоваться?" -- в особенности мне. Написав свой дневник, Мария Башкирцева думала оставить "фотографию женщины", и ошиблась: её дневник, выходящий из ряда обыкновенных, не может представить "фотографию женщины" -- в нём она писала искренно и правду, что я делаю очень редко относительно себя самой, скрывая большую часть того, что думаю. <...>
13 марта.
<...> Я буду писать о себе, ещё одной "фотографией женщины" будет больше. Но я женщина изломанная, если можно так выразиться, я полна противоречий самой себе, у меня неровный характер. Прежде всего, -- что я такое? я и сама не могу сказать. Находятся люди, называющие меня странной. Это неправда: я очень обыкновенна; даже моя наружность -- мое отчаяние, -- с каждым днем я всё более убеждаюсь в простой, но неприятной истине -- что я урод, или очень некрасива. А такое сознание в 17 лет ужасно.
Я обожаю красоту, в чём бы она ни выражалась. Во мне нет также той привлекательности, которая заставляет и некрасивых казаться красивыми; я не интересна, и никогда ни один мужчина не найдёт удовольствия в беседе со мною. Говорят, что я много читала, -- и это вздор: читала кое-что без разбора, что попадалось под руку. О моих способностях все и всегда были почему-то высокого мнения, но я совершенно не знаю математики, хотя и кончила с медалью курс гимназии. Судьба дала мне огромное честолюбие, большие планы... но совсем не дала данных для исполнения всех и удовлетворения зверя, грызущего моё сердце. Боже меня сохрани быть завистливой, но я иногда не могу не жаловаться на эту злую мачеху... Если бы случилось так, что я должна была обеднеть, -- то могла бы жить как Диоген в бочке. <...> Я вся состою из крайностей, а потому и думаю двойственно: если это так, то так, а если иначе, то иначе, мне всё равно. Я чувствую, что жизнь в нашей семье заставит меня возненавидеть семейную жизнь. Я никогда не выйду замуж, в чём для меня нет беды. Мое одиночество в семье заставляет меня сильно страдать, меня никто не любит; должно быть, -- лишний человек в семье. Это чувство ужасно, и я постоянно молюсь, чтобы как-нибудь избавиться от такой жизни. Напрасно: Слышащий всех -- не слышит меня. Впрочем, я, кажется, богохульствую, чего не должно быть в дневнике молодой девушки. Можно быть пессимисткой, только не по отношению к религии. Однако, я не смотрю слишком мрачно на жизнь: она очень интересна и занимательна для всякого, и я сомневаюсь, что из двух лучше: умереть, не зная и не увидев жизни, или же умереть, вполне изведав её со всеми её дурными и хорошими сторонами. В первом случае -- полное неведение; во втором -- знание великой науки -- науки жизни...
2 апр. Вел. четверг.
Сегодня в церкви, под звуки печального пения, я вдруг почувствовала, что не могу дать ответа на вопрос: что такое Бог? Давно перестав думать о Нём, -- не понимаю Его. Глаза мои наполнились слезами, горло сжало, мне стало страшно, и я упала на колени, упрекая себя за неверие, -- грех, в котором до сих пор никогда не была виновата в детстве, ибо мысли о Боге для меня были самыми лучшими.
Начали читать Евангелия. "Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Меня веруйте" {Евангелие от Иоанна,14, 1.}. Это краткое изречение мне кажется почему-то полнее, выразительнее и торжественнее других... Именно так: "да не смущается сердце ваше"... Эти слова, как и всегда, произвели на меня впечатление: казалось, что сам Бог говорит нам, и мой смущённый ум сразу успокоился... <...>