Где-то в средине коридора я услышал голоса приближавшихся людей. Ну, не хватало еще, чтобы показаться им с таким необычным оборудованием обеспокоился я. В этот момент я находился рядом с комнатой теней. Вовнутрь я вскочил буквально в последнее мгновение. К счастью, кроме статуй я никого здесь не застал.
Девочка, которую перед тем я видел в конечной фазе падения, уже лежала на полу, припав к нему всем телом; собака застыла под стеной неподалеку от зеркала с явным намерением царапать когтями по штукатурке; шар же находился под противоположной стенкой — рядом с массивной стальной плитой, которую помощники Гонеда (перенеся разбитый топчан и оперев его о стенку в углу помещения) разместили на пути необычно медлительного перемещения мяча. Благодаря тому, что прочерченный прямой линией пол уже не был ничем заставлен, склонившись над мячом, я заметил отсутствие последнего отрезка черты между ним и плитой, в связи с чем понял, что шар еще не отскочил от запоры, наоборот — он только к ней приближался. Мне было интересно, как станет проходить столкновение, которое обязательно произойдет после преодоления мячом последних сантиметров. С какой скоростью должно оно будет произойти? Вообще-то, ее можно было легко рассчитать, но мне не было важно точное значение. Из корзины для мусора я вынул большую перегоревшую лампочку и положил ее на полу между шаром и плитой, так, что она практически касалась и того и другого.
Здесь, в комнате теней — как вслед за Гонедом я называл ее — я чувствовал достаточно свободно; не нужно было ожидать, что сюда кто-то зайдет; у меня вообще сложилось впечатление, что люди избегали вида статуй, если только их не заставляли контактировать с ними, как, например, полковник. Я вынул из кармана приборы для бритья и пошел в туалет набрать воды. Затем побрился перед зеркалом в комнате. После этого (все время ожидая хлопка раздавленной лампочки) я взял один из кислородных аппаратов. Меня заинтересовала его конструкция. Чтобы проверить, как он действует, я надел его на спину. Баллоны не были такими уж тяжелыми, а прикрывающая нос, подбородок и рот маска плотно прилегала к коже. Наверно я слишком сильно отвернул кран, регулирующий подачу кислорода, потому что от его избытка у меня потемнело в глазах. Когда же я поднял руки, чтобы потереть их, то застыть меня заставил резкий приказ:
— Не шевелись!
Я онемел. Из-за поставленного к стене топчана появилась фигура мужчины с коротко пристриженными волосами. Рекрут — как я его про себя называл должен был прятаться там с самого начала моего пребывания в комнате. Теперь он вышел из угла и присел на краю стола, все время целясь в меня из моего же излучателя. У меня же все еще были надежды, что это какие-то глюки от избытка кислорода. Только при первой же попытке снять маску я услышал вновь:
— Не двигайся! Свое задание ты уже выполнил. И перед смертью тебе, конечно же, хотелось бы узнать, в чем это задание состояло...
Я даже словечка не мог из себя выдавить, потому что маска закрывала мне рот. Мой взгляд приклеился к его пальцу на спуске излучателя.
— А цель его заключалась в том, — сухо продолжил он, — чтобы ты закрыл пилота Раниэля на складе. — Тут он несколько раз гадко дернулся; если бы моя шкура не покрылась мурашками, я бы сказал, что он заходится от смеха. — Как видишь теперь, бывают рыбы, но бывает и плотва. Ты был имитацией как раз такой последней. Но подчеркиваю: был, потому что достиг своей славной цели и теперь можешь умереть с гордостью.
Он загоготал. Я чувствовал, что сейчас прыгну на него, несмотря на то, что у меня ни малейшего шанса не было. И в этот страшный миг у него за спиной раздался взрыв раздавленной лампочки. Естественно, что он не знал, что там произошло, потому и обернулся. И это меня спасло. Одним скачком я достал его сильнейшим ударом в голову. Он повис в моих руках и свалился спиной на стол; когда же я начал вырывать излучатель у него из руки, он незаметно согнул ноги в коленях, подтянул их к подбородку и ударил ими мне в грудь с такой силой, что я пролетел несколько шагов и рухнул спиной назад... в бездонную пропасть.
8. "ТОТ" СВЕТ
Выходит, время моего здесь пребывания прошло именно с этой целью. Время, заполненное неконтролируемым, наполовину осознанным движением, которое разнообразилось лишь попытками осознать события и реакциями, идущими по линии наименьшего сопротивления, время сонного существования, без какого-либо решения, период ожидания чего-нибудь и перемещений от стены к стене, пребывание краткое и не имеющее ценности, потраченное на столкновения с предметами и состояниями столь сцепляющиеся и расположенные друг относительно друга таким образом, что последний толчок с безошибочной точностью направил меня на предназначенный для меня маршрут, к какой-то двери, к одной из тысяч дверей, и только лишь затем, чтобы я повернул ключ в замке — и на том конец. Теперь же меня вычеркнули из списка, и я возвращался в глубины ночи, к тому самому источнику, который меня породил. Именно так я все себе и представлял: возвращение как падение в черную бездну.
Но почему это заняло мои мысли? Неужто это был совершаемый во время полета, незадолго перед тем, как разбиться в лепешку, последний счет совести? Глупость: ни столь длительное падение не было возможным, ни само возвращение не было сознательным. Тогда, что же произошло?
Я размышлял все более трезво. Первым ко мне пришло опасение, что Рекрут поразил меня из излучателя, прежде чем мне удалось вырвать его у него из рук, потому что у меня сложилось впечатление, будто я ослеп. Но ощущение неустанного падения можно было объяснить и иначе: наверняка я висел в пространстве, в том же самом месте, только в состоянии невесомости, который давал те же физиологические ощущения, что и при падении в пропасть. Со всех сторон меня окружал заполненный ртутью непроникновенный мрак.
Ртуть? Откуда она здесь взялась, а точнее — каким образом я в ней очутился? Я терялся в догадках: все они основывались на предположении, что я до сих пор нахожусь неподалеку от места нашей стычки — всего лишь в нескольких шагах от своего преследователя, который не должен был прийти в себя скорее, чем я сам, в противном случае, он бы успел схватить второй, принесенный мною со склада гамма-излучатель. Но перед радиацией я был защищен гораздо лучше, чем мог бы того желать. Ртуть удержала бы смертельную порцию излучения. К этому факту я прибавил удивительнейшее стечение обстоятельств, что незадолго перед нападением Рекрута я надел кислородный аппарат, что теперь спасало меня от удушения; и я получил результат, который было сложно принять, хотя он напрашивался сам собой: в момент смертельной угрозы Механизм брал меня под свою опеку, и он делал это самым наилучшим доступным ему образом. Только я никак не мог с этим согласиться: необычное стечение обстоятельств я не желал назвать чудом, ни объяснять его бесконечными возможностями Механизма.
Еще раз проследил я в мыслях, секунда за секундой, все, что происходило с момента моего прихода в комнату теней, особенно внимательно концентрируясь на драке с Рекрутом. Что находилось за мной в тот момент, когда он пихнул меня в грудь? Я уже достаточно хорошо знал план комнаты и расположение всех предметов в критический момент, чтобы с легкостью убрать последние сомнения. Ответ звучал так: зеркало! Предполагаемое зеркало --прибавил я. В стене находился резервуар со ртутью, куда я со всего размаху и упал. Но я не понимал, почему эта ртуть, образуя ничем не прикрытую и перпендикулярную по отношению к полу поверхность, не выливалась в комнату, что ее здесь — вокруг меня — удерживало. Вырезанный в стене, заполненный ртутью и идеально имитирующий обычное зеркало прямоугольник никогда бы не вызвал у меня каких-либо подозрений, разве что я бы коснулся рукой его плоскости, что во время бритья не случилось.
Полностью погруженный в ртуть, я мог перемещаться в ней и плавать. Пока я находился в неподвижности, то не ощущал ее присутствия: ни вызываемого ею гидростатического давления, которое — если бы существовало — тут же раздавило бы меня в лепешку, ни — что за этим следует — описанного законом Архимеда выталкивания вверх, которое бы выбросило меня на поверхность, как давление воды выталкивает погруженный в нее пузырек воздуха. Но малейшее движение, даже пальцем, тут же выдавало ее присутствие через оказываемое мне сопротивление — сопротивление, всегда пропорциональное резкости движения рукой или ногой. Наконец до меня дошло, что здесь перестал существовать вес ртути, то есть сила взаимного притяжения между нею и землей, но ее инерция, или же присущее всем массам свойство сопротивляться действующим на них силам, оставалась той же самой.
Я, все смелей, плыл прямо перед собой. Впрочем, может я и кружил на одном месте: отсутствие точки отсчета делало невозможным оценить преодоленное расстояние. Неожиданно мне встретилась темная стена. Я заплыл в какой-то угол. В потолке удалось нащупать круглое отверстие. Через него я выбрался наружу. Куда? Я даже задержал дыхание. Сдвинутая с люка крышка лежала сбоку. Я провел пальцами по поверхности, образованной шершавыми квадратными плитами. Затем ногами оттолкнулся от края отверстия и низко поплыл над чем-то, чего еще не было смелости назвать, пока не добрался до небольшого уступа. Здесь дорогу мне перекрыла низкая и округлая поверхность. Что это? Я начал перечислять по очереди: тротуар, поребрик мостовой, колесо с характерным узором на шине и, наконец, капот автомобиля... и рука, подвешенная над дверной ручкой. Сердце выскакивало из груди от возбуждения, вызванного необычностью открытий.
Возле автомобиля стояла статуя женщины в натуральную величину. Я оплыл ее несколько раз по кругу. Она окаменела с развивающимися волосами, в позе, выражающей готовность немедленно ступить на тротуар. При этом статуя касалась поверхности мостовой только одной ногой. Я водил по фигуре пальцами: на ощупь она припоминала статуи в комнате теней. Могло показаться, что она, как и те, абсолютно неподвижна и столь же массивна , как будто бы отлита из вещества, во много раз тяжелее свинца. Я проплыл несколько метров дальше: с другой стороны машины стояла статуя мужчины. На руках он держал маленького мальчика. Мужчина застыл в полуприседе, повернув лицо к небу. Ребенок обеими ручками хватал его за шею. Свободную руку мужчина протягивал к лежавшему на мостовой чемодану. Я не стал дольше задерживаться возле этой группы.
Я возвратился к первой статуе, переплыв к нему над крышей автомобиля, и приложил ладони к ее лицу. Трудно было не удивляться, зная, кто эта фигура, кого представляет. Так вот какой была Еза Тена, прежде чем увидела черное пятно, в тот самый момент, когда выходила из машины. Кольцо событий замкнулось. Со своим настоящим временем я был перенесен в ее прошлое, причем ее время (в том же прошлом), если и не полностью остановилось на месте, то было близко к такому состоянию. Для нее отрезок секунды, для меня более десятка минут — в этом была принципиальная разница, и все остальное могло вытекать именно из этого. Передо мной стояла спутанная замедленным временем женщина, дневник которой содержал описание нашей встречи в этом самом месте. Мне не нужно было видеть ее лица — все и без того совпадало. Я прибыл сюда в тот самый момент (никакая иная секунда в расчет не бралась), когда переполненная тревогой памятной ночи четвертого июня прошлого года она направлялась к входу в укрытие. Замкнулось одно из звеньев длинной последовательности причин и следствий. Теперь мне уже было известно, откуда статуи прибыли в комнату теней. Я дрожал от впечатления, осознавая силу чего-то, что едва-едва встретилось с моим воображением.
С чувством растущего напряжения, вызванного ожиданием желаемого довершения пока что неполного образа целого, я отплыл от Тены, нырнув в глубину территории залитой ртутью ночи. Здесь все было закрыто ею, погружено в ней вплоть до недостижимых краев: стены домов, столбы уличных фонарей, последовательность сбившихся на мостовой и баррикадирующих тротуары машин, а также пробегавшие когда-то между ними скрючившиеся фигуры людей — теперь же, застывшие холодные статуи, прикованные ко дну манекены, которых я гладил своими пальцами.
Я передвигался на ощупь, словно затянутый на дно озера слепец. Неужто я был настолько ошеломлен, что мысль, которая одна из первых должна была прояснить мрак моего незнания, посетила меня лишь сейчас? Ведь я все время плавал в... воздухе! Ни в какой не ртути, а в воздухе, наверняка для них прозрачном словно хрусталь, инерция которого была здесь умножена во столько раз, во сколько масса статуй была больше моей.
Плывя над самым тротуаром, раз за разом я сталкивался с различными помехами. Чаще всего это были застывшие в различных позах или фазах движения люди, иногда даже подвешенные в полете над плитами тротуара, видимо, задержавшиеся в прыжке, который как раз являлся следующим элементом их бега. Вот эти особенности познаваемого мною мира удивляли меня более всего. Не доверяя себе, я многократно проверял положение статуй, чтобы всякий раз убедиться в том, что подошвы их обуви иногда были оторваны от тротуара на приличное расстояние, и в то же самое время вся статуя, пускай и столь массивная, вовсе не падала, но неподвижно располагалась в пространстве, издеваясь над законами мира, из которого я вынес совершенно иной опыт. Наверняка, это был наилучший пример, иллюстрирующий разницу между массой и весом тела, но дай бог, если бы мои неприятности заключались лишь в подыскивании хороших примеров.
Всякое мое движение требовало от меня значительного напряжения всех мышц. В принципе, я плавал стилем, имитирующим движения пловца, ныряющего к самому дну бассейна. Но насколько же больше усилий стоило мне преодоление расстояния, раз в десять меньше, чем в бассейне! От преодоления сопротивления отбрасываемых за себя огромных масс превращенного в ртуть воздуха мышцы мои окаменели; мышечная усталость уже граничила с болью. Все чаще я останавливался, практически обессиленный, и поэтому решил возвратиться к отверстию.
И вот тут-то произошло то, что грозило мне с самого начала, но чего достаточно долго удавалось избегать: я заблудился. До сих пор я представлял себе, что мне легко удастся вернуться к люку, хотя бы держась поблизости от тротуара. Но несчастье заключалось в том, что я не мог его отыскать. Достаточно было слишком сильно отбиться ногами от головы какой-то статуи, и я повис в пространстве, не добираясь до следующей помехи. Я тут же повернул в сторону того места, откуда выплыл, только это было уже совсем иное место, и там я ни с чем не столкнулся. Я спутал направления и полностью утратил контакт с улицей. Чтобы хоть где-то отыскать какую-нибудь постоянную точку опоры, я кружил вокруг себя, спускался ниже и подымался выше, размахивал руками, ежесекундно разворачиваясь то в одну, то в совершенно противоположную сторону. И все без какого-либо результата: одинаково я мог приближаться к мостовой или же от нее удаляться.
Еще раз я попытался сохранить спокойствие и плыть прямо перед собой в каком угодно случайно выбранном направлении. Ведь должен был я, в конце концов, наткнуться на стену какого-нибудь дома. Длительное время я выполнял принятое мною решение, вплоть до того момента, когда опомнился, уже понимая, какой огромный риск заключен в столь поспешных действиях. А вдруг я плыву прямо к небу! Парализованный этой мыслью, я застыл на месте. Теперь я уже не мог сделать ни малейшего движения, поскольку живо представлял, как оно направляет меня от земли ввысь.
Я уже совершенно не представлял, где нахожусь и в какую сторону направиться. Я утратил чувство направления в сторону низа и верха. Абсолютная темнота и состояние невесомости привели к тому, что у меня не имелось чувства никакой ориентации в пространстве, для которого понятия "верха" и "низа", столь очевидные до сих пор, теперь были только пустыми терминами.
Как вдруг тишину ртутной ночи у самого моего уха разорвало басовое храпение. На мгновение я замер. Одним отчаянным движением рук и ног я отбился от того места, которое — именно то самое место, источник отвратительного звука — больно укусило меня в шею. Не совсем осознавая собственные действия, я вырвал излучатель из-за пояса и выпалил в сторону усиливающегося храпа.
Мир закружил у меня в глазах, в глазах — которые прозрели. Я стоял на самой вершине светло-фиолетового конуса, основание которого в виде удлиненного эллипса лежало на стене небоскреба, вершина которого маячила где-то вдалеке. Сзади вертикально вверх нависал неясный мираж забитой людьми и машинами улицы. За черными пятнами моих широко расставленных ног, на расстоянии не более двух метров от ботинок резким, серебристо-фиолетовым огнем горела пара перепончатых крыльев. Я сделал разворот и направил дуло излучателя в другое место. В моей руке находился мощный прожектор, освещавший даже достаточно отдаленные предметы. А ближайшим предметом была летучая мышь. Я вновь направил дуло страшного оружия против нее. Нет, она не горела, как показалось мне с первого раза: разве что была очень хорошо освещена. Я увидал, как она слегка задрожала в поднятом мною завихрении воздуха, прежде чем вновь застыть с распростертыми крыльями.
Радость переполнила мое сердце. Громадный, заполненный потоком лилового света конус, послушный движениям моей руки, скользил по стене соседнего здания. Постепенно до меня начало доходить, что же, собственно, произошло: в темноте я разбил себе шею об подвешенную в пространстве летучую мышь. Это не она пошевелилась, а я на нее налетел. Издаваемые ею ультразвуки, в нормальных условиях вообще не воспринимаемые человеческим ухом, здесь я слышал как низкие басы. Ну а что же произошло с моим излучателем? Неужто по той же самой причине, вместо того, чтобы высылать невидимые и смертоносные гамма-лучи, он сделался источником видимого света, словно банальный фонарь?
Я висел на высоте пары десятков метров над землей, подняв ноги прямоугольно, прямо в сторону неба. Рисующаяся в распыленном свете излучателя и искрящаяся то тут, то там улица широкой дугой вздымалась над, или же точнее, под моей головой. Перевернувшийся вверх ногами мир вызывал у меня тошноту. Я перевернулся в пространстве, спуская ноги в направлении мостовой. Полосу тени кое-где нарушали пятна отражений от никелированных деталей. Тогда я перекроил ее вдоль дулом своего излучателя: и тогда внизу появились коробочки машин и мелкие фигурки людей.
Небольшой объем воздуха был загрязнен закрутившейся в вихри пылью или туманом. С той стороны, где воздух сохранил абсолютную прозрачность, выходящий из излучателя сноп света оставался невидимым; тем лучше он извлекал из мрака и освещал различные уличные сценки. Мне казалось, что даже могу установить положение монтажного люка, как назвала его в своем дневнике Тена, то есть выхода канала, соединявшего укрытие и копию давнего города. Несколько дальше, за углом высокого здания на противоположной стороне улицы прямо посреди мостовой чернел небольшой кружок. Теперь мне уже не нужно было опасаться, что не найду обратной дороги, потому что выход располагался в поле моего видения.
От стены ближайшего небоскреба меня отделяло не более двух десятком метров. Я поплыл в ту сторону. Вначале я наткнулся на взгляд мужчины, который с сильно побледневшим лицом стоял у окна и каменными глазами всматривался в улицу сквозь стекло. Мне показалось, что он заметил меня, но ведь это было невозможно. Мне нужно было торчать перед окном не менее четверти часа, чтобы его глаза могли зарегистрировать мое присутствие в виде трудноуловимого в силу своей краткости мановения черного размазанного пятна. Если бы он в это время еще и мигал, то вообще ничего бы не заметил.
Я поднялся к следующему этажу. Сквозь оконные стекла я светил внутрь квартир и заглядывал туда. В некоторых комнатах уже никого не было. Смятые одеяла или простыни на пустых кроватях, разбросанная по полу, как бы брошенная одежда, там перевернутый стул, там стол, где-то черепки разбитой вазы или же содержимое пепельницы, высыпавшейся на покрывало — весь этот беспорядок красноречиво свидетельствовал о спешке и суете, с которыми обитатели покидали свои жилища. Тревога застала их врасплох еще и при отсутствии электрического освещения. Не исключено, что пробуждались и одевались они в полнейшей темноте, потому что исходящая сверху таинственная подсветка — о которой писала Тена — могла и не доходить до всех окон.
Я наткнулся на открытое окно и вплыл в комнату. В маленькой кроватке вместе лежали двойняшки. На выглаженном и подоткнутом под самые подбородки цветном одеяльце лежали их ручки. Девочки, глядя прямо в потолок, улыбались застывшими личиками. Куда девались их родители? Все двери этой квартиры были открыты передо мной. Раскрыты были и двери, ведущие на лестничную клетку. Часть застрявшей между этажами кабины лифта выступала над уровнем пола. Чьи-то пальцы хватались за край каменной плиты, пробившись сквозь осколки разбитого окошка. Сквозь узкую щель я заглянул внутрь лифта. Его пленник, молодой мужчина, подтягивался на руках к щели, застыв в этом конкретном моменте. К сожалению, щель была слишком узкой, чтобы парень мог через нее выбраться. Я не понимал, как такая ситуация вообще могла произойти. Ведь лифт остановился еще раньше по причине отсутствия электрического тока, но никак из-за замедления времени. Спускался ли вниз плененный в лифте человек, наверняка отец девочек, прежде чем оказаться в ловушке, или же наоборот поднимался наверх? В соответствии с источником информации, которым был для меня дневник Тены, подача электричества прекратилась еще до объявления тревоги. В связи с этим, какую бы версию событий не принимать, я никак не мог объяснить загадку открытой квартиры и оставленных в ней без какой-либо опеки девочек.
Во второй комнате также царил образцовый порядок. Его нарушило лишь мое сюда вторжение: в круговороте затронутого мною воздуха над стулом кружил бумажный листок. Я схватил его двумя руками и, словно платиновую пластину, перетащил на поверхность стола. Как только я поднял руку, листок вновь закружился. Возмущенный воздух никак не желал успокоиться. На листочке был какой-то короткий текст, но я не мог придержать бумажку рукой, опасаясь, что облучу пальцы из гамма-излучателя. Возможно я и ошибался, но предпочитал не рисковать. Я догадывался, что только излучение, распыленное на окружающих предметах, только отразившееся от них не обладает убийственными свойствами. Гамма-лучи, исходящие прямо из ствола моего оружия, падающие прямо на тело, могли бы мне навредить. Я прижал листок значительным грузом, а именно перекаченным на него со средины стола карандашом. Только все мои усилия были напрасными, поскольку содержание листочка оказалось совершенно банальным: "Если вернешься до полуночи, обязательно позвони Саре".
Я вновь выбрался в полет над улицей. Из многих окон соседнего небоскреба высовывались люди. Их движения, если таковые вообще существовали, своей медлительностью напоминали черепашье перемещения маленькой стрелки часов. Возможно с этой стороны было видно лучше, или же наоборот — почти невозможно было заметить, что происходит вверху, потому что некоторые люди высунулись из окон по пояс. Их лица окаменели с глазами, обращенными на край крыши.
На одном из оконных парапетов стоял мужчина. Когда я подплыл к нему поближе, то увидел его с боку. Меня крайне изумила весьма рискованная позиция его тела. Он отважился выглянуть из-за проходящего над окном навеса. Ногами, вообще-то, он опирался на парапет, но всем своим туловищем уже висел над пропастью. Несмотря на все, ему удалось удерживать равновесие только лишь потому, что судорожно стиснутыми пальцами он хватался за выступ стены. Рукав пиджака вместе с манжетой белой сорочки сполз до самого локтя, обнажив набухшие от усилия мышцы и сдвинутые часы на запястье. Я подсветил с более близкого расстояния: стрелки остановились на тринадцати минутах четвертого. Секундная стрелка застыла возле восьмерки. То есть, до четырнадцати минут четвертого не хватало еще двадцати секунд. На своих часах, которые я тоже видел в отраженном от стены свете, было без двух минут полночь. Поскольку из комнаты теней меня выпихнули приблизительно без четверти одиннадцать (двадцать три — если в укрытии был условный вечер), выходит, что в городе я находился уже час и тринадцать минут.
Три часа, тринадцать минут и сорок секунд — повторил я про себя. Это было актуальное время окаменевшего города. Сирены завыли восемь минут тому назад — в три ноль пять. В девятнадцать минут четвертого — в соответствии с сообщением Тены — произойдет катастрофа. Если я не желал здесь погибнуть вместе с обитателями города, то следовало как можно быстрее установить соотношение двух совершенно различных времен.
Темп прохождения всех процессов в окружавшем меня пространстве был практически незаметен. Секундная стрелка на часах мужчины, в которую я всматривался с тяжело бьющимся сердцем, совершенно не меняла своего положения. Она как застыла возле восьмерки, так возле нее и оставалась. Может эти его часы вообще не шли? Такое ведь тоже было возможно. Вот эти, как раз, могли быть испорченными. Так сколько же времени не хватало до предваряющего катастрофу сотрясения? Я глянул вниз, под ноги, на другую сторону улицы. Знакомый халат, тот же самый, что висел на поручне стула в комнате, залитой магмой, теперь краснел и на хрупком теле Тены. Она еще не дошла до черного кружка. Я облегченно вздохнул.
Сноп света, интенсивность и расширение которого я мог регулировать специальной кнопкой, сейчас был устремлен на лицо клеящегося ко мне мужчины. Я переплыл на его другую сторону. Мне были видны широко открытый, как будто бы застывший в крике рот и голубые глаза, неподвижными зрачками уставившиеся в черную пустоту неба. Там, куда он глядел — вверху, я не мог досмотреться ничего интересного — одна монотонная темнота; зато сильный блеск на глазных яблоках мужчины и выступивший на лице пот, если все это не было признаком горячки...
Я посветил сквозь широко открытое окно вовнутрь комнаты. Там я увидел более десятка человек в различных позах. Около половины присутствующих сидела за длинным, заставленном тарелками и остатками блюд столе. Возле горлышка перевернутого графина на скатерти расцветало коричневое пятно. Его заслонял подвешенный рядом локоть схватывающейся со стула женщины. Еще один мужчина тоже как раз поднимался. Он уже почти что выпрямился, опираясь о стол сжатыми кулаками, вокруг которых вздулось несколько складок сильно смятой скатерти. Плотная струйка табачного дыма висела над его бровями. Остальные люди сидели спокойно за столом, обратившись друг к другу лицами, или же стояли, держа рюмки, в различных углах комнаты. Кто-то поднимал чашку с кофе, другой опорожнял в рот рюмку. Большинство бутылок было почти что пусты.
Тревога застала их врасплох во время ночного приема. Почему они не спешили в укрытия? Почему не поддались нарастающей панике? Возможно, что в столь многочисленной группе они ощущали себя в большей безопасности. Может, они успокаивали друг друга, каким-то образом объясняя причину ночного замешательства. По-видимому, нашелся кто-то, кто и сам, считая ситуацию мелкой, сумел передать другим собственную точку зрения на то, что происходило на улице. И наверняка, именно алкоголь был основной причиной рискованной акробатики перегнувшегося над пропастью смельчака.
Но я как раз попал на тот момент, когда и здесь нечто начинало происходить. Какое-то событие все же тронуло наиболее трезвых гостей. Об этом свидетельствовали динамические позы двух человек, схватившихся со своих мест. Их глаза были обращены в сторону окна. Они еще не могли меня видеть, потому что мое присутствие было еще очень кратким. Выходит, они смотрели на стоявшего в окне. Говорил ли он что-то им? Я посветил ему в лицо: это был крик. Только сейчас я увидел статую еще одного мужчины, который сталкивался со стеной у самого окна. До сих пор я не видел его потому, что глядел в глубину комнаты, он же находился справа, за стеклом открытого в сторону комнаты окна. Осколки разбитого стекла висели в пространстве рамы. В неправильной форме дыре торчала погруженная по локоть и протянутая в сторону стоявшего на парапете рука подбегавшей статуи. Она была протянута безумному акробату по кратчайшему пути, а он вел сквозь стекло.
Я поглядел на стиснувшиеся на выступе пальцы. Секундная стрелка все еще стояла на черточке у восьмерки, ну, может на одну десятую миллиметра дальше, но разница была совершенно незаметна. Я перевел взгляд на выступ стены: кусок штукатурки вместе со стиснувшимися на нем пальцами уже не прилегал к стене. Я проплыл повыше и подсветил сверху: оторванный фрагмент выступа был отделен от стены на пару сантиметров.