нашего, как правило, восьмичасового сна. Именно отсюда и берется тот
загадочный до сих пор эффект угасания сознания у спящего человека,
только лишь отсюда следует выводить и сам сон — результат процесса
потребления высшего порядка, в котором они с беспамятных времен
переваривают наши умы, вовсе не убивая их — точно так же, как мы сами
стрижем наших овец или же доим коров...
У меня не было времени задуматься над содержанием этого совершенно странного объявления, посему, практически ничего не поняв, я сконцентрировал внимание на словах Асурмара, который продолжал на одном дыхании:
— ...охватить целое во всех его необыкновенно сложных проявлениях, вновь кажется обязательным, поскольку мы желаем это целое понять и описать. То обстоятельство, что из неисчислимого количества сосуществующих подробностей действительности мы всегда выбираем определенное конечное и по самой природе ничтожное их число, указывая на данное обстоятельство, что, само по себе дисквалифицирует данные факты как объективные. Всякий элемент, вырванный из целостности, становится для нас уже чем-то совершенно иным, он присваивает совершенно новые свойства, всякая изолированная частица выдает качества, отсутствующие в тот момент, когда частица эта еще была созвучна целому.
— Из этого следует лишь то, — перебил я его, чтобы доказать собственные размышления над его словами, — что, называя что-либо по имени, я уже деформировал путем сделанного выбора как саму лишенную своей части целостность, так и этот, извлеченный из нее, элемент. Но ведь при описании ситуации можно взять поправку на подобного рода деформацию.
— Из этого следует гораздо больше, чем на первый взгляд кажется: указать на нечто существующее среди прочего — это означает выбрать, ну а выбрать — это как раз интерпретировать реальность, то есть, с помощью тенденциозно вырванных из целостности элементов формулировать некий определенный образ мира. И то, что каждый образ — пускай даже самый безумный — найдет достаточные обоснования, было не раз уже доказано. Кто-то скажет: "Горчица", вы спросите: "Что за горчица?", а тот объяснит: "Ну да, горчица — существует!" Но он является сумасшедшим не потому, что повторяет эти слова всю жизнь, с различными оттенками и в различных ситуациях, но лишь по той причине, что в своем образе он совершенно одинок. Но будет достаточно, чтобы эта самая горчица появилась на экранах телевизоров, чтобы она торчала на них все двадцать четыре часа, целыми годами, чтобы о ней начали говорить детективы, вестерны и философские трактаты; чтобы люди рядом с ней рождались и умирали, как появятся глубокие конфликты, связанные с амбициями: "У всех горчица имеется, а у меня нет!", юридические проблемы: "Разрешено ли перевозить горчицу тайком?" и научные: "Из чего можно выдавить горчицы как можно больше?", новые эстетические критерии: "Вот этот вот горчичный ход — это и в самом деле представляет собой выразительную силу!", не говоря уже о трогательных лиричных произведениях: "Его горчицу обожаю...", наконец, религиозные догмы: "Существует только лишь одна Горчица", и постоянные организационные хлопоты: "Чем заполнить пустоту между одной порцией горчицы и другой?" — и вот уже на месте старой культуры появится горчичная цивилизация, в которой упомянутый в самом начале чудак будет пестовать очень высокую и ответственную функцию. Вы скажете, что это нонсенс: видеть все под столь узким — горчичным углом. Что, принимая во внимание постоянную склонность к умножению абсурдной ситуации, ей следует противостоять не с помощью бесплодной — как учит опыт — болтовни о горчичном прошлом, не с помощью псевдознания о нем (раздутого в тысячах томов и проиллюстрированного в картинах и песнях), которое, вместо осуждения вечно преображается в болезненную увлеченность, но убрать его путем освобождения места для новых ценностей, присутствующих на отдаленных планах же с самого начала истории. Слыша подобное, люди ужасно удивятся: "Как же так? — спросят они. — Ведь горчица существует объективно!" "Да! — выкрикнете вы, уже несколько ослабленный. — Иногда и действительно: появляется. Но не только она, не она одна. И не она прежде всего!" И вот тут вас раздавят на месте: "А разве она не исполняет в нашей жизни основной, принципиальной роли!"
— То есть, всякий отдельный мир создается таким образом, что умалчивает существование иных миров.
— Естественно.
— И, в связи со всем вышесказанным, вы предлагаете единственным реальным фактом назвать всю Вселенную, растянутую во времени и в пространстве.
— Именно к такому выводу я и стремился.
— То есть, это был бы диалектический охват, уверенность о всеобщей связи вещей, рассматриваемых не во взаимном отрыве, но исключительно в их одновременном сосуществовании и развитии во времени. Но, все же, мы сами, ведущие подобного рода рассмотрения, мы сами, повторю, так же мельчайшие элементы в неизмеримой реальности, не можем ли опереться на какой-либо уверенности? Разве мы не знаем, кем являемся, где находимся и что здесь, собственно, делаем?
— Вас, к примеру, зовут Нэт Порейра. Вы находитесь в укрытии Каула-Зуд, в глубинах земли, а ваше занятие состоит в исследовании объектов, сформированных силами природы.
— Ну, именно.
И подобное описание собственной ситуации в мире вас полностью удовлетворяет?
Уж лучше такое, чем вообще никакого. Это всего лишь скелет. На очерченной подобным путем мощной конструкции можно опереть и все остальное. Можно и нужно заполнить эту конструкцию подробностями.
А разве подробности выживут, когда рухнет основная конструкция?
Не может сломаться нечто столь несомненное как уверенность в том, что я есть, мыслю и чувствую.
Согласен — то, что вы сейчас перечислили, останется. Но только автоматические ответы: "Я зовусь так-то и являюсь тем-то", "Нахожусь тут-то", равно как "Занимаюсь тем-то с целью достижения того-то и того-то" окончательной информацией не являются. Это всего лишь удары теннисной ракетки, которыми мы отбиваем от себя, словно мячи, вопросы реальные. И этим самым мы их вовсе не уничтожаем, что заменяем муляжами истинных ответов.
Я опустил взгляд на собственные руки, которыми бессознательно раздавливал спичечный коробок. Все так, как будто он просмотрел насквозь, как будто сал обладателем моей величайшей тайны, хотя сам я ничем себя не выдал. Он так всматривался в меня, как будто — уже зная обо мне все — лишь подбирал в мыслях слова, чтобы ими меня окончательно демаскировать. Он царил надо мной своими аргументами — это точно. Мне следовало наконец-то решиться, открыть основной смысл: желала ли сила, которая управляла мной — могучий и непроникновенный Механизм, подкрасться, окружить и уничтожить людей в своем скрытом ото всех стремлении, или же наоборот — освободить их? Но я был лишь элементом этой силы, высланной в пространство ячейкой, послушным ее воле орудием. Где же — или в себе самом — нужно мне было искать ответа?
— Меня заставляет задуматься одно из ваших высказываний, — заговорил я. — Приведу его в дословном звучании. Вчера вы сказали: "Мы, фигуры из Его сна, обязаны заботиться о том, чтобы Его не разбудить". Вы сделали акцент именно на те местоимения, которые выделил сейчас и я, из чего делаю вывод, что вы имели в виду очень важную личность. Кого вы имели в виду тогда, и какой смысл содержит в себе это непонятное высказывание?
— Я сказал нечто подобное?
— Несомненно. Иначе бы я просто не поднял эту тему.
— Когда это было? На ужине?
— Нет, не там.
— Может в лифте, когда я провожал вас в наш сектор?
— Мне очень жаль, что я обратил ваше внимание на нечто, чего, похоже, вы совершенно не желаете помнить.
— Но ведь я и не упираюсь. С охотой вспомню.
— Вы произнесли это в коридоре, у выхода к пространству, покрытому сожженным лесом.
— У выхода к пространству, покрытому сожженным лесом, вы сказали?
— А что вас так удивляет? Я запомнил каждое слово, поскольку, уже после инцидента с лежаком, когда вы на какое-то время исчезли с моих глаз, манекен, сформировавшийся из остатков летающего объекта, повторил это предложение слово в слово. Настолько точно, как будто бы вас передразнивал.
— Манекен... повторил...? Что это вы тут выдумываете?
— Вы не были свидетелем начала той сцены, потому что подбежали к нам уже через пару минут. Достаточно уже того, что манекен повторил за вами не только упомянутое предложение, но и поочередно все слова, с которыми вы обратились ко мне во время нашего пребывания среди горелых деревьев. Всем этим я был поражен в той же самой степени, как и вы сами, сейчас, когда я об этом рассказываю.
— Да нет, я удивлен чем-то иным, совершенно иным.
— Чем же конкретно?
— Потому что я не понимаю, зачем вы придумали всю эту историю. Если это и должен быть ваш аргумент в нашей дискуссии, то я должен признать, что я совершенно легко в ней выиграл. Но сейчас я вас никак не понимаю.
Уже не один только заключенный, но и Алин с Сентом глядели на меня с неожиданно пробудившимся любопытством. Предыдущее заверение Асурмара, что можно говорить откровенно, ввело меня в ошибку. В собственном стремлении узнать правду я, по-видимому, зашел слишком далеко. В присутствии этих людей Асурмар недвузначно отпирался от всего.
— Вы уже завтракали? — резко сменил я тему и поднялся с места.
— Еще нет. Но для меня большая честь, что я принимал участие в перипетиях вашего сна. Вот только никак до меня не доходит, что все это должно доказывать. Могу предположить...
— Хватит! — довольно невежливо перебил его я. — Вы не пойдете со мной?
Я злился на Асурмара из-за того, что он без какой-либо необходимости ломает комедию перед присутствующими, и при этом явно направлялся к выходу, незначительно таща своего собеседника за собой. Мы вышли в прихожую.