Стрекалов опустил ее запястье. Лицо спокойно, толстые губы сжаты.
— Не знаешь ты меня, Катя… Ты хорошо смотри, способен, нет? В глаза смотри! Может, в последний раз на меня смотришь.
Она попятилась:
— Нет, не верю… Нет…
— Хорошо смотри! Из-за тебя в Сибирь-то пойду.
«И они отпадут», — вспомнил Иван Дмитриевич. Письмо лежало в кармане.
Охнув, Стрекалова сдавила мужу ладонями виски:
— Ты? — Она возвышалась над ним почти на целую голову.
— Я, Катя, — сказал Стрекалов. — Ведь жена ты мне. Из-за тебя грех на душу принял.
Могучие руки оттолкнули его, он отлетел в сторону, влип в Ивана Дмитриевича, но сразу с неожиданной ловкостью развернул свое, вялое тело раскормленного мальчика, крутанулся на каблуках, попытавшись даже щелкнуть ими друг о друга, совсем как поручик десять минут назад:
— Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов!
Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку.
— О-ой! — завыла она. — Баба я глупая! Прости меня!
Все молчали. Стрекалов сперва затих, потом все смелее начал поглаживать жену по талии, словно вокруг никого не было, кроме них двоих.
— Не плачь, Катя, — говорил. — Не плачь, милая. Каторгу-то мне не присудят, только поселение…
— Вы, граф, услышали то, чего хотели, — без особой уверенности сказал Шувалов Хотеку.
— А ты в Сибирь за мной поезжай, — советовал Стрекалов. — Ни разу не попрекну… Коз заведем, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя?
— Бедный мой! — рыдала она. — Оба вы мои бедные… Что творю! Господи-и!
Ее душе было тесно в теле, телу — в платье, шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску, хотелось ласково провести по ней пальцем.
Иван Дмитриевич тронул Стрекалову за плечо:
— Катерина… не знаю, как по батюшке… Вы в смерти князя совсем не виноваты. Ваш супруг лжет.
— Ты врешь? — она с надеждой взглянула на мужа.
— Он обманывает… Но такая ложь требует от человека больше мужества, чем собственно убийство.
Иван Дмитриевич сказал то, что должен был сказать. Жертвующий собой да получит в награду женскую любовь, а мудрый пусть утешится сознанием исполненного долга. Так уж бог положил, что за отвагу сердца воздается полнее, чем за силу разума. И это правильно, иначе бы мир перестал существовать.
— Лжет? — переспросил Хотек. — У вас есть доказательства?
Сам тон вопроса убеждал, что посол вовсе не заинтересован в поимке преступника: лишь в такой ситуации он мог диктовать Шувалову свою волю.
— Клянусь, Катя! Я убил! — опомнившись, выкрикнул Стрекалов.
— Молчите! — приказал Иван Дмитриевич. — Какая Сибирь? Какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замод Цилль, вот что! — Он прошелся по комнате, остановился перед Хотеком: — Прошлую ночь господин Стрекалов провел в Царском Селе. Его алиби безупречно. Есть свидетели…
— Смотрите! — поручик ткнул под нос Хотеку прокушенную ладонь. — Князь укусил меня, когда я зажимал ему рот.
Там, на вершине жертвенного алтаря, и он и Стрекалов, может быть, впервые в жизни испытали чувство судьбы и свободы. Спускаться они не хотели. А если сказать им про замок Цилль? Нет, все равно не захотели бы… Невидимый, к ним подошел Боев и встал рядом. Три человека, добровольно принесших себя в жертву во имя любви — к родине и к женщине, плечом к плечу стояли в центре гостиной. Иван Дмитриевич смотрел на них с восхищением, но без умиления. Умиление расслабляет, а ему сейчас нужно было иметь твердое сердце.
— Сумасшедший дом, — сказал Шувалов. — Давайте, граф, на всякий случай арестуем их обоих.
— Это ничего не изменит, — ответил Хотек. — Мой ультиматум остается в силе.
— Но ваш государь не одобрит подобных действий! Вы рискуете…
— Я лучше знаю мысли моего государя.
— Ротмистр! Немедленно выведите его отсюда, — сдавленным шепотом произнес Шувалов, указывая на Ивана Дмитриевича. — Завтра я с ним разберусь.
— Вот вы себя и выдали, граф, — сказал Хотек. — Мне все ясно. Моя жизнь в опасности, и тем больше у меня оснований заявить следующее: если завтра до полудня предъявленные мною требования выполнены не будут, я начинаю готовиться к отъезду из Петербурга. Вы понимаете, что за этим последует? — Даже не подумав заступиться за Ивана Дмитриевича, Хотек пересек гостиную, взялся за дверную ручку.
— Умоляю вас, подождите еще сутки! — попросил Шувалов.
И так униженно прозвучала эта просьба, что Иван Дмитриевич забыл о собственных обидах. Казалось, Шувалов сейчас рухнет на колени перед австрийским послом. Видеть это было невыносимо.
— Ваше сиятельство, — тихо сказал Иван Дмитриевич. — Честь России…
Шувалов, багровея, рванул на себе ворот мундира. Отскочивший крючок звонко, как градина, щелкнул по оконному стеклу.
— Завтра до полудня, — надменно повторил Хотек.
Он с омерзением наблюдал эту безобразную сцену. Если у беспорядка может быть единый центр, как у порядка, то его место здесь, в Миллионной. А дальше, расходящимися кругами: Петербург, Россия… Вечный российский хаос, о котором покойный Людвиг, бывало, говорил, что такая-де стихия жизни при всех ее неудобствах приближает русских к праосновам бытия, к тем временам, когда дух и материя, свет и тьма, добро и зло существовали нераздельно. Отвратительный хаос, чье движение на Запад нужно остановить во что бы то ни стало…
Хотек взялся за дверную ручку, но рядом с его длинными, тонкими, желтоватыми, как лапша, пальцами легли короткие пальцы Ивана Дмитриевича, уже знавшего: не тот спасет, кто волонтером взойдет на алтарь, под жертвенный нож, а тот, кто сумеет найти выход из тупика. Жертва очищает лишь одну душу — самого жертвующего. Восстановить справедливость в мире она не может.
— Минуточку, граф, — грубо сказал Иван Дмитриевич.