— Пьян. Нет… Ах, я ничего не знай… — брови ее капризно дрогнули, она повернула к нему лицо, и вот два их взгляда как-то по-особому вмиг слились.
— Я не понимаю вас, Мария Яновна… — проговорил он, овладевая собой.
— Я тоже… не понимайть ничуть себя.
— Вы сначала, как будто хотели привлечь меня к себе, потом взяли, да и оттолкнули.
— Я скверная! — топнула она в пол острым каблуком. — Как глюпо, глюпо все вышло.
Раздались аплодисменты, и вдруг — в уши, в лицо, в сердце:
— Здравствуйте, Коля!
Голос был так неожиданно знаком, что Николай Ребров вздрогнул и приподнялся навстречу подошедшей девушке.
— Варвара Михайловна! Варя! Вы?! — И каким-то необычайным светом мгновенно загорелась вся его душа: — Варечка, милая! Вы живы?.. Получили ль вы мое письмо?
— Что с вами? Какое письмо? Пройдемтесь.
Юноша крепко закусил прыгавшие губы и шел за нею, как во сне.
— Вы живы, живы! — твердил он.
— А почему же мне не быть живой?.. А знаете? — И миловидное лицо ее вдруг померкло. — Знаете, Коля, милый?.. Ведь папа умер… да, да, да.
— Да что вы?! — искренне испугался юноша.
— Представьте, да… от тифа. Пойдемте, Коля, сядемте к столу, попьем чаю. Я так озябла. А вот и стол. Закажите. У меня деньги есть.
Возле буфета толчея, шум, выкрики:
— Сусловези! Кали!
— Сильмуд!..
— Напс!
— Эй, барышня! Дозвольте-ка мне шнапсу. Чего? Самый большой. — Масленников без передыху выпил стакан скверной водки и спешно чавкал пирожок с рыбой. Масленников выгодно спустил вчера казенные сапоги, денег на гулянку хватит.
Молодежь изрядно выпивала шнапс, пиво. Русские солдаты вели себя дерзко, вызывающе. Разговаривали между собой нарочно громко:
— Тьфу, ихняя камедь на собачьем наречии!
— А морды-то… Видали, братцы, какие у чухон морды? Вроде — непоймешь…
— Скобле-о-оные…
Длинноволосый, рыжий эстонец в зеленой куртке приплясывал, помахивая платком, и что-то гнусил. Но выражение его крепкощекого бритого лица не соответствовало веселым ногам и жестам.
Солдаты с лицами заговорщиков толпой напирали на буфет. Продавщицы в ярких национальных костюмах кричали:
— Тише! Тише! Ярге трюшге!.. Осадить назад! Ну!!
— Я те осажу…
В полутемном углу рассыпался, как бубенчики по лестнице, женский смех, тотчас же заглушенный звонким поцелуем.
— Смачно, — прикрякнул Кравчук, проходя под ручку с толстобокой мастодонтистой эстонкой. Он весь выгнулся дугой, склонив захмелевшую голову к плечу подруги. — Смачно, бисов сын, причмокнул… Ах, Луизочка… Я голосую, чтоб пойти в лесок… Право, ну… Трохи-трохи покохаемся, да и назад.
— Холедно, снег… Вуй!.. — встряхнула широкими плечами эстонка.
— Доведется трохи-трохи обогреть, — сказал хохол и облизал толстые губы.
В зале убого заиграла музыка, высокий барабанщик бил в барабан с остервенением, вприпрыжку.
Николай Ребров три раза бегал от буфета к столику, три раза заглядывал в зал, на сестру Марию: опустив голову и перебирая накинутую на плечи шаль, сестра Мария сидела неподвижно.
— Кто с вами был? Красивая блондинка? Ваша любовница?
— Что вы, Варя!
— Ах, оставьте, не скромничайте… А я, знаете, все-таки чувствую себя не плохо. Вы знакомы с полковником Нефедовым? Ах, какой весельчак. И анекдоты, анекдоты! Вы бы только послушали. Со смеху можно умереть… Или князь Фугасов. Этакий молоденький, криволапый щенок. Конечно, со средствами. Всей компанией гулять ездим. На тройках, Колечка, с бубенцами… На русских тройках!.. Но почему вы повесили нос? Вы не рады мне.
Юноша нахмурил брови:
— Нет, очень рад… Но вы мне не сказали про вашу сестру.
— Ах, про Нину? — девушка тоже сдвинула брови, но сразу же захохотала неестественно и зло. — Нина в Юрьеве. Слушает какие-то курсы. По философии или педагогике, вообще — прозу… — Она замолкла, отхлебнула чай, вздохнула. Ее лицо было утомлено, помято, под глазами неспокойные тени. — Нет, не такое время теперь, Колечка, чтоб прозой заниматься. Надо жить! Сегодня жив, а завтра тебя не стало.
— Но в чем же жизнь? — с болью и страданием спросил Николай.
— Оставьте, бросьте! — замахала на него девушка. — Философия не к лицу вам. А вот в чем: музыка, веселые лица, смех, поцелуи. Вон — ваши солдатики толстушку под руки ведут.
Мимо них, в горячем споре, разнузданном смехе и пыхтенье, грязно протопала — гнулись половицы — тройка. Кравчук и Масленников волокли жирную полосатую эстонку к выходу. Эстонка, вырываясь, задорно хохотала и поворачивала запрокинутую голову то к одному, то к другому кавалеру.
— Какой упрям русски… Какой нетерпений!