— Ко мне в улей две матки попало. Как быть?
— Ккой сстемы улей? Надо знать… Живой скажет. Живой все знает… до свиданья.
— Песню давайте… — громко предлагает председатель. Это коренастый человек, с большими, как у вахмистра, усами. Выпивши, но держится бодро, моментами напускает на лицо грозу: белые брови тогда слетаются вместе, и глаза ищут жертвы.
— Товарищ Тараканов, кушайте… Товарищ Тараканов, очень большое утеснение с налогами.
— Товарищ Тараканов, ублаготвори ты мне тот клинышек-то, земельку-то… Я б те отблагодарил…
— По закону, все будет по закону… Давайте, споем…
— Товарищ Тараканов, ты у нас с братом семьдесят десятин отобрал, а кому отдал?..
— Кому следует… По закону.
— А-а, по закону… А откуда это у тебя серый-то жеребец об'явился?.. Тоже по закону?
— «Вни-из по ма-а-атушке-е-е по Во-о-ол…» — замахав руками, сердито начинает председатель.
Сначала вяло, потом погуще подхватывают, и всем столом ревут козлами песню. Бросили, начали другую. Бросили.
— Революционную! Давайте революционную… Ага, не знаете, не любите?..
— Пей! Товарищ Тараканов, кушай.
— Не хочу, — встал и пошел к выходу.
За ним высокий молодой крестьянин:
— Тараканов, навести меня.
— Не хочу.
— Ну, зайди, ну, ненадолго… Хоть одну рюмочку, желательно очень угостить. Товарищ…
— Не хочу, — и вышел.
— Сердится, — сказали крестьяне. — Не выйдет твое дело…
— Выйдет… Еще как выйдет-то. Я знаю, чем взять его.
Между мною и хозяином втерся большой белобрысый, толстогубый и толстоносый парень. Было темно. Хозяйка зажгла лампу-молнию под потолком. Парень орет мне в ухо:
— Лешего два, чтоб я опять пошел в милицию… Нашли дурака.
— Лешка! Зовут? Да?
— Зовут. Нашли дурака… Эвот у Васьки Улана наган, и у прочих наганы. Поди, разоружи их… Тараканова хотят стрелять.
— Кто? Где?..
— Исай Ароныч, милай… Пей!
— Я жид!.. Пархатый жид… Кто громил меня? Мужики громили.
— Жуликов поймаешь, а город выпустит… Этак самого убьют… Нашли дурака. Ха, служи…
— Зачем выпускают?
— Знамо, зачем. За взятку.
— Эй, Мавра, дай-ко пива!
— А ежели мазуриков выпускают, мы своим судом, — сказал хозяин. — Бац-бац — и готово дело. По-мужицки.
С улицы доносились свист и крики.
Мы пошли к Кузнецову. Нас провожал двоюродный брат председателя:
— Братейник богато живет. А чего ему не жить, всего натащут. Вот теперь на хутора народ бросился, всякому охота получше землю оттягать. Вот его и мажут. А кто не даст, и в болоте просидит. Да мало ли делов у нас. А и не взять нельзя, раз само в рот плывет. Кого хошь посади. Ежели человек с башкой…
— А крестьяне дружно живут между собою? — перебил я.
— А вот как дружно. Вот, говорит… Это Тараканов мне говорит, братейник, то есть председатель… Вот, говорит, Шурка, ты рот-то на сходках поуже держи, а то ушей много у меня. Хочешь, для испытания? Хочу. Тогда ругай меня на сходке и власть ругай, я ничего не сделаю. Я, значит, и вошел в откровенность, то есть на сходе: обкладывал почем зря. После, через недельку повстречались с ним. Он мне, как по пальцам: ты то-то говорил, то-то говорил, а тебе отвечали так-то. А на сходе все свои, самосильные хозяева были. Вот народ какой.
Мимо старух и баб в чистых платочках, мы прошли в заднюю комнату. Маленькая лампа освещала скупо, еле разглядишь, кто сидит за круглым большим столом.
— А-а, вот они… Наконец-то… — Это поднялся священник и вновь сел. — А мне, к сожалению, ехать скоро.
Я поместился между хозяином, радушным румяным стариком и дремавшим псаломщиком.
Рядом со священником здоровецкий старичина. Голова серой копной, маленькая бороденка, жирные щеки полезли книзу, губы толсты — такими губами трудно говорить — он пьет самогонку молча. Редко-редко влепит ядовитое словцо. Звать его — Пров.
Священник сразу же вцепился в агронома. Но хозяин мешает мне слушать: жалуется на налоги, — 1000 это не налоги, а погибель в двадцать раз больше, чем при царе, ежели и на будущий год в такой мере — крышка мужику.
— Я не зря тебе толкую, милый человек. Пропечатывать надо. Со смыслом, мол, бери, сообразуясь. Ежели овцу стригут, шкуру не спущают: а то сдохнет.