Попадья подошла к стенному шкафику, отломила кусок ржаного хлеба и подала нищему.
— Спаси вас Христос… Дай бог вам… — забормотал Киря, а сам присматривался к двери в комнату, откуда доносились приглушённые голоса, но дверь была плотно прикрыта.
Кто там — вот что надо было узнать разведчику.
И вдруг лицо Кири исказилось болью, из рук выпал кусок хлеба, а сам он судорожно схватился за живот и опустился на порог.
Попадья перепугалась: не дай бог помрёт, ещё отвечать за него придётся. Она кинулась к мальчишке и, теребя его за ворот пиджака, спросила:
— Что… что с тобой? Что случилось?.. Где болит?
— Схватило… — простонал Киря. — Бывает, как схватит, так хоть помирай.
Попадья ещё больше всполошилась, крикнула мужа. Дверь широко распахнулась, и показался разопревший, раскрасневшийся батюшка. Киря бросил быстрый взгляд в комнату. За столом сидели офицеры, мельник Монохин, Леоненко, ещё несколько человек.
Монохин, обняв офицера, пьяно уговаривал его.
— Не ездите, ваше благородие, мы вас сегодня не пустим. Н-не пустим. Мы еще гульнём. Ко мне пожалуйте.
— Ну ладно… ну и гу-гульнём, — заплетающимся языком проговорил офицер. — У тебя так у тебя.
Киря ясно разобрал их слова, подумал: «Значит, ночью будут пить у Монохина».
— Чего орёшь? — облизывая жирные губы, спросил поп у жены, не понимая, что происходит.
— Да вот побирушка. Живот у него схватило. Как бы не помер.
— Ни черта ему не сделается. Налей стакан касторки, и пусть катится отсюда.
Попадья налила из бутылки в стакан маслянистой жидкости и подала мальчишке. Пришлось пить, чтобы не выдать себя…
Выслушав сообщение юного разведчика, Громов тотчас же собрал небольшую группу партизан.
— Выходит, по его словам, — кивнул он на Кирю, — офицеры собираются сегодня вечером у Монохина. Пропустить такой случай нельзя.
Ночь по-осеннему тёмная. Луна редко выплывала из-за туч, освещая дорогу. Партизаны незамеченными вошли в деревню и беззвучно пробрались к дому Монохина.
Большой, с застеклённой террасой дом мельника был окружён высоким забором. Окна закрыты ставнями. Громов прошёл в соседний домик, где жил портной. Дверь ему открыла худощавая женщина. Узнав Громова, она торопливо зашептала:
— Уходи! Моего расстреляли… Поймают вас…
— Не бойся, — тихо ответил командир. — Пришли отплатить за убитых. Есть кто-нибудь у Монохина?
— Есть… С вечера пьянствуют…
— Добре! Закрывайся и молчи…
Громов и двое партизан перемахнули через забор и остановились у крыльца. Остальные, в том числе и Киря, залегли в канаве на улице.
— Начинаем! — скомандовал Громов, и партизан Титов подошёл к двери, постучал в неё громко, требовательно.
— Кого надо? — донёсся из-за двери женский голос.
— Пакет срочный господину поручику.
Хозяйка долго не открывала дверей: видимо, она ходила спросить, впускать или пет человека с пакетом. Наконец щёлкнула щеколда и дверь приоткрылась. Титов и Громов мгновенно оказались в кухне, но женщина всё же успела крикнуть: «Партизаны!» — вбежала в горницу, закрыв за собой дверь на крючок.
Дорога была каждая секунда. Партизаны выбежали во двор, оторвали ставню и бросили в окно сразу две гранаты. Взрыв. И полная тишина. Ещё момент — и через пролом окна Громов с Титовым ворвались в комнату, зажгли спичку, нашли лампу.
У стола валялись убитые враги. На полу, забившись в угол и сжавшись в комок, пытался спрятаться от партизанского глаза местный житель Леоненко, выдавший офицерам несколько большевиков и партизан. Его крупное тело тряслось от страха.
— Вот ты где, предатель! — направил на него револьвер Титов.
Леоненко стучал зубами, не в силах произнести ни одного слова.
— Обожди! — сказал Громов. — Надо объявить приговор… Решением партизанского командования предателя Леоненко за выдачу карателям невинных людей, за измену своему же крестьянству — расстрелять. Партизану Титову привести приговор в исполнение.
Глухо прозвучал выстрел.
— А где же Монохин? — опомнился Громов.
Монохина не было. Обыскали весь двор, но не нашли. Он успел сбежать.
Каменская больница, превращённая белыми в госпиталь, расположена на самом берегу Оби. Из окон её видно, как снуют по реке лодки, проходят небольшие пароходики, накрывая водную гладь шалью чёрного дыма. Их басовитые гудки доносятся до лежащих в госпитале раненых и больных, напоминая, что за окнами продолжается жизнь.
В одно солнечное утро на берегу около больницы появился подросток лет четырнадцати-пятнадцати. В руках у него было ржавое ведёрко и удочка. Он закидывал леску в воду и скучающе смотрел на самодельный поплавок. Когда рыбёшка клевала, он выкидывал её на песок, неторопливо снимал с крючка, но смотрел не на добычу и не в ведёрко, а поверх, на здание больницы. Чем-то она привлекала его внимание — опытный глаз сразу бы это заметил. На одном месте он долго не задерживался, переходил на другое и, снова насадив червяка, закидывал леску в воду. Видно, рыба ловилась плохо, и он искал хороший клёв.
Это был Киря Баев, которого командир отряда послал разведать, охраняется ли больница, можно ли проникнуть внутрь и переговорить с больничной сестрой Трунтовой, домашний адрес которой был неизвестен. Партизаны хотели через сестру освободить большевика Степана Топтыгина, находящегося в больнице после истязания на допросе. Надо было выбрать место на берегу, где можно незаметно причалить лодку.
У входа в больницу стоял белогвардеец с винтовкой. Кире хорошо видна его длинная фигура, переступающая с ноги на ногу. Больше охраны нигде не было. Смена часового произведена в восемь утра, следующая — через четыре часа. Место для причала лодки тоже выбрано — у берегового обвала, за которым её не увидят ни с реки, ни со стороны города. Теперь можно попробовать пройти в больницу.
Киря убирает удочки, снаряжение и приближается к входу в больницу. Его останавливает длинный усатый солдат в английской шинели, с японской винтовкой за плечами.
— Куда прёшь? Посторонним сюда нельзя! — прикрикивает он, не трогаясь с места.
Киря останавливается и дрожащим голосом произносит: