- Что вы хотите со мной сделать? Что вы хотите со мной сделать? - торопливо, словно боясь, что не успеет сказать, заговорил Барамбаев.
- Расстреляю перед строем!
Барамбаев упал на колени. Его руки, здоровая и забинтованная, измаранная позорной кровью, потянулись ко мне.
- Товарищ комбат, я скажу правду!… Товарищ комбат, это я сам… это я нарочно.
- Встань! - сказал я. - Сумей хоть умереть не червяком.
- Простите!
- Встань!
Он поднялся.
- Эх, Барамбаев, Барамбаев! - мягко произнес Бозжанов. - Скажи, ну что ты думал?
Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то, чему я приказал: «Молчи!»
- Я не думал… - бормотал Барамбаев. - Ни одной минуты я не думал!… Я сам не знаю как.
Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу.
- Не лги, Барамбаев! - сказал Бозжанов. - Говори комбату правду.
- Это правда, это правда… Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это я? Черт попутал… Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат!
Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть, именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа подточенной страхом души.
Но ведь так и бегут с поля боя, так и становятся преступниками перед Отечеством, нередко не понимая потом, как это могло случиться:
Я сказал Бозжанову:
- Вместо него Блоха будет командиром отделения. И это отделение, люди, с которыми он жил и от которых бежал, расстреляют его перед строем.
Бозжанов наклонился ко мне и шепотом сказал:
- Аксакал, а имеем ли мы право?
- Да! - ответил я. - Потом буду держать ответ перед кем угодно, но через час исполню то, что сказал. А вы подготовьте донесение.
Запыхавшись, в блиндаж вошел красноармеец Блоха. Пошмыгивая носом, двигая светлыми, чуть намеченными бровями, он не совсем складно доложил, что явился.
- Знаешь, зачем я тебя вызвал? - спросил я.
- Нет, товарищ комбат.
- Посмотри на этого… Узнаешь?
Я указал на Барамбаева.
- Эх, ты!… - сказал Блоха. В голосе слышались и презрение и жалость. - И морда какой-то поганой стала!
- Расстреляете его вы, - сказал я, - ваше отделение…
Блоха побледнел. Вздохнув всей грудью, он выговорил:
- Исполним, товарищ комбат.
- Вас назначаю командиром отделения. Подготовьте людей вместе с политруком Бозжановым.
Подойдя к Барамбаеву, я сорвал с него знаки различия и красноармейскую звезду.
Он стоял с посеревшим, застывшим лицом, уронив руки.
В назначенное время, ровно в четыре, я вышел к батальону, выстроенному в виде буквы «П». В середине открытой, не заслоненной людьми линии стоял в шинели без пояса, лицом к строю, Барамбаев.
- Батальон, смирно! - скомандовал Рахимов.
В тиши пронесся и оборвался особенный звук, всегда улавливаемый ухом командира: как одна, двинулись и замерли винтовки.
В омраченной душе сверкнула на мгновение радость. Нет, это не толпа в шинелях, это солдаты, сила, батальон.
- По вашему приказанию батальон построен! - четко отрапортовал Рахимов.
В этот час, на этом русском поле, где стоял перед строем человек с позорно забинтованной рукой, без пояса и без звезды, каждое слово - даже привычная формула рапорта - волновало души.
- Командир отделения Блоха! Ко мне с отделением! - приказал я.
В молчании шли они через поле - впереди невысокий Блоха и саженный Галлиулин, за ними Мурин и дежуривший вчера у пулемета Добряков, - шли очень серьезные, в затылок, в ногу, не отворачивая лиц от бьющего сбоку ветра, невольно стараясь быть подтянутыми под взглядами сотен людей.
Но они волновались.
Блоха скомандовал: «Отделение, стой!» Винтовки единым движением с плеч опустились к ноге; он посмотрел на меня, забыв доложить.
Я сам шагнул к нему, взял под козырек. Он ответил тем же и не совеем складно выговорил, как требуется по уставу, что явился с отделением.