«Отпусти ее, скотина», — угрожающе пробормочет во сне липованин, и человек испуганно вскочит и станет пробираться на свое место, а старуха тихонько заплачет.
Волчий вой еще долго будет доноситься снаружи, тоскливый, беспомощный, смешиваясь с приглушенным скрежетом льда на Дунае.
Когда я проснусь на рассвете, в зале ожидания все еще будут спать. Ноги у меня затекут, обмороженный палец будет гореть еще сильнее, и мне придет в голову, что неплохо было бы размяться.
Разбуженный топотом моих башмаков, липованин откроет глаза, посмотрит на меня и закурит сигарету. Я подойду к нему и попрошу прикурить.
— Не знаешь, который теперь час? — спросит он у меня.
— Почти шесть, — отвечу я, жадно затягиваясь чуть отсыревшей сигаретой.
— Далеко едешь?
— В сторону Л.
— Отпуск?
— Отпуск.
— В такую погоду хуже нет ехать.
— Так вышло.
Он долго еще будет разглядывать меня чуть заспанными глазами.
— Знаешь, сегодня ночью здесь был волк.
Я ничего не отвечу. Это известие совсем не тронет меня.
— Он, видно, был голодный, всю ночь выл около вокзала.
Я подойду к печке, чтобы отогреть онемевшие пальцы. Она окажется холодной.
— А эти там… — снова заговорит липованин, указывая на старуху, спящую на скамье в глубине зала ожидания, и мужчины в грязном тулупе, растянувшегося чуть подальше на полу.
— Этот возвращается из тюрьмы. Она недалеко от нашей деревни… два с половиной года отсидел.
Меня не тронут слова липованина. И он это почувствует, но уж очень ему будет хотеться поговорить.
— Выпей глоток. Это хорошо утром, натощак.
Он протянет мне бутылку с зеленоватой жидкостью, и я хлебну из нее. Проглочу, и меня словно что-то прожжет.
— Что это за чертовщина?
— Спирт. Очищенный спирт. Хорошая вещь, согревает.
Необычное тепло разольется по моему телу. У меня заболит голова. И мне захочется выйти на улицу, на воздух.
— Постой, не выходи, посмотрим, может быть, эта проклятая животина все еще здесь.
Он встанет, подойдет ко мне и остановится против двери.
— Они ни за что не уйдут, если голодны. Будут стоять и ждать, пока с ума не спятят от голодухи.
Он откроет дверь и выйдет наружу. Я неохотно последую за ним.
— Так и есть, видишь, он там.
Вытянув руку, он укажет вправо от нас, в конец платформы.
Мне покажется, что волк спит с открытыми глазами, холодно и насмешливо поблескивающими в молочном тумане.
— Он, видно, спит, — скажет липованин. — А может, помер, кто его знает.
Он подденет сапогом камень, потом нагнется и поднимет. Бросит его в ту сторону. Камень попадет волку в живот. Послышится сухой звук, похожий на приглушенный вскрик.
— Видать, помер. От голода. Или холода.
И, охваченный внезапной радостью, направится к волку.
— Подойди посмотри. Помер!
Я тоже подойду, привлеченный, главным образом, неподвижным, безжизненным взглядом. Лужица слюны застыла около оскаленной пасти зверя.
— Он, видно, был старый, очень старый.
В дверях зала ожидания появится еще один человек — тот, что вышел из тюрьмы.
— Умер? — спросит он и, сплюнув несколько раз, подойдет к нам.
— Умер… недавно, может, сейчас на заре, он еще теплый, — скажет липованин, проводя рукой по впалому брюху волка.
— И… что мы теперь с ним будем делать? — спрошу я, чтобы что-нибудь сказать.
— Что делать? Бросим его ко всем чертям в Дунай, — ответит липованин. — Пусть вода унесет его куда-нибудь.