Публикуемые Станюковичем в «Деле» статьи и фельетоны, от которых веяло духом протеста, ставят писателя в ряд известных русских публицистов. Он привлекает к сотрудничеству в журнале даже эмигрантов-революционеров, с которыми встречался в Париже и Женеве во время своих выездов за границу. Так, например, он заказал перевод романа Джованьоли «Спартак» С. М. Степняку-Кравчинскому (тому самому, который в 1878 году убил шефа жандармов) и опубликовал его в «Деле» (1871). Цензуре предписывается проявлять к журналу «самого неблагонадежного направления» и «вредного характера» особое внимание и строгость, департамент полиции аттестует редактора «личностью противоправительственного направления», а в 1884 году следует распоряжение управляющего департаментом Плеве о его аресте. Станюковича заключают в Петропавловскую крепость и в мае 1885 года высылают на три года в Сибирь.
Литературной деятельности Станюкович не прекращает и в ссылке. В «Сибирской газете» регулярно появляются его фельетоны и очерки, составившие целый цикл «Сибирские картинки». Здесь же он печатает сатирические стихи и роман «Не столь отдаленные места». Здесь же, в глухой Сибири, вспыхивает с новой силой и, не затухая уже, разгорается любовь к морю. И конечно же, только к влюбленному в морские просторы, в бороздящие их клипера и шхуны, могли прийти такие сочные краски, такие живописные картины, какие появляются в его повести 1886 года «Василий Иванович».
В 1888 году в Петербурге выходят в свет «Морские рассказы» Станюковича, к писателю приходит настоящий успех, хотя и до этого он не был безвестным автором. «За морские рассказы общие похвалы, печатные и личные», — сообщает он жене с радостью и гордостью. Он пишет рассказы «Штормуем!», «В шторм», «Между своими». Рождаются новые замыслы: «У меня будет целый ряд маленьких рассказов, которые составят потом новую книжку». В 1891 году выходит сборник «Моряки», появляются повести «Маленькие моряки», «В море», «Беспокойный адмирал», рассказы «Вдали от берегов», «Пропавший матрос», «Куцый», «Нянька»…
Станюковича считают, и по праву, создателем своего рода энциклопедии жизни и службы на военных кораблях. Из его морских рассказов и повестей мы узнаем, каким бывает океан в шторм и после шторма, как выглядят корабли после схватки с разъяренной стихией, какие маневры совершают при встречном и попутном ветре, при входе на рейд и снимаясь с якоря. Станюкович знакомит читателя с распорядком морской службы, с «производственными» заботами и уставными обязанностями офицеров и моряков; он вводит его и в кают-компанию, и в каюту адмирала, и на капитанский мостик, и в матросский кубрик.
Доподлинное, незаемное знание службы и быта моряков писатель органически сплавляет с реалистическим изображением человеческих характеров — включая и характеры своих маленьких героев, которых жизнь сталкивает по тем или иным причинам с моряками. Повседневный быт, столь тягостный, когда корабль месяцами в открытом море, самые будничные заботы морской службы, нелегкой, а для бесправного матроса и принудительной, — все это составляет ту атмосферу, ту среду, в которой живут и действуют люди с такими же радостями и горестями, надеждами и сомнениями, какие переживаются и на суше. Психология этих людей, и сильных и не чуждых человеческих слабостей, составляет теперь для Станюковича главный предмет художественного исследования. А потому, каким бы развернутым ни было описание шторма или эпизода из будничной жизни, в эпицентре этого описания — внутреннее, душевное состояние его героев. Станюкович передает и страх всего экипажа перед смертельной угрозой, и бурную радость после того, как осталась позади опасность разбиться о рифы, и грусть расставания с родными и близкими перед уходом в кругосветное путешествие, и томительные волнения перед встречей с ними после возвращения. Дом манит этих «странников» и тем, что «там» не будет ни мокрых ночных вахт, ни штормов, наводящих трепет, ни отчаянных разносов капитана, ни внезапных окриков боцмана: «Пошел! Все наверх! Рифы брать!»
У Станюковича, автора морских рассказов, были в русской литературе предшественники. Но, как справедливо отмечал Леонид Соболев, в повестях Марлинского персонажи моряков слишком уж книжны, описания излишне красивы, романтически приподняты («Вид был восхитительный! Упавшие паруса образовали словно плавучую стену с огромными башнями… фрегат — идеал легкости, красоты и силы. Он так гордо бросал в облака свои стрелы… Ядра низались кругом красивыми бусами. Копья, топоры и все абордажные оружия развешаны были, как галантерейные вещи» — «Фрегат „Надежда“»), а из академически спокойного труда Гончарова «Фрегат „Паллада“», продолжает Соболев, «очень мало можно было узнать о матросах и офицерах». Описания Станюковича точны и строги, а главное — он видит и показывает в моряке любого ранга человека. Его первооткрывательство «состоит в том, что он во всей жизненной правде показал то особое и удивительное человеческое существо, которое именуется русским моряком — будь это матрос или адмирал».
Встречаются в произведениях Станюковича офицеры, которых влечет на капитанский мостик тщеславие, жажда власти («Блестящий капитан»). Есть среди них и карьеристы, искатели выгод. Но всех их заслоняет главный герой Станюковича, любимый и романтизируемый писателем. Для юных моряков, еще только приобщающихся к морской службе, вырабатывающих «морской» характер, да и для читателей он предстает положительным, достойным подражания героем. Это «рыцарь долга», это человек, беззаветно преданный морю и морской службе, стойкий в опасности, верный в дружбе, честный, добрый и справедливый.
У одних, как, например, у капитана Матвея Ивановича, эти качества на виду. У других благородные свойства характера, составляя его сокровенную суть, сочетаются с куда менее привлекательной «видимостью», с чертами подчас отталкивающими. В изображении реалиста характеры моряков предстают во всей своей сложности и противоречивости, что и делает их живыми, достоверными. Вот капитан Вершинин, ленивый, беспечный, гурман и жуир, то и дело перекладывающий заботы о корабле на своего помощника. Но корабль попадает в «трепку», и в течение двух смертельно опасных суток на мостике — хладнокровный, решительный, мужественный и находчивый человек.
Особенно показателен и колоритен в своей выразительности «беспокойный адмирал», герой одноименной повести 1894 года. Прототипом этого образа, встречавшегося уже в рассказах «Непонятный сигнал» и «Ужасный день», был адмирал А. А. Попов. Страстно влюбленный в парусный флот, он возглавил строительство броненосного флота, проявив при этом свойственную ему энергию и талант. «Беспокойный адмирал» властен, крайне вспыльчив, необуздан и неукротим в своем гневе. В то же время он честен, добр, справедлив. Он проявляет неслыханное по тем временам мужество, когда просит извинения у мичмана, ответившего ему оскорблением на оскорбление. Он почти заискивает перед капитаном, которого обозвал «бабой», когда тот, во время шторма, показывает себя настоящим капитаном. Он ободряет мичмана, удрученного тем, что по его вине шквал порвал паруса. Требовательный и властный, он заботится не об одной только морской выучке. Преданный флоту, делу, он «осмыслил службу», внес в нее «дух жизни», и при нем Тихоокеанская эскадра «оживилась, как оживляется добрый конь, почуявший опытного и смелого всадника».
Под стать «беспокойному адмиралу» в своей первостепенной сущности и старший офицер Василий Иванович, хотя, казалось бы, его, скромного, тихого, невзрачного, нельзя и рядом поставить с адмиралом. Тем более что он никогда никуда не просился и всегда старался быть «подалее от начальства, словно боясь, как бы его не заметили» («Василий Иванович»). Но именно этому незаметному, неброскому герою автор и доверяет сформулировать дорогой для него кодекс чести, столь же морской, сколь и общечеловеческий. Он так наставляет младшего офицера, совершившего неблаговидный поступок: «Имейте-с правила в жизни!.. Твердые правила, согласные с совестью… Без них можно, пожалуй, иметь успех-c… выиграть по службе, что ли, но нельзя жить в душевном мире с собой!., будьте правдивы и с собой и с людьми… Любите людей бескорыстно, если хотите, чтоб и вас любили!..»
С особой пристальностью всматривается Станюкович в характеры матросов.
Воспитанный на передовых идеях шестидесятых годов, идеях народности и гуманности, он с негодованием восстает против системы телесных наказаний. Унизительные для человеческого достоинства, они, показывает писатель, развращают и самих командиров, старших и младших. Эта система — та благоприятная почва, на которой произрастает жестокость. Жизнь матросов и без того невыносимо тяжела и полна опасностей. Но ни суровый распорядок военно-морской службы, ни каждодневная муштра, ни телесные наказания за малейшую провинность, ни постоянные зуботычины, иногда просто «для порядку», — ничто не в состоянии убить в них духа справедливости, сочувствия к чужому горю, любви к родине и чувства воинского долга. Стоило заболеть матросу Ивану Артемьеву («Между своими»), как его окружают трогательной заботой. Даже в грубом, сиплом голосе ругателя- боцмана слышится непривычная нежность, а увлекательный рассказчик Рябкин, стараясь облегчить последние дни больного, присочиняет ко всем историям счастливые развязки. В простом матросе Федосе Чижике («Нянька»), некрасивом, рябоватом, таится столько душевной щедрости, такой педагогический талант, что Шурка привязывается к нему на всю свою жизнь. Старый матрос, никогда не знавший ласки, платит своему доброму воспитаннику горячей, самоотверженной любовью, и это покоряет даже придирчивую, капризную «барыню». Не меньше любви и привязанности к спасенному негритенку, проявляет матрос Лучкин («Максимка»). Эти по сути отцовские заботы о мальчике облагораживают Лучкина, прекрасного марсового, но отчаянного пьяницу.
Матросы живут во власти предрассудков. Они не видят большого урона для своего человеческого достоинства и в зуботычинах, если они не «за здря». Они набожны, религиозны и свои надежды возлагают на «добрых» офицеров и на «тот свет», где господ настигнет возмездие за все причиняемые им, матросам, притеснения. Живет в них и стойкое, ничем не оправданное предубеждение против нравов и обычаев тех народов, с которыми они знакомятся во время плаваний. Так, они с осуждением отзываются о ванне: с их точки зрения, она зазнамо хуже русской бани. С иронической снисходительностью высказываются они о туземцах. А в то же время матросы сочувствуют борьбе против отмены рабства в Америке, их отличает веротерпимость, они чужды пренебрежения к иноверцам: «…только я полагаю, что у бога все равны… Всем хлебушка есть хочется… А то как же? Господь на земле всех терпит. Небось не разбирает».
За матросами автор оставляет последнее решающее слово в оценке служебных, а главное — человеческих и нравственных достоинств того или иного персонажа. Мичману нужно было столкнуться с «беспокойным адмиралом» в остром конфликте, чтобы прозреть его внутреннее «я». Матросам оно видно и со стороны: «Нечего говорить, заботлив он о матросе. Господ донимает, муштру им задает, а матроса жалеет. И прост, — видно, что не брезгует простым человеком». Боцман Никитин, при всей своей свирепой наружности, никогда не дрался, не обижал матросов, всегда выступая их «представителем и защитником», и они о нем говорят: «Правильный человек Егор Митрич» («Ужасный день»). А заботливого, доброго капитана они окрестили «голубем».
Последнее слово матросов всегда безошибочно, потому что основано оно на уважении к законам морской службы и морского товарищества, на глубоком проникновении в тайники человеческой души и психологии. Вот как, например, объясняет Чижик отказ «барыни», несправедливо его наказавшей, признать свою перед ним вину: «А может, и понимает, да не хочет показать виду перед простым человеком». А вот характер «свирепых» офицеров и адмиралов и для них остается загадочной тайной: «Не разобрать евойной души… когда в ей зверь, когда человек… Видно, такой бог уродил».
Не скрывая своих демократических убеждений и симпатий, Станюкович утверждает человеческое достоинство простого матроса. Он одушевляет свои рассказы и повести мыслью о неисчерпаемых возможностях русского матроса, о его способности беззаветно любить родину и свершать ради чести и славы ее поистине героические деяния. Эта мысль и составляет пафос его повествований, воплощенный в лучших и любимых автором героях.
Но есть в произведениях Станюковича и страницы, пропитанные горечью. Он, будучи реалистом, должен был рассказать и о том, что на флот проникал «торгашеский взгляд на дело», «индифферентность» к высшим идеалам морской службы. Именно об этом его повесть «Два моряка». Писателя тревожило, что «торгашеский взгляд» убивал тот «истинно морской дух, то обычное у прежних моряков рыцарство, которые являлись как бы традиционными и без которых эти чудеса техники являются лишь бесполезными и дорогостоящими игрушками». Станюкович как бы предвидел тот позор, каким покроют себя царские адмиралы под Цусимой.
В 1895–1896 годах Станюкович создает роман «Вокруг света на „Коршуне“», где продолжает разработку характеров, известных по прежним его произведениям: здесь и беспокойный адмирал, и капитан «голубь», и матрос, сбегающий с иностранного корабля, куда он попадает в пьяном виде, и спасенный в океане негритенок, которого хочет усыновить один из матросов. Написанный специально для детей, роман представляет собой занимательный курс страноведения, не утративший интереса и для современного читателя. Совершая кругосветное путешествие, гардемарин Ашанин, в океане же произведенный в мичманы, наблюдает жизнь больших портовых городов, экзотических островов, знакомится с нравами европейских, американских, азиатских, африканских народов и племен.
Станюкович предполагал «дать описание кругосветного путешествия на военном корвете, обращая главнейшее внимание на бытовую сторону — на жизнь матросов на судне и на интересные типы моряков. Не рискуя утомлять юных читателей длинными описаниями разных портов, я рассчитываю познакомить их с прелестью плавания в тропиках и с трудностями его во время штормов и ураганов и вообще дать верное представление о морской жизни». Потому роман имеет подзаголовок «сцены из морской жизни». Вместе с тем все эти «сцены» сплочены в художественное целое сквозным сюжетом. Стержень, нерв этого сюжета — история формирования личности, характера Ашанина. Подчеркнем, что и все «страноведческие» описания, и типы моряков, и штормы, и ураганы, и судовой быт входят в роман как видение Ашанина, даны с его точки зрения.
Ашанин, как и Станюкович, попадает в кругосветное плавание совершенно для себя неожиданно: его отправляет на корвет своей волей отец. Ашанин тяготится разлукой с любимыми матерью и сестрой. Долго не может он привыкнуть к суровому распорядку морской жизни, особенно к ночным вахтам на мостике. Ураганы и штормы внушают ему страх и ужас. Но постепенно в плавании, в каждодневном общении с «рыцарями долга» — офицерами и матросами — Ашанин крепнет, мужает, наступает нравственная зрелость. Он проникается чувством гражданского долга, перерастающим в чувство патриотическое: в службе он видит теперь служение — служение родине и народу. А исполнение долга приносит ему нравственное удовлетворение и душевное равновесие.
…В 1896 году литературная общественность широко отметила 35-летие литературной деятельности Станюковича. Его приветствуют и собратья по перу — Чехов, Короленко, В. И. Немирович-Данченко — и адмиралы. Юные читатели преподносят ему адрес. Во время юбилейных торжеств были собраны деньги для организации на родине писателя читальни его имени. Воодушевленный, Станюкович, несмотря на подступающую тяжелую болезнь, с новыми силами отдается творчеству. Он пишет повести и романы, выходят один за другим сборники морских рассказов. По-прежнему его преследует цензура: запрещены предпринятые Петербургским комитетом грамотности издания для народа рассказов «Куцый», «Нянька», «Человек за бортом», приостановлено издание собрания сочинений. Станюкович не смиряется, не надламывается и горячо протестует против всяких, и не только цензурных гонений.
В 1902 году Станюкович по совету врачей выехал на лечение в Италию, где в 1903 году он и скончался. В похоронах приняли участие все русские, проживающие в Неаполе. На гроб писателя возложили венок с надписью: «Станюковичу от русских».
Когда-то отец Станюковича, отправляя его в кругосветное плавание, хотел подавить «бунт» своевольного и свободолюбивого сына. Но руководила им еще и надежда, что сын привыкнет к морской жизни, полюбит ее и послужит русскому флоту, как служили ему прадед Константина Михайловича, его дед и отец. И ни отец, ни сын не могли и предположить тогда, как суждено будет сбыться этим надеждам. Сегодня не перечесть, скольких молодых людей увлек К. М. Станюкович своей страстной любовью к морю, к морской службе, сколько из них нашли в этой службе свое жизненное призвание!..
Среди произведений для детей, созданных Маминым-Сибиряком, самую широкую известность получили «Аленушкины сказки», переведенные на многие языки мира. Когда они вышли в 1896 году отдельной книгой, автор признался: «Это моя любимая книжка — ее писала сама любовь, и потому она переживет все остальное».
Эти сказки писатель сочинял для больной дочери, которую он растил и воспитывал один: его любимая жена в 1892 году умерла. Они близки к традициям народных сказок о животных: животные, птицы и даже насекомые говорят в них языком людей, рассуждают о жизни людей. Но, оберегая маленькую больную слушательницу, Мамин-Сибиряк исключает из описания жизни людей все, что могло бы ее огорчить и расстроить. Он придает «Аленушкиным сказкам» исключительно светлый, жизнерадостный колорит. Так, в зачине сказок у кроватки Аленушки появляется лохматый пес Постойко, а в конце книги его нет, хотя автор и повторяет: «Все теперь собрались около Аленушкиной кроватки». Это и понятно: история Постойко, описанная в одноименном рассказе 1893 года, — это история из другого, дисгармоничного мира, где узаконено и, более того, поощряется убийство беззащитных животных. В «Аленушкиных сказках» нет места приключениям, подобным тому, какое пережил Постойко, заарканенный на улице и доставленный в приют для бездомных собак. Вот что наблюдает там Постойко: «Комнатные собачонки с визгом лезли к решетке, отталкивая друг друга. Некоторые становились на задние лапки. Но приходившие брали только своих собак и уходили. Смотритель обходил все отделение и коротко говорил: „Повесьте очередных“. Верзила готов был, кажется, перевешать всех собак на свете, — с таким удовольствием он выбирал своих жертв». Мир «Аленушкиных сказок» добрый, светлый, и завершает их мажорный аккорд: «Наклонилась над самой кроваткой зеленая березка и шепчет что-то так ласково-ласково. И солнышко светит, и песочек желтеет, и зовет к себе Аленушку синяя морская волна…»
Другие краски, другие тона в детских рассказах Мамина-Сибиряка, связанных внутренне, проблемно, с его известными романами и повестями о горнозаводском Урале.
Дмитрий Наркисович Мамин родился в 1852 году, в заводском поселке близ Нижнего Тагила. Здесь он прожил почти безвыездно до четырнадцати лет. Огромное нравственное влияние испытал мальчик со стороны отца, служащего при заводе священником. Впоследствии Дмитрий Наркисович так писал о нем: «…Его образ всегда живым стоит пред моими глазами и навсегда останется лучшим примером для всех нас… папа так любил всех бедных, несчастных и обделенных судьбой; папа так хорошо, таким чистым сердцем любил науку и людей науки; папа так понимал человеческую душу даже в ее заблуждениях; наконец, папа так был чист и незлобив душой и совершенно чужд стяжательских интересов и привычек к ненужной роскоши…» Выделялся Наркис Матвеевич среди священнослужителей и любовью к литературе. «По вечерам в скромном поповском домике происходило чтение вслух, — это был отдых после дневных трудов. Любимой книгой, которую мать сама читала десятилетнему сыну, были „Детские годы Багрова-внука“ С. Аксакова, потом следовали путешествия, сочинения Гоголя, Некрасова, Тургенева, Гончарова и т. д. Для себя большие читали „Современник“ и Добролюбова, и Д. Н. еще детским ухом прислушивался в далеком медвежьем углу к отзвукам и отголоскам великого движения 50-х и начала 60-х годов» («О себе самом»).
В четырнадцать лет Мамина отправили в Екатеринбургское духовное училище, откуда его переводят затем в Пермскую духовную семинарию. Бурса, в которой Дмитрий Наркисович проучился шесть лет, ничем не отличалась от описанной Н. Г. Помяловским: такие же невежественный преподаватели, та же «долбня», та же дикость, те же буйные нравы бурсаков. И все-таки именно в бурсе приходит увлечение литературой: классные сочинения Мамина — лучшие в семинарии; пишет он и в рукописный журнал, тайный от преподавателей.
По окончании семинарии Мамин едет в Петербург и поступает в Медико-хирургическую академию. Живет и учится он в атмосфере, порожденной новым подъемом демократического движения в 70-е годы, «хождением в народ». Мамин хочет приобрести прочные практические знания, чтоб принять потом самое непосредственное участие в просвещении народа: «Моя цель — самая честная: бросить искру света в окружающую тьму». Думается, мы не ошибемся, предположив, что Мамина в студенческие годы вдохновлял образ Базарова.
Родители не могли оказывать Мамину материальную поддержку. Он вынужден был взяться за работу в газетах и мелких журналах. Пишет он рассказы и повести и для «толстых» журналов, но они возвращались автору «за неудобностью». Однако неудачи не мешали начинающему писателю работать над большим романом «Приваловские миллионы»: с небольшими перерывами он писался около 10 лет.
Мамину так и не удалось закончить университет, куда он перевелся из Медико-хирургической академии: не хватило денег, чтобы уплатить за последний год занятий, к тому же он тяжело заболел — врачи подозревали даже туберкулез. А в 1878 году умирает отец, и на плечи Дмитрия Наркисовича ложатся заботы о семье.
Мамин возвращается из Петербурга в родные места: пытается служить в Нижнем Тагиле, переезжает в Екатеринбург, где существует в основном за счет репетиторских уроков. Несмотря на эти неблагоприятные обстоятельства, он продолжает упорно работать над романами и рассказами. И эти четыре нелегких года сыграли исключительно важное значение в становлении Писателя Мамина-Сибиряка: «Все это время Д. Н. провел на Урале, где теперь перед его глазами выступила с особенной рельефностью бойкая и оригинальная жизнь этого края. Впечатления раннего детства, встречи и столкновения во время каникул, знакомства по охоте, путешествия вверх и вниз по реке Чусовой, странствования по приискам и заводам — все это дополнялось новыми наблюдениями, знакомствами и личным опытом» («О себе самом»).
Писательский успех приходит к Мамину только в 1881 году: «Русские ведомости» опубликовали его путевые очерки «От Урала до Москвы». В следующем году его рассказы берут сразу в трех журналах. Под одним из них и появляется псевдоним «Д. Сибиряк». А в 1883 году журнал «Дело», который, как мы помним, редактировал тогда Станюкович, начинает печатать «Приваловские миллионы». В том же году «Отечественные записки», возглавляемые Салтыковым-Щедриным, знакомят своих читателей с очерками Мамина-Сибиряка. В этом же журнале, ведущем органе русской демократии, появляется и второй крупный роман писателя «Горное гнездо» (1884).
К этому же времени определились и эстетические убеждения Мамина-Сибиряка: в литературе выше других писателей ставит он Некрасова, Глеба Успенского, а приступив к изображению Урала во всех его географических и экономических подробностях, яркие, сильные характеры он ищет и находит в гуще народной жизни. Его же «Уральские рассказы» (1888–1890) во многом продолжают «Записки охотника» Тургенева. Они также написаны от первого лица, «охотником», случайно встречающим во время своих странствований интересных людей. Но еще больше, чем жанровая близость, роднит Мамина-Сибиряка с Тургеневым горячее сочувствие простым людям, разнообразие характеров, открытых им в народной среде, поддержка народной тяги к справедливой жизни и протеста против социального гнета и зла.
Демократическими симпатиями — и не только сочувствием простому народу, но и поэтизацией его жизни — пронизаны и рассказы Мамина-Сибиряка для детей. А в последние годы своей жизни он работал преимущественно для детских журналов, считая эту работу «важнее всего остального» и уделяя ей «особенное внимание, потому что дети — самая строгая публика».
В рассказах «В глуши», «Вертел» демократические, гуманистические симпатии Мамина-Сибиряка воплощены в самой теме рассказов. Мальчику Пимке «казалось, что как только он уедет в курень, так сейчас и сделается большим» («В глуши»). Но отец не торопит время: он-то на собственном опыте знает, как невыносима жизнь углежогов в лесу, куда они выезжают на все зимние месяцы: «Работа была тяжелая у всех, и ее выносили только привычные люди. Дроворубы возвращались в балаган, как пьяные, — до того они выматывали себе руки и спину… А хуже всего было жить в курных, всегда темных балаганах, да и еда была самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее на придачу, большею частью — каша». И отец оберегает Пимку до поры до времени от уготованной ему участи: «Погоди, твое время еще впереди, Пимка… Успеешь и в курене наработаться, дай срок». Для мальчика из бедной трудовой семьи этот срок очень короток: «Пимке шел одиннадцатый год, когда отец сказал: „Ну, Пимка, собирайся в курень… Пора, брат, и тебе мужиком быть“». Пимка отправляется в дорогу с радостью. И дорога его не обманула: красив зимний лес, загадочны следы зверей на свежем снегу. Рады Пимке углежоги, особенно дедушка Тит. Но сразу же наступают будни, наполненные тяжелым трудом: «Пимка прожил всего несколько дней в курене, и его страшно потянуло домой. Очень уж тяжело было жить в лесу… Пимка даже всплакнул потихоньку ото всех». Да, он не пытается искать у кого-нибудь сочувствия, даже у деда Тита, искренне любящего мальчика. А Тит непоколебимо убежден, что так уж заведено, что простому человеку на этом свете только и уготовано, что тяжелая черная работа. Он не допускает и мысли о какой-то другой «легкой жизни»: «грешно это все… Напьюсь это я твоего чаю, наемся штей да каши, поеду по чугунке али на пароходе, а кто же работать-то будет? Я побегу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся Шалайка, ну, а кто уголья жечь будет?».
Еще горше доля у Прошки («Вертел»). Круглый сирота, мальчик с семи лет сам зарабатывает себе кусок хлеба: в гранильной мастерской он по 10–12 часов в сутки вертит большое колесо с наждачным камнем. Точно прикованный, Прошка работает, «как паук». Каторжная работа, голод убивают в нем ребенка: «Детские глаза Прошки смотрели уже совсем не по-детски; потом он точно не умел улыбаться». Прошка надрывается и смертельно заболевает: «По ночам он видел во сне целые груды граненых драгоценных камней: розовых, зеленых, синих, желтых. Хуже всего было, когда эти камни радужным дождем сыпались на него и начинали давить маленькую больную грудь, а в голове начинало что-то тяжелое кружиться, точно вертелось такое деревянное колесо, у которого Прошка прожил всю свою маленькую жизнь».
Те же мотивы звучат и в других рассказах писателя, даже в тех, где писатель, на первый взгляд, и не касается общественных противоречий. И Емеля («Емеля-охотник»), и Елеска («Зимовье на Студеной»), и Богач («Богач и Еремка») живут на «окраине» людской жизни, а то и вовсе уединенно. Их единственные собеседники — животные и птицы. С ними они делятся своими радостями, печалями и заботами, у них ищут поддержки. Особенно остро жаждут они общения с людьми, от которых отделены и «географически», и социально. И у Елески («Людей он только и видел один раз в году»), и у Богача она, эта жажда, настолько сильна, что Музгарко, Еремка заступают место человека. И все же в основании этих особых отношений к животным, проникнутых взаимной привязанностью и взаимопониманием, лежат причины прежде всего социальные.
Читателя, конечно же, и в рассказах Станюковича поразят внимание и забота, какими окружали матросы собак, кошек, обезьян, волею случая попадавших на корабль. Для матросов они — живое напоминание о прошлой крестьянской их жизни. Нелегкая, она отсюда, с палубы военного корабля, затерявшегося в опасных океанских просторах, кажется такой счастливой. Для героев Мамина-Сибиряка животные имеют еще более высокую цену: ведь все они обойдены обществом, лишены участливого отношения даже со стороны родных и близких. А у Елески и Богача их и нет: они бобыли. У Елески вся семья вымерла в холерный год, а когда пришла беда неминучая — рассвирепевший медведь чуть не насмерть обломал охотника, — купцы отправили его сторожем на далекое зимовье. Нелегко и семидесятилетнему Емеле: «Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некому». На попечении Емели шестилетний сирота Гришутка. И только природа, животные возвращают этим обездоленным людям то, чего лишило их общество: «Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его».
Как ни сурова северная природа («Ах, какой бывает ветер! — даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону»), она щедро одаривает обездоленных героев Мамина-Сибиряка. И они, чуждые потребительского духа, отвечают ей любовью, проникаются ее красотой («…чудно и хорошо было кругом, и Емеля не раз останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться»), перенимают ее мудрые законы. Здесь, при «встрече» с природой, они показывают себя людьми самого высокого благородства. У Емели не поднимается рука на олененка, хотя он и вышел за ним на охоту, чтобы поднять на ноги больного Гришутку: «Старый охотник припомнил, с каким геройством защищала теленка его мать, припомнил, как мать Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружье… Емеля быстро поднялся и свистнул, — маленькое животное скрылось в кустах с быстротою молнии…
— Так он убежал, олененок-то?
— Убежал, Гришук…
— Желтенький?
— Весь желтенький, только мордочка черная да копытца.