— Ты со всем там согласен, так, что ли?
— Скажу одно: пока в мире есть богатые и бедные страны, я всегда на стороне бедных.
Мы спорили пять часов подряд, и не только о Китае, но так и не смогли прийти к единому мнению — мы были совсем чужими. Я до того измучилась, что замолчала. Разговор продолжил мой муж. Может, спокойствием он добьется большего, чем я своим бешеным темпераментом. Но и его слова ничуть не подействовали на Арне, они проходили мимо него, словно мы разговаривали со стенкой за его спиной.
На следующее утро он еще раз приехал к нам из Западного Берлина.
Мы все собирались на демонстрацию к могиле Розы Люксембург и Карла Либкнехта в Фридрихсфельде. День выдался холодный. У Арне, который так самоотверженно экономил ради семьи, не было ни перчаток, ни теплой шапки, только легонькое пальтецо — пришлось выручать. Его взволновало огромное количество людей, вместе с другими демонстрантами он махал руководству на трибуне, глаза его сверкали. Он все оборачивался, пока следующие ряды не увлекли нас дальше… А я думала, что мы обязательно должны найти общий язык.
После демонстраций обед у нас обычно состоял из одного блюда. Но в то воскресенье я спозаранку начала готовить праздничный стол.
По лицу Арне было заметно, что ему все очень нравится.
— Живете, как князья, — заметил он и рассказал о страшной нищете, которая в Аргентине соседствует с богатством.
И опять мы весь вечер спорили. Наконец он сказал:
— Если бы я вернулся сюда в сорок пятом, я бы, наверно, разделял ваши убеждения. И если бы ты осталась со мной в Китае, а потом уехала в Аргентину, то, вероятно, думала бы, как я.
— Никогда. Марксистом можно быть в любой стране.
— Если для меня тут нет места, что ж, вернусь в Западную Германию, но тамошние рабочие думают только о своем благополучии, они революции не сделают.
Мы снабдили Арне литературой, посоветовали поразмыслить над нашими беседами и, может, еще до приезда семьи навестить нас опять, чтобы потолковать обо всем.
Я раздумывала, почему не только я, но и муж, который знал Арне только по моим рассказам и впервые с ним встретился, были так потрясены. Стань Арне плохим человеком, я бы быстренько спровадила его. Ведь хорошее в нем сохранилось — чистота, неподкупность, непритязательность, страстность в борьбе за права эксплуатируемых, — но какая путаница в мировоззрении!
Через десять дней пришло письмо. Он писал, что решил вернуться в Аргентину. В Западной Германии ему не нравится. Он бы очень хотел найти родину в ГДР, но, даже будь такая возможность, это вызвало бы слишком много конфликтов. Думая о том, как живется нам в ГДР по сравнению с бедняками в Аргентине, он чувствует близость с ними, а не с нами. Неужели я не замечаю, что мы обуржуазиваемся? Какая простая и скромная я была раньше, а теперь — четыре блюда на обед, тогда как в других странах люди голодают.
Я не ответила. Да и что напишешь в Аргентину?
Каждый год Арне присылал к Новому году яркую открытку с напечатанным поздравлением и своей подписью. Мои внуки ссорились из-за аргентинских марок. А потом пришла посылка. Я осторожно развернула шелковую бумагу — и в руках у меня очутился гонг торговца фарфором.
С тех пор я больше ничего не слышала об Арне.
Перевод Н. Федоровой.
Мы сели в машину одновременно. Господин Модер распахнул дверцу справа, я — слева, третий же, имени которого я не знала, устроился на заднем сиденье.
С господином Модером я познакомилась две недели назад. Сегодня это была наша пятая встреча. Поначалу мы не проявляли друг к другу никакого интереса, как это обычно и водится между инструктором по вождению автомобиля, у которого полно учеников, и одной из его учениц, заинтересованной лишь в том, чтобы как можно скорее получить права. Но уже во время второго нашего занятия или чуть позже я стала невольно думать о нем; то вдруг я чувствовала к нему симпатию, потом он снова выводил меня из себя, и я чуть ли не презирала его.
Из его рассказов я узнала, что у него двое детей — девочке девять, мальчику семь лет — и что у него прекрасная жена, в чем вскоре я смогла убедиться собственными глазами, поглядев на ее фотографию. В семье Модеров царили упорядоченные супружеские отношения. Меня это совсем не удивило: мой инструктор любил порядок и меру, это был во всех смыслах «человек середины» — так сам он называл себя не без гордости. Здесь-то и скрывалась причина моего интереса: как ведет себя такой человек в жизни?
Он родился в Данциге, был евангелического вероисповедания и очень сожалел, что ему не довелось венчаться в костеле девы Марии. Меня раздражала та серьезность, с какой он воспринимал это огорчительное обстоятельство. Я спросила, неужели на свадьбе было так много гостей. Ведь высокий готический собор, к которому стекались самые старые улочки нашего города, мог вместить по крайней мере тысяч двадцать пять народу. Слегка задетый и даже обиженный моим грубоватым ехидством, он посмотрел на меня своим кротким взглядом, и трудно было сказать, какого цвета у него глаза, серые или голубые, скорее всего, нечто среднее между тем и другим, как и вообще все в нем. Он тихо сказал:
— Я хотел этого из-за алтаря Мемлинга.
Тут я резко изменила тон. Этот расписной алтарь действительно великолепен, сказала я, а уж мне довелось поездить по свету и повидать немало церквей. Мои слова его обрадовали.
Возможно, художник Ханс Мемлинг завоевал симпатии Фрица Модера, инструктора по вождению, как раз тем, что на его картине все было просто: в мире существовало только добро и зло да еще всевидящий господь бог, чьи помощники-ангелы рассортировывали людей, словно на аптекарских весах: добрых отправляли на небо, злых в преисподнюю.
Правая створка алтаря производила более сильное впечатление, она была намного жизненнее, чем левая, где праведники с приятными, но несколько скучноватыми лицами ожидали отправки в рай. Злодеи же подвергались ужасным пыткам. Они горели в адском огне, их плоть была изранена, лица искажены, будто бы они, если можно так выразиться, испускали последний вздох. Впрочем, это и так уже свершилось в конце их земного пути.
Господин Модер делил людей по тому же принципу, что и художник, расписавший алтарь, — на добрых и злых. Существенную роль играли при этом и его политические взгляды. Что же касается Ханса Мемлинга, то о нем в этом плане известно мало. Можно лишь предположить, что в 1473 году он, так же как и господин Модер в 1937-м, не хотел войны. Как раз тогда его фреска «Страшный суд», над которой он не один год работал в Брюгге, была погружена на корабль и отправлена одному меценату в Италию. Корабль оказался втянутым в торговую войну между Англией и ганзейским союзом, в открытом море он был взят на абордаж судовладельцем Петером Бенеке. Последний «пожертвовал алтарь», именно так говорится в старых книгах, костелу девы Марии.
В этом пункте сходство взглядов, надо думать, кончалось: Ханс Мемлинг наверняка зарезервировал для этого данцигского корсара место в той части алтаря, где помещалась преисподняя; в глазах Модера разбойник был героем.
Партия Католического центра, за которую он всегда голосовал, была для него своего рода точкой отсчета, социал-демократам он не отказывал в праве на существование, немецким националам тоже — «люди середины» должны проявлять терпимость. Нацистов и коммунистов он отправил бы в чистилище, впрочем не всех. «И среди них попадаются люди, которые хотят добра, их просто ввели в заблуждение». За последние два года центр тяжести в его политических антипатиях несколько переместился: коммунисты были под запретом, нацисты — нет. Он находил это недопустимым и несправедливым, тем более что нацисты как раз тогда развернули клеветническую компанию и против католической партии.
Больше всего на свете господин Модер любил автомобили. Собственную машину он собрал своими руками. Он был терпеливым инструктором, на которого можно положиться, и мне было приятно, что во время нынешней поездки втроем он сидел рядом. Его успокаивающая, дружеская близость была мне необходима.
Как звали человека, сидевшего сзади, я не знала. Об этом я уже говорила. Я встретилась с ним за двадцать семь минут до начала нашей поездки, и столько же времени я его ненавидела. Еще до того, как мы сели в машину, я зашла в его кабинет, тихо пожелав ему доброго утра. Ответа не последовало. Сидя за письменным столом, он заполнял какой-то формуляр. Места за двумя другими столами пустовали. Он был небольшого роста — насколько можно судить о человеке, когда он сидит, — волосы у него были жидкие и светлые, на верхней губе, чуть погуще, усы. Руки узкие и холеные, Я подумала, что у него непременно должны быть голубые глаза, но он еще ни разу не взглянул на меня.
В углу стояла деревянная вешалка, четыре больших крюка которой были изогнуты в виде змей, там висело темно-зеленое пальто из грубого сукна и тирольская шляпа. Простояв еще некоторое время неподвижно, я повторила чуть громче:
— Доброе утро!
Человек поднял глаза, посмотрел на меня, и я тут же догадалась, о чем он подумал. Это было написано в его взгляде, в глазах, которые действительно оказались голубыми, наверное, они умели даже становиться дружелюбными, когда он имел дело с себе подобными. Но теперь перед ним стояла женщина, у которой не было ни светлых волос, ни голубых глаз, да и во всем остальном она явно не соответствовала его представлению о расовом идеале.
— Хайль Гитлер! — резко выкрикнул он в ответ.
Это означало, что со мной все ясно. Я поняла, насколько бессмысленно пытаться сдавать ему экзамен: результат уже предрешен. Оставалось только взглянуть на него с презрением, еще раз громко и отрывисто сказать «доброе утро», повернуться спиной и гордо удалиться из здания полицайпрезидиума. Только таким способом я могла помешать ему торжествовать победу. Но, может, я сдавалась раньше времени? И разве дело мое не стоило того, чтобы побороться?
Один раз мне уже довелось сдавать такой экзамен. И здесь, в Данциге, у меня тоже должны быть водительские права — так решили товарищи. Собственного автомобиля у меня никогда не было, но в искусстве вождения я превосходила многих.
— Сядьте, — сказал чиновник.
Вопросы следовали один за другим. Он выискивал самые головоломные и вдобавок требовал от меня трехцветных схем. Передавая мне красный карандаш, он чуть ли не швырнул его, и тот закатился под стол. Возникла пауза. Чиновник не двинулся с места. Я тоже. В конце концов я полезла в свою сумку и достала красный карандаш оттуда, он был совсем затупившимся.
Экзамен длился двадцать пять минут. На все вопросы я ответила правильно.
Когда мы вышли из помещения и направились к автомобилю, господин Модер вздохнул с явным облегчением: ему пришлось долго нас дожидаться.
Но самая тяжелая часть экзамена была впереди. Уже сейчас я нервничала, чувствовала, как меня покидают силы, заново возвращалась к мысли: а не лучше ли прекратить все это и покинуть сцену с гордо поднятой головой, с ненавистью в глазах, вместо того чтобы добровольно обречь себя на поражение и доставить удовольствие этому производному от грубошерстного пальто, тирольской шляпы с кисточкой и неизменного «хайль Гитлер»?
Ну уж нет, я ведь чувствовала себя вполне уверенно за рулем, к тому же добрейший господин Модер был рядом. Перед ним этот чиновник обязан изображать справедливость, он даже не стал проваливать меня на устном экзамене, хотя там мы были только вдвоем. А может, он затем и позволил мне сдать теорию, чтобы не отказать себе в удовольствии помытарить меня по улицам, как ему вздумается?