Стоим — смотрим по всем сторонам: где враг? Откуда? В какую сторону бежать?
Ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади — никого! Но ведь мы же знаем: так ведь не бывает, чтобы голос был, а человека не было! Не иначе, как он это на нас кричит: «Зачем мои жёлуди слопали! Вот я вас сейчас!..»
До того страшно, — мураши по коже на шкуре, щетина дыбом!
Не выдержали мы. Как рванём — и туда, где в заборе дыра. Я шишку себе набил, но проскочил. А чушки разом за мной. Визг подняли: «Виии! Вииии!» — хоть уши затыкай!
А нам вслед:
— Вытянуть руки вперёд, раз, два, три…
Вот-вот за ноги вытянутыми руками схватит, вот-вот бабахнет! Забор не выдержал — трах! — повалился. Чушки галопом — и за мной по лесу да в чащу! Такого шуму наделали, что и не слыхали, стрелял тот человек или нет.
Ох, и страху натерпелись, — ужас прямо!
Потом знакомый заяц нам объяснил:
— Свиньи вы, свиньи. Одно слово — копачи. Все рылом в землю. Нет, чтобы наверх посмотреть. А там репродуктор. На дереве прибит. И страшного в этом ничего нет. Орёт только громко, а ни бегать, ни стрелять не может.
Вещь не удешев… — как его? — неодушевлённая!
— Я родился в прошлом году, как полагается, — в берлоге. Под Новый год был ещё крошкой-сосунком — с крысу ростом. Проснёшься, пососёшь — и опять спать.
Вдруг просыпаюсь: кто-то — грох! Грох! Грох! — над головой, и вся наша берлога трясётся. Вот ужас-то!
Мамаша-медведиха шепчет мне:
— Охотники! Я побегу, а ты лежи: тебя, может, и не заметят…
Да как вскочит, — свет хлынул в берлогу, — и дёру со всех ног!
А это, оказывается, совсем и не охотники, это, оказывается, деревенский дед в лес на дровнях приехал ёлку новогоднюю для клуба срубить. И начал топором грохать по той самой ёлочке, под которой мамаша себе спальню на зиму устроила. Дед, — как выскочила медведиха из-под снега, — так сам от страха затрясся, пал в дровни и давай коня настёгивать. Тут уж не до ёлки!
А я лежу в развороченной берлоге, — холодно мне и есть хочется. Вылез — и пошёл мамашу разыскивать.
В лесу снег; я тону в нём с головой, ничего кругом не вижу, только вверх смотрю. Там на ветках рыженький зверёк с пушистым хвостом прыгает, сучит на меня ножками, цокает сердито. Побоялся я к нему на дерево влезть поиграть. Нашёл местечко под большими лапами ели, где снег весь выдуло, чуть только на земле осталось. Сел тут и давай скулить — мамашу звать. Звал-звал — не откликается. А у меня животик подвело. Так есть хочется, прямо никакого терпежу! Я и стал лапками землю рыть.
Глядь, — а на ней под снежком травка зелёная, цветочки! Вот радость-то! Давай их в рот запихивать, — маленькие-то ведь всё в рот себе тащат, на вкус пробуют. Нет, вижу, не очень-то вкусно, — совсем не то сладкое, что мамашино молочко… Выплюнул, — фррр! Стал глубже копать, — там корешки. Ну, эти съедобные оказались, хоть и горьковатые.
Набил я себе ими пузечко, — будто и легче стало, не так голодно. Я свернулся калачиком под ёлкой, лежал, лежал — да вдруг ка-ак засну!
…Просыпаюсь, а кругом темно, и опять есть хочется. Я уж подумал было, что меня нашла мамаша-медведиха и сонного принесла назад в берлогу. Да нет, — рядом никого нет, кругом колючие еловые лапы…
Вылез я из-под них, — глубокий снег, холод, темнота… Я и заплакал, опять мамашу стал звать. Никого! Только мыши в снегу пищат: у них, оказывается, гнёзда на ветвях кусточков под снегом, — испугались, что я их мышат съем! А я и сам испугался: вдруг на мой писк какой-нибудь страшный зверь придёт и — хап! — схватит меня и проглотит. Маленький ведь я ещё был.
Сижу, дрожу, от страха глаза зажмурил — и слышу: идёт кто-то. Тяжёлые такие шаги — под снегом сучья ломают. Открыл глаза, — всё равно ничего не видать: темно. А шаги и замерли: вот. Ох и страшно же!..
Но тут я узнал свою мамашу, — это она пришла на мой писк!
Вот мы обрадовались друг другу! И как раз тут часы пробили полночь. Родился Новый год, — и всё кончилось счастливо, как и всегда во всех страшных новогодних рассказах.
Вот и всё.
— Ай, ай, ты же совсем голый, Кабанчик! Щетинка редкая, да ещё жёсткая. Как же ты зимовать будешь?
— Ху-худой ты до чего, Лисёнок! Х-хребет один, кожа да кости. Как же ты зимовать будешь?
— У меня шёрстка густая, шубка тёплая — не замёрзну!
— А у меня ху-хуже, думаешь? У меня под кожей-то жир. Жир лучше всякой шубы согреет!
— Эй, Медведь, спишь, что ли?
— Хррр!.. Уснёшь с такими… Чего тебе, стрекотуха?
— Да вот не пойму я, почему тебя Медведем зовут? Ну заяц-беляк, ну птица глухарь — это понятно. А вот Медведь… Ну что такое Медведь?
— Охо-хо! Бестолковая ты птица. «Мед-ведь» — значит «мёд ведающий». Знаю, где мёд в лесу спрятан, потому и мёд-ведь. Понятно? «Вот окаянная птица, покоя нету. Только сон сладкий стал сниться, будто бы есть в лесу дуплистое дерево, а в дупле соты. И никто про то не ведает, один я, Медведь, ведаю. И, будто бы… хррр, хорр!»
— Здорóво, тётка Сорока! Где бывала, куда летала?
— Летом в тёмном лесу жила, осенью — на светлой опушечке.
— А теперь куда?
— В деревню, милок, в деревню.
— Чем же плохо тебе в лесу?
— Да как же, милок, да как же! Птичьи гнёзда давно пустые, яичка не утащишь, птенчика не схватишь. Всякая живность попряталась. Пусто нынче в лесу, ограбить и то некого!
— Чем же в деревне-то хорошо?
— Да как же, милок, да как же! У дворовой собаки косточку стяну, на помойке объедочков накопаю. Я птица не гордая, грабить некого — воровать начну. А уж сплетен-то разнесу, сплетен-то!..
Сорока. Внимание! Внимание!