— Казя, да я точно помню, что Ривка!
— Ну, пускай, может, я забыла, но уж совершенно напрасно ты… — Она хочет сказать «вбила себе в голову», но говорит: — …вообразила, будто Господь Бог покарал тебя за то, что ты подговорила эту Ривку поесть ветчины.
— Склонять других к греху — тяжкий грех.
— Но, Стасенька…
— Господь Бог один, только религии разные, — говорит моя мама твердо. Ей не очень-то возразишь, потому что совсем недавно мама была человеком военным. На ней гимнастерка, правда, без знаков различия и наград, зато пуговицы с гербом. И в манере речи, и в движениях у мамы еще сохранилась армейская выправка и уверенность в себе. Это вызывает уважение. Да, мама уже не та девочка, что приезжала в Васильковцы на каникулы. Лишь ее воспоминания и ее вера сохранили детскую свежесть и простоту. Тетя Казя говорит, понизив голос, словно боится, что ее услышит кто-нибудь посторонний:
— Нет, Стасенька, это не Господь Бог и не Ривка. Это муж дворничихи тебя упек…
— Какой дворничихи?
— Из нашего дома.
— Не может быть!
— Да, Стасенька, и не только тебя. Помнишь, на третьем этаже жил офицер, высокий чин, такой с седой бородкой, уже в возрасте, и на него он тоже донес. Все потом всплыло. А на тебя, кажется, из-за тех званых вечеров, и что на рояле играли «Еще Польша не погибла» и «Эй, стрельцы, вперед!..».
Мама похлопывает себя по карманам. В одном — спички, в другом — сигареты. Расстегивает пуговицы, достает сигареты и коробок спичек. Муж дворничихи — тот, неказистый и слегка комичный, в шапке-ушанке? Вежливый, улыбчивый. Услужливый. Сколько раз он что-то там налаживал, чинил. Постоянно говорил: «Цалую ручки, ссдарня» и снимал ушанку, а это было уж совсем ни к чему, тем более что мороз стоял жуткий.
— Да, да, Стасенька, — повторяет тетя Казя, заметив недоверие, отразившееся на мамином лице. — Все всплыло, это он доносил. Подполье приговорило его потом к смерти. Страшное дело. Я помню тот день. Мрачный, холодный, мокрый снег валил. Я видела, как он лежал на пороге в одной рубахе и кальсонах, а из-под него текла кровь — аж со ступенек капала. Знаешь, я раньше даже не представляла, что в человеке столько крови. А жена его так ужасно кричала — мы уши затыкали.
Не верить своей сестре мама не может, но и допустить, что все это имеет к ней самой какое-то отношение, тоже не может. Хватит с нее ужасов, насмотрелась за войну. Да, наверно, маме и хотелось бы, чтобы тот, кто виновен в ее незаслуженных страданиях, был наказан, но не таким же образом. И она предпочитает держаться своей версии происшедшего, потому что та проще, мягче, что ли, и не выходит далеко за рамки привычного. В ней есть понятие Бога и греха, где существует страх, вина и наказание, но нет этой мерзости, этого свинства, предательства, мести, крови. Мама закуривает, гасит спичку, помахав ею в воздухе.
— Давай не будем больше об этом. Главное, что мы выжили и что мы снова вместе.
Игнасю Фишману было тогда десять лет, но выглядел он на шесть, от силы на семь. Когда позвонили в дверь, он в спальне на полу играл в солдатики. Дома никого не было — семейство Луковецких с Ромеком на неделю уехали в Каменку к родственникам, кухарка ушла в костел, а после собиралась зайти на рынок за провизией. Игнась встал, вышел в прихожую и спросил:
— Кто там?
— Почтальон.
Игнась подумал немного, но совсем недолго, потом сказал: «Сейчас! Открываю!» — и, поднявшись на цыпочки, с трудом отпер дверной замок. В прихожую шагнули двое в мундирах и один тип в штатском.
— Вы к папе? — спросил Игнась.
— К папе, к папе, — ответил по-польски тип в штатском, огляделся и поспешно проследовал в кухню, а из кухни, едва заглянув туда, направился в спальню.
— Папы нет дома, они с мамой уехали в Ходоров. Не надо в грязных ботинках в комнату, там недавно натирали полы, — сказал Игнась.
— Ах ты, засранец маленький, — сказал тип в штатском и ударил Игнася по лицу. Игнась упал, а потом быстро на четвереньках отполз в столовую и забился под стол.
— Нам стало известно, что вы укрываете еврея Фишмана! — заорал штатский.
— Сами вы, наверно, еврей, а у нас тут никаких евреев нету, — из-под стола подал голос Игнась.
— А ну вылезай! Говори, где еврей?
Штатский и двое гестаповцев гурьбой вошли в спальню.
— Может, он спрятался где-то? — поразмыслив с минуту, ответил Игнась.
— Ну и где же он спрятался? — вкрадчивым, но довольно требовательным тоном осведомился штатский. Вероятно, подумал, что Игнась готов развязать язык.
— Не знаю где, я только сказал: может быть.
Игнаций Фишман прервал свой рассказ, поскольку заметил, что сидевший напротив него господин де Тоннелье сморщился, будто вот-вот заплачет. Но господин де Тоннелье вовсе не намеревался плакать, наоборот, его, скорее, разбирал смех, потому что на лице появилось что-то вроде усиленно сдерживаемой улыбки:
— Ну-ну, и что же было дальше?
А вот что: Игнась Фишман, кулаком вытерев слезы, взглянул на человека в штатском и на полном серьезе сказал:
— Может, здесь? — и, растянувшись на полу, заглянул под внушительных размеров двуспальную кровать супругов Луковецких.
С краю паркет был чисто выметен и блестел, а там, куда не доставала швабра, тонким слоем лежала пыль. Под кроватью было пусто, только валялся маленький стеклянный шарик. Игнась протянул руку и взял шарик. С другой стороны на него глядели две пары глаз с мордатых, красных от напряжения физиономий гестаповцев. Игнась вскочил с пола и стоял теперь между супружеским ложем и огромным трехстворчатым гардеробом. Смотрел, склонив голову, на своих солдатиков, которыми играл всего несколько минут назад. Солдатики рассыпались цепью, как будто защищали подступы к шкафу. Они были в зеленых мундирах и конфедератках на головах, а в руках сжимали винтовки с выкрашенными серебряной краской штыками. Гестаповцы поднялись с пола, штатский что-то сказал им по-немецки, и один из гестаповцев сделал шаг по направлению к шкафу, придавив сапогом двух солдат.
— Не надо! — отчаянно закричал Игнась.
— Was ist los? — спросил гестаповец и посмотрел на мальчика.
Игнась показал пальцем на его сапог, раздавивший солдатиков. Гестаповец поддал их ногой — те улетели под гардероб, а потом рывком распахнул одну из створок. Втроем они принялись рыться в шкафу, вышвыривая из него шубы, платья, костюмы и шляпы. В гардеробе еврея Фишмана не было. Гестаповцы тяжело дышали, один из них, толстый, громко сопел. Штатский вынул из кармана черный пистолет и, приставив к щеке Игнася, ласково сказал:
— Так где он?
Игнась чувствовал на своей щеке прикосновение холодного дула.
— Не знаю.
— Пристрелю, если не скажешь!
Игнась долго думал, наконец с трудом выдавил:
— Да я правда не знаю, где он. Если только на чердаке?
— Веди! — крикнул штатский.