На вышках (последних сохранившихся у немцев позициях) еще стояла, не выпуская из рук автоматов, охрана. На таком расстоянии она для нас уже не существовала. Выходя из ворот лагеря, мы снова увидели эсэсовцев, но теперь близко. Рапортфюрер проводил последний смотр, по-прусски улыбаясь одной половиной лица и непринужденно отпуская циничные замечания направо и налево. А мы шли, и это было шествием нашей победы, а не смерти. Смену ролей осознавали, по-видимому, даже ошарашенные, побледневшие подчиненные рапортфюрера, которые втягивали головы в плечи под нашими взглядами. По одному их виду было ясно: власть потеряна ими навсегда. Должно быть, так чувствуют себя все командующие на последнем смотре безмолвных шеренг в канун бунта, революции, мятежа.
Когда мимо них, пошатываясь в строю, как пьяный, проходил Людвик с грязной окровавленной повязкой на голове, рапортфюрер бросил: «Na, der wackelt schon…» Людвик, уловив относившиеся к нему слова, локтями подтолкнул идущих рядом:
— Слышали, что сказал этот сукин сын? «Этот уже шатается». Не дождется, мать его. — А когда нашу колонну остановили, чтобы окружить ее конвоирами, обратился к ближайшим соседям с вопросом: — Ребята, глотка воды или кофе не найдется? Попить бы… я тут немного крови потерял… — Ни у кого из наших ничего не оказалось, никто из чужих и ухом не повел. На мгновение повисла глухая тишина, какая бывает, когда люди прячут свои скверные, эгоистичные мысли. Людвик неуверенно повторил: — Друзья, воды хоть чуток… ни у кого нет?..
Никто не отозвался. Только откуда-то из передних рядов стала протискиваться назад тщедушная фигурка. Мы увидели Корнмана. Он вытаскивал полбутылки предусмотрительно сэкономленного кофе. Вероятно, единственное, что удалось запасти на дорогу.
— Спасибо тебе, Корнман, — сказал Людвик, возвращая еврею бутылку, впиваясь в него загоревшимся зрячим глазом. Корнман, щурясь от восходящего солнца, которое заливало ему лицо, тоже смотрел на Людвика. Видели бы вы этот взгляд, пробивавшийся сквозь паутину противоречивых чувств на несчастном лице. Взгляд безмерно счастливого человека: судьба позволила ему отблагодарить кого-то за бескорыстное добро, наконец-то ему оказанное.
Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его: пришелец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; возлюби его, как себя: ибо и вы были пришельцами в земле египетской.
Матч подходил к концу, команда «Пяста» проигрывала: счет был уже 8:0 в пользу футболистов «Маккаби». Их атаки на наши ворота следовали одна за другой. Низкорослые, нескладные, одетые в бело-голубую форму, они подскакивали на бегу, смешно перебирали ногами, обменивались передачами. Иной раз, когда преградой на пути вставал кто-то из наших, ловко его обводили. Бежали дальше, просачивались за линию нашей обороны, и один из них (чаще всего приземистый сутулый кривоногий еврей) бил по воротам. В воротах стоял рослый, очень сильный Лободзинский; ждал, пригнувшись и уперев руки в колени; на голове у него была кепка голкипера, надетая задом наперед.
Когда ему удавалось поймать мяч, он пробегал несколько шагов, пару раз стукнув им о землю, а потом мощным ударом выбивал из своей вратарской зоны, и мяч приземлялся возле самых ворот противника. Меня гордость брала за нашего вратаря. Правда, к сожалению, очень уж часто ему приходилось вытаскивать «круглого» из сетки собственных ворот! Тогда он, немного постояв и поглядев на мяч, укоризненно качал головой: мол, не по правилам влетел; потом наклонялся, брал его в руки и, осмотрев со всех сторон, отправлял на середину поля.
Нападающие, отхлынув от наших ворот, бежали к центру, слышался свисток судьи, и игра начиналась снова. Теперь мячом владели наши; два брата Пыркош, очень похожие, оба с длинными волосами, на бегу падавшими им на глаза; они пасовали друг другу, обманными движениями обыгрывали противника и делали это легко, непринужденно, как бы танцуя. Это были самые лучшие наши игроки. Мы орали во всю глотку, что было сил, но крик мало помогал; атака «Пяста» захлебывалась, братья Пыркош теряли мяч каким-то глупым и странным образом — будто его выкрадывали у них из-под носа.
Братья беспомощно разводили руками, отбрасывали волосы со лба и медленной трусцой устремлялись за отступающими одноклубниками. Тем временем атака противника набирала обороты. До чего же коряво и неэффектно играли эти, из «Маккаби»! Это нельзя было назвать игрой — они работали, и работали тяжело, безостановочно, метр за метром продвигаясь вперед. Я кричал и свистел вместе со всеми, потому что чувствовал: у противника значительный перевес, он упорен и жесток. А кроме того, проигрывали-то мы. Проигрывай они, я на радостях, пожалуй, нашел бы для них каплю сочувствия.
Матч заканчивался, темп игры замедлился — обе команды устали. Футболисты «Маккаби» тоже выглядели изрядно измотанными; да что с того? На огромном фанерном циферблате стрелки показывали четыре минуты до конца матча, а они умудрились заколотить нам уже восемь мячей. На стадионе царила унылая тишина, игра шла ни шатко ни валко в середине поля. Только два брата Пыркош неутомимо работали, пасовали один другому, обводили противника и частенько на долгое время завладевали мячом, за что их награждали дружным хлопаньем в ладоши; но им ни на метр не удавалось продвинуться вперед. Скамейки болельщиков постепенно пустели — бывалые потянулись к Ментелю выпить по кружке-другой пива. Вот тогда я и услышал за спиной:
— Всё ясно. Пыркоши пива-то не пили…
— Серьезно?
— Точно тебе говорю. Только они двое. Все остальные пили…
Я не понимал, о чем идет речь, но таинственность разговора заинтриговала меня, и я обернулся. За мной стоял высокий худой человек с исчерченным морщинами лицом и лысым загорелым черепом, поперек которого тянулся шрам, как от удара саблей. Я его знал: он ловил рыбу и продавал на базаре ондатровые шкурки; а еще болтали, что он приторговывает из-под полы контрабандой; одним словом, интересный тип.
Мой товарищ, стоявший рядом и тоже на него глазевший, спросил:
— О чем это они?
Человек со шрамом даже не поглядел в его сторону. Смотрел на футбольное поле или, может, еще дальше, на ровные луга, тянувшиеся чуть не до самого города. Его ясные до прозрачности глаза были похожи на козьи. И курил в кулак.
Все так же глядя в пространство, он бросил:
— Мал ты еще, сынок, чтоб понять, о чем речь…
— Еще чего, мал… — буркнул мой товарищ. Ему стукнуло уже двенадцать, как и я, он учился во втором классе гимназии.
Тут какой-то краснорожий мужик, от которого сильно разило пивом — его я не знал, — наклонился к нам и сказал:
— Что-то они сыпанули нашим в пиво. Пыркоши опоздали и пива не пили. Ну, теперь улавливаете?
Мы оба кивнули в знак того, что поняли, но я все еще оставался в неведении, что за этим кроется.
И тогда мой товарищ зашептал мне на ухо:
— Понял? Эти, из «Маккаби», пригласили наших к Ментелю. И видно, подсыпали им в пиво такого порошка, от которого воля слабеет.
— Воля слабеет? — переспросил я и почувствовал, как подо мной подогнулись колени. Взять хоть меня: и так с волей не очень, а если ее еще ослабить? Страшно подумать! И я в красках представил себе, что это будет!
— И потом такому человеку ничего уже не захочется. Мышцы обмякнут, ноги станут ватными… — опять на ухо шепнул он.
Я оглянулся на типа со шрамом. Он стоял прямой как струна, с торчавшей в зубах папироской, и щурил свои прозрачные, ясные глаза так, что они превратились в две узкие щелочки; смотрел он на футбольное поле. Я все еще до конца не верил в то, что услышал, но вспомнил, как смотрел раз кино, в котором человек с черной повязкой на глазу вынул из жилетного кармашка бумажный пакетик и подсыпал одному боксеру порошок в лимонад, и тот боксер потом передвигался по рингу как пьяный, загребая заплетающимися ногами, глаза у него были пустые, а лицо — мокрое от пота, и он пропускал удар за ударом, пока в конце концов не свалился, и долго дергался на полу, силясь подняться, затем встал на четвереньки, но опять упал и больше уже не шевелился. Двое подхватили его и унесли с ринга, а судья объявил победу его противника.
Трибуны вдруг взорвались криками и свистом:
— Позор! Позор!
— Судью на мыло! Судью на мыло!
На поле что-то такое произошло, что я проворонил.
Судья, маленький человечек с круглой лысиной на макушке, свистел, указывая на кого-то, и яростно жестикулировал. До конца матча оставалось две минуты. Мы теряли последние шансы. Судью плотным кольцом окружали наши игроки, которые подпрыгивали и орали, показывали на фанерный циферблат, грозили кулаками футболистам «Маккаби».
— Этот шабесгой, видать, тоже получил добрых пару злотых от евреев за свое судейство, — сказал кто-то за моей спиной. В этот момент раздался длинный свисток судьи, означавший конец футбольного матча. Все было кончено. Стыд и обида переполнили мое сердце. Мне казалось, что чья-то рука, обхватив, сдавливает мне горло. Я увидел, как со всех сторон, с трибун и стоячих мест, на поле выбегают люди.
Непонятно откуда, словно бы из-под земли, раздался могучий, пронзительный и протяжный рев, прокатившийся по полю огромным шаром:
— Бе-еееей!!!
Этот рев, исходивший из глоток множества людей, звучал так, будто кричал, широко разевая пасть, один человек, но великаньих размеров. Я немного удивился, когда обнаружил, что крик исходит также и из моих слабых легких. И вдруг осознал, что сам я куда-то несусь, на бегу подхватываю подсохшую землю, кучками лежащую по краям кротовых ходов, и бросаюсь этими комьями. Футболисты «Маккаби» мчались впереди нас; они не успели одеться, только похватали свою одежду из раздевалки и теперь улепетывали.
Стадион, обнесенный низким штакетником, через который легко было перескочить, переходил в луг, тянувшийся до самого парка, а парк был уже окраиной города. Беглецы хотели как можно скорей достичь парка и оказаться среди высоких деревьев и густых зарослей, а мы старались им в этом помешать. Однако удалялись они очень быстро. Со стороны, должно быть, это выглядело так, будто они гнались за кем-то, кого уже не было видно, а мы гнались за ними. Бежали по лугу, растянувшись длинной и все удлинявшейся змеей, поскольку многие из нас задохнулись от бега и начали отставать.
Сзади, из-за наших спин, снова послышался крик:
— Бей их!
А еще издалека доносилось скандирование:
— В Па-лес-ти-ну! В Па-лес-ти-ну!
Толпа распалась на две группы. Первыми, ближе всех к преследуемым, бежали те, у кого ноги были крепче, но набралось нас таких немного, человек двадцать. Остальные гурьбой трюхали сзади. Тут я увидел, как у одного футболиста из «Маккаби» слетела на землю шапка, но он за ней не вернулся, а помчался дальше. Я еще подумал: «Чего это он не подбирает свою шапку?» Шапка валялась на земле до тех пор, пока мы не добежали до нее; один из нас наподдал ее ногой.