— Еще хуже и сложней.
— Так как же быть, доктор? — недоумевая, спросил учитель.
— Думаю, что ее надо оставить у нас.
Он растерялся от такого предложения, умоляюще посмотрел на меня.
— Моя жена — единственная дочь этой женщины; мать не согласится с нами, — робко сопротивлялся он.
— Надо поговорить с матерью, я это поручу вам и нашему ассистенту.
— Нет, вы должны присутствовать обязательно, мы вам верим, — уже тверже заговорил он.
С радостью и надеждой я отправился к матери Заудиту.
В палате больной тускло светился ночничок, отбрасывая длинные тени от окружающих предметов. Мать сидела у изголовья дочери, оцепенев и ссутулившись под тяжким бременем несчастья и отчаяния. Заудиту все так же трудно дышала, до сих пор не придя в сознание. При виде нас мать стремительно встала, бросилась сперва к учителю, потом ко мне и залепетала: «Абеба, абеба…»
Я подошел к больной, чтобы еще в сотый раз осмотреть ее, а ассистент стал терпеливо убеждать женщину согласиться с нами.
— Елем, елем! (Нет, нет!) — возражала она.
Состояние Заудиту было тяжелым, но не безнадежным. Она могла продержаться еще два-три дня, получая плазму, жидкости, антибиотики. За это время надо принять какие-то меры. Но какие?
Мысль работала четко и напряженно: увезут — значит, погибнет! Оставить у себя? А как спасти? И все же задержать Заудиту в больнице просто необходимо, к этому обязывают долг врача и совесть человека. Оставалась лишь одна трудность — уговорить мать.
— Баяне, передайте матери, что мы попытаемся во что бы то ни стало найти для Заудиту свежую кровь и перелить ей.
При этих словах старушка на мгновение остановилась, и ее скрюченные пальцы застыли на иссохшей груди. Медленно и молча осматривая каждого из нас, она пыталась вникнуть в смысл сказанного. В глазах матери Заудиту промелькнуло недоверие, даже страх. Горе и усталость мешали ей понять значение наших слов о переливании крови. Да и где она могла слышать, что на земле существует такая операция, когда всю жизнь прожила в глухих саваннах Африки! Старую мать мучили сомнения. Она смотрела на нас как загнанный зверек, отчаянно ищущий спасения, Потом она сказала:
— Давайте кровь, будем ждать до завтра.
«Делайте что угодно: лейте кровь, лекарства, только спасите мою дочь!» — было написано на ее изможденном лице.
Доверие старушки поразило и обрадовало нас. Она сумела своим материнским чутьем понять главное, найти волю отказаться от первоначального решения и окончательно отдать судьбу дочери в наши руки.
Но победа была еще очень сомнительна.
Дело в том, что в Аддис-Абебе пока не существовало службы переливания крови ни в городском масштабе, ни в отдельных госпиталях. Все пользовались только сухой плазмой, доставляемой из Европы. В этом высокогорном городе, с сильно разреженным воздухом, где люди сами нуждаются в каждой капле крови, несущей живительный кислород, не так-то просто найти доноров. Да и при обследовании целых групп населения для создания этой службы врач натолкнется здесь на крайние затруднения.
Наш госпиталь не был исключением в сложившихся обстоятельствах. Сказав матери больной о переливании крови, я взял на себя большую ответственность. Но в то же время это стало моей опорой, той надеждой, которую ищет врач в трудных случаях своей практики.
Снова консилиум и снова обсуждения. Никто не сомневался, что перелить кровь непременно надо. Всех смущало другое: где ее взять?
Директор госпиталя М. О. Павлов предложил нам побеседовать с персоналом из местных кадров, а если потребуется оплата, то в деньгах не скупиться. Это было хорошее решение, если учесть, что местный персонал тщательно медицински обследован.
Ординатор пошел определять группу крови у больной, а мы беседовали с людьми. Через полчаса все было выяснено: у Заудиту первая группа крови, а у находящихся в это время в госпитале ассистентов-практиков — вторая и третья.
К сожалению, вторая и третья группы крови совершенно несовместимы с первой.
Остались в резерве муж и мать Заудиту. Через несколько минут отпал и муж — вторая группа. Кровь матери дважды проверялась сыворотками. Ординатор, склонившись над блюдечком с яркими каплями крови, долго размешивал их стеклянной палочкой.
— Первая. Смотрите: первая! — воскликнул он, заканчивая исследование.
Мы бросились к белому блюдечку, на котором расплылись три красных пятна. Да, ординатор не ошибся: это была первая группа!
Но как объяснить старушке? Как посмотрит она на эту операцию, сможет ли она отбросить свои суеверия и пойти на такой решительный шаг?
Вскоре пришел переводчик с матерью Заудиту. Она умоляла нас взять хоть всю ее кровь, чтобы только спасти дочь.
«Сколько же неиссякаемой доброты в материнской любви, — подумал я, — если эта женщина смогла подавить в себе страх, навеянный вековым невежеством, и поверить науке и нам, советским врачам!» Ей хотелось пожертвовать собой до конца и, если нужно, отдать последнее свое дыхание больной дочери.
Говорят, что горе матери неописуемо. С этим можно согласиться. Но и радость матери, когда она может еще чем-то помочь своему угасающему ребенку, тоже не поддается никакому описанию.
Через минуту вены матери и больной дочери были соединены, и по стеклянной трубке заструилась кровь.
Лицо седой женщины прояснилось. Может быть, сейчас она чувствовала второе рождение Заудиту, не знаю. Но мне никогда не приходилось переливать кровь человеку в такой торжественной обстановке, не приходилось быть свидетелем такого могучего проявления материнского инстинкта..
После переливания крови Заудиту продолжала метаться в бреду. Однажды она попросила воды, поискала что-то рукой в воздухе и опять погрузилась в глубокий сон. И так продолжалось почти двое суток. Она боролась с кошмарами, ознобом, несвязно выкрикивала какие-то слова и, вновь обессилев, прерывисто захватывала воздух своими сухими, потрескавшимися губами.
К вечеру третьих суток Заудиту очнулась. Придя в сознание, она хотя и вяло, но отвечала на наши вопросы и всем своим видом как бы говорила, что смерть уже побеждена. А наутро мы совершенно уверились в этом: измотанная болезнью молодая женщина обрела энергию и даже попросила есть.
— Карашо, доктор, — совершенно отчетливо по-русски произнесла Заудиту, когда мы вошли к ней в палату.
Нас это ошеломило, и все внезапно рассмеялись. Видимо, один из наших ассистентов научил Заудиту произносить по-русски «хорошо».
— Ау, хаким, дыгнано, — смеясь вместе с нами, подтвердила по-амхарски мать.
Да и мы, врачи, были теперь убеждены, что больной действительно хорошо и она чудом ушла от неминуемой смерти.
Трудно сказать, что больше помогло: операция, пенициллин, материнская кровь или крепкий организм Заудиту. Как бы там ни было, а мы победили роковую болезнь.
Дни побежали веселей, нанизываясь, как розовые жемчужинки на светлую нить. Заудиту уже ходила по коридору больницы, всех встречая своей доверчивой детской улыбкой. В ней даже проснулась кокетка. Как-то, проходя по коридору, я встретил ее. Она надела тяжелые подвески, смешно оттянувшие ей мочки ушей, а поверх больничного халата накинула шаму. Сейчас она казалась очень хрупкой, маленькой девочкой. Накидка выгодно оттеняла ее тонкую фигуру.
— Заудиту, почему в шаме? — спросил я.
— Если больной человек наденет шаму, то он обязательно поправится, — рассмеялась в ответ Заудиту и пошла по коридору, игриво поводя плечами.