Германец обнажил свою ногу: на бедре отчетливо виднелись три раны, сделанные точно трезубцем. Он посмотрел на них, произнося какие-то непонятные слова, ощупал, потом снова покрыл одеждой. Затем он нагнулся над прозрачной водой ручья, некоторое время пил долгими глотками, потом погрузил голову в прохладную влагу, поднял ее всю мокрую, встряхнулся, громко чихнул и сказал: «Я хочу есть!». — Да будет благословен Христос. В это утро святой Франциск и Волк получили в виде милостыни три хлеба, — они утолят голод брата-чужестранца.
— Вкушай, германский брат мой! Этот хлеб, который бедняк дал еще более бедному, питает не только тело, но и душу. Та же грубая рука, которая вспахала землю, посеяла зерно, замесила этот хлеб и подала его мне, во имя Христа. Вкушай, брат мой, на хлебе этом благословение Господне.
Алеманский барон ел молча. Когда два хлеба были съедены, он начал разговаривать.
— В Италии небо прекрасно, но люди коварны и бесчестны. Он, барон Умфрид Аупф, может утверждать это. Его предали. Стоило любить и оберегать свои феодальные владенья! Да, страна нравилась ему. В дни жатвы он чувствовал к ней отеческую нежность: виноградники великолепны, оливковые рощи плодородны. Нет недостатка в обработанных полях и лугах, на которых пасется столько стад. И женщины красивы. Он многих любил. Но сколько коварства! Сколько неблагодарности!
Он разломил третий хлеб руками, еще запачканными кровью, и сказал: «Я убил».
Св. Франциск посмотрел на него и с кротостью сказал:
— Германский брат мой, ты согрешил. Но я еще больший грешник. Унизимся в смирении, каясь в наших грехах. Мы многому можем научиться от этого Волка, который был кровожадным, а теперь стал ручным. Смотри, он довольствуется твоими объедками. Голод не толкает его больше на людей и на животных, так как он уразумел доброе слово.
— Нет, нет, — стал возражать германец. — Не он грешник, нет. Его нельзя сравнивать с жалким монахом. Не он согрешил и ему незачем унижаться, ему, барону Умфриду Аупфу, чистой свевской крови, другу и верному слуге Фридриха, священного римского императора. Убил! Да, убил! И не один раз. Убивал часто и с полным правом. Грешниками были они, эти мертвые. Они были врагами Священной Империи или его личными врагами. Кто оскорблял его — оскорблял императора. Кто оскорблял императора — оскорблял Бога. И Бог сам, при помощи его германского меча, карал общих врагов. Увы, этот меч у него украли и сломали. Как это случилось? Предательство! Измена!.. Из-за женщины! Из-за ничего не стоящей девчонки. Она была красивая, правда, стройная, черноволосая, с смеющимися глазами. Она хорошо пела. Ну, и он, властитель Триджелины, сказал этой девчонке: «Ты мне нравишься!» Ведь это честь. Честь для этой девчонки, для всей ее родни, для всей этой черни. Честь для всей Италии, что он, барон Умфрид Аупф, сказал итальянке: «Ты мне нравишься, и я тебя хочу!»
Да, она ему нравилась, и он ее желал. Он пошел бы даже на жертвы: заново отделанный домик, чтобы поселить ее, верную служанку, подарки, платья и кушанья. Кроме того, он дал бы денег ее матери, отца сделал бы садовником, брата принял бы в свою стражу. Вся семья знала о своем счастье. И за все это такое ужасное предательство. Два дня тому назад он проснулся рано от звуков песни. Он подошел к окну и увидел ее, девушку, по ту сторону замкового рва, в лесу. Она собирала нарциссы и пела. Ему показалось, что это призыв. Он был в этом уверен. Быстро одевшись, он выходит почти безоружный. Никого нет, она исчезла. Потом снова голос ее звучит и точно говорит ему, что там, в глубине леса, есть другие поляны, еще более прекрасные, чтобы любить и наслаждаться. Он идет. Он уже близко. Сквозь кусты видно ее белое платье. Потом опять исчезает, замолкает. Он сердится, зовет ее. Где она? Как идти? Смех звучит совсем близко. Белая тень исчезает, снова появляется и опять убегает. Игра его сердит. Он кричит и грозит. Он зашел уже далеко; платье разорвалось о ветви, руки и ноги исцарапаны. Проклятая колдунья! О, добыть ее и задушить в порыве любви и ненависти! Задыхаясь, весь мокрый, он осматривается, прислушивается. Но кто-то другой бежит и зовет его. Это — Виндт, его верный оруженосец. «Господин, господин, нас предали! Замок Триджелины горит. Стража взбунтовалась, весь город восстал. Я чудом спасся! Бежим!..»
И верно: черная туча с огненными языками поднимается там, в глубине. Разбойники! Неблагодарные! Но прежде, чем бежать, нужно казнить эту низкую змею. Прежде, чем призывать войска императора, надо снять с плеч эту изменническую голову. Где она? «Где ты, проклятая? — рычит Умфрид нечеловеческим голосом. — Где ты, сволочь! Я хочу уничтожить тебя, обратить в прах! Где ты?»
От бешенства он ничего не видит, но Виндт находит девушку: она взобралась на цветущую вишню и, дрожа, притаилась там, вся белая, среди белых цветов. «Вниз! — ревут они оба, потрясая дерево и обнажая мечи. — Слезай, проклятая!» Они налегают на ствол, дерево с треском ломается и скрывает в своих ветвях девушку.
Она даже не кричит, и только, как ласточка, тихо взвизгивает, когда Умфрид пронзает ее мечом. Но в этот миг подступают крестьяне с косами, вилами, палками. Виндт падает с рассеченной головой. Умфриду же, потерявшему меч, раненому вилой, удается бежать и спрятаться в лесу, где только через два дня к нему, лишившемуся чувств, пришел на помощь святой.
Так на своем варварском итальянском языке рассказывал барон, пожирая хлеб бедняка и поглядывая на запекшуюся в морщинах рук кровь убитой девушки.
Потом он заговорил о своей родине, великой, могучей. Там женщины добродетельны, и каждая приносит, по крайней мере, по десятку сыновей. Они умеют печь чудные пряники из меда и свиной крови. Мужчины там сильны и учены. Во всем мире, что хорошо, происходит от германцев: щедрость, религия, сила, земледелие, право.
— Германия, Германия! — повторял он, окидывая взглядом небо и землю, как бы желая убедиться, что все принадлежит его священному императору. Помолчав немного, он продолжал:
— В замке Пулия, где живет со своим двором наш властитель, император Фридрих, среди других ученых я познакомился с одним историком-арабом. И он мне дал доказательство истинного происхождения Рима. Ромул и Рем — были дети германцев. Отец-свев и мать-саксонка прибыли в страну семи холмов, странствуя для развлеченья. Женщина, которая находилась в восьмом месяце, шла медленными величественным шагом. Кто-то предательски протянул корень через тропинку. Она запнулась и упала, ударившись животом о камень. (Коварная, предательская страна). Начались боли. Муж пошел искать помощи, но встретил только волчицу. Мать умерла, но волчица вскормила детей. Но эта волчица была тоже германская, и молоко ее было тоже германским.
Ты не можешь понять, невежественный монах, сколько я знаю и как далеко заходит германская наука! Мы знаем точно, как Бог сотворил мир, знаем все те вещества, из которых Он создал человека, знаем их точное количество. Мы знаем всю ту машину, которая управляет ходом звезд. И все, что мы, германцы, сделали для людей…
Смиренный монах, казалось, не слушал голоса свевского барона. Он глядел, как пестреют на солнце влажные от росы цветы, полные божественной любви. Может быть, он прислушивался к щебетанью ласточек и синичек. Почему так пугливы и робки эти братья из воздушного царства? «Тише, тише!», казалось, звучало в кустах. И птицы все замолкли.
Германец, в страхе, тоже замолк. Отшельник вдруг поднялся и выпрямился. Вслед за ним поднялся Волк, и оба они смотрели на германца, величественные и грозные.
— Волк, брат мой, хватай его. Я запретил тебе быть кровожадным. Ты не можешь растерзать его. Но прогони его прочь! Это не человек! Это — дьявол! Ты слышал? Устами его говорит враг рода человеческого. И ты в нем узнал злого духа, потому что он глух к добру, и только гордость свою, как яд, он разливает всюду. Не живое сердце, а камень у него в груди.
О, Волк, брат мой, зубы твои еще крепки. Не убивай его, но встряхни и гони его прочь. Пусть он уйдет прочь. Путь далек, но пусть он уйдет, уйдет к далеким ущельям Альп. Гони его туда и даже дальше! Там, где чернеют еловые леса среди вечных снегов, там покинь его. Пусть уйдет от нас это ужасное существо, и да развеет ветер тот яд, который он разливал вокруг.
Все умолкло. Молчало небо, молчал охваченный ужасом лес, и только ручеек тихо журчал меж камней.
Германец широко раскрыл свои прозрачные глаза и попробовал бежать. Но Волк прыгнул к нему и слегка схватил зубами его жирную шею. Указывая ему дорогу, он слегка прикусил ему левое ухо. Потом должен был повторить то же и с правым.
Вперед! Путь далек! Надо пройти леса, долины, селенья. Нужно давать ему отдых ночью, этому лентяю, нужно позволять ему утолять голод вареной картошкой. А потом опять идти и идти. И Волк, подгоняя его, рычал: «Вперед, вперед!».
Когда они перешли Альпы, Волк позволил германцу растянуться на снегу. Ели и сосны темным кольцом окружали их.
Тогда Волк завыл, призывая германских волков прийти к нему и утолить голод.
Но они не пришли. Может быть, они не поняли языка своего итальянского брата… Может быть, не доверяли ему…
И Умфрид Аупф остался жить и от него произошли потомки…
Случилось это во время «Отступления восьмидесяти тысяч», и требования цензуры в достаточной мере оправдывают отсутствие прочих подробностей. Но было то в самый страшный день этого страшного времени, в день, когда гибель и злосчастие приблизились настолько, что тень их пала на далекий Лондон, и сердца людей, напрасно ждавших известий с фронта, содрогнулись в тоске и унынии, словно агония армии на поле боя охватила их души.
Все утро грохотали немецкие пушки; снаряды, визжа и воя в воздухе, обрушивались на укрепление и гарнизон, состоявший примерно из тысячи человек. Солдаты подшучивали над снарядами, придумывали для них забавные имена, делали на них ставки и приветствовали их куплетами из мюзик-холла. Но снаряды продолжали падать и взрываться, и разрывали смелых англичан на куски, и разлучали брата с братом; становилось все жарче, и все яростней делалась эта чудовищная канонада. Помощи, казалось, ждать не приходилось. Прицел английской артиллерии был точен, но ее и близко не хватало, а немцы планомерно били по пушкам, обращая их в железный лом.
На море, во время бури, порой наступает минута, когда люди говорят друг другу: «Это самое худшее; сильнее нельзя и представить»; но после ветер начинает яриться с удесятеренной силой. Так было и в британских окопах.
Мир не знал сердец отважней, чем сердца этих людей; однако и они ужаснулись, когда семикратный ад германской канонады обрушился на них, сминая и уничтожая. В тот миг они увидели, что на их окопы движется непредставимое воинство. Из тысячи в живых оставалось пятьсот, и со всех сторон на них наседала немецкая пехота, колонна за колонной — серое скопище людей, десять тысяч, как потом подсчитали.
— И вечный мир. Аминь, — немного не к месту сказал один из британских солдат, прицелился и выстрелил. Затем он вспомнил — как он уверяет, непонятно почему и в связи с чем — чудной вегетарианский ресторан в Лондоне, где он раз или два ел эксцентричные блюда наподобие котлет из чечевицы или орехов, притворявшихся отбивными. На всех тарелках в этом ресторане был изображен святой Георгий в синем одеянии и написан девиз: «Adsit Anglis Sanctus Geogius» — «Да поможет англичанам святой Георгий». А этот солдат случайно знал латынь и прочие бесполезные вещи, и сейчас, выбрав мишень в серой близящейся массе в 300 ярдах от окопа, он произнес вслух благочестивый вегетарианский девиз. Он продолжал посылать пулю за пулей, пока Билл, по правую руку, не остановил его шутливой затрещиной, указывая, что королевская амуниция стоит денег и не к чему тратить ее на изысканный орнамент из дыр в телах мертвых немцев.
Стоило нашему латинисту произнести свое заклинание, как он ощутил нечто похожее на дрожь или удар электрического тока. Рев сражения превратился в его ушах в еле слышимый рокот и вместо шума битвы, по его рассказу, он услышал величественный голос и громоподобный возглас: «Стройся, стройся, стройся!»
Его сердце раскалилось, как горящий уголь, и тотчас пронзило грудь холодом, как лед, ибо ему показалось, что тысячи голосов ответили на его призыв. Он слышал или думал, что слышит, их крики:
— Святой Георгий! Святой Георгий!
— А! мессир! Ах, милостивый святой, даруй нам избавление!
— Святой Георгий за добрую старую Англию!
— К бою! К бою! Монсиньор Георгий, на помощь!
— А! Святой Георгий! А! Святой Георгий! Длинный лук, крепкий лук!
— Небесный воитель, помоги нам!
И солдат, слыша эти голоса, увидел перед собой, перед окопом, длинный ряд облеченных в сияние форм. Они походили на воинов, натягивающих луки. И вновь вскричали они, и облако их стрел запело, звеня в полете, и ринулось к немецким ордам.
— Господи спаси! — крикнул он своему соседу. — Что за чудеса творятся! Глянь-ка на этих серых… господ, только погляди! Видишь? Так и валятся — не десятками, не сотнями, а тысячами, вот что я тебе скажу! Смотри! Целый полк рухнул, пока я с тобой разговаривал!
— Заткнись! — гаркнул другой солдат, прицеливаясь. — Что ты там несешь?