— Ко мне домой: я закончу визиты в другой день.
Я вернулся к себе и записал историю Кантийона — точно такой, как он мне ее рассказал.
Я распорядился отвечать всем, кто меня спрашивал, что меня нет дома, но один из моих друзей все же сумел преодолеть этот запрет.
Мой слуга доложил о г-не Антони Р... За ливреей Жозефа я заметил край черного редингота; вполне возможно, что со своей стороны владелец редингота увидел полу моего халата: прятаться было бесполезно.
— Прекрасно, проси! — сказал я громко, а про себя добавил: «Пошел бы ты к черту!»
Только любимая женщина может безнаказанно помешать вам, когда вы работаете, ибо она незримо присутствует во всем, что вы делаете.
Итак, я встал к нему навстречу, еле скрывая на лице недовольство писателя, чье уединение было нарушено в одну из тех минут, когда он особенно этого опасался; но, увидев, как бледен и расстроен мой друг, я спросил:
— Что с вами? Что случилось?
— Ох, дайте мне перевести дух, — проговорил он, — и я все вам расскажу. Впрочем, по всей вероятности, это был сон или я попросту сошел с ума.
Он бросился в кресло и закрыл лицо руками.
Я с удивлением смотрел на гостя: волосы его намокли под дождем, ботинки, колени и низ панталон были покрыты грязью. Подойдя к окну, я увидел у подъезда его кабриолет и слугу. Понять что-либо было невозможно.
Заметив мое удивление, он пояснил:
— Я был на кладбище Пер-Лашез.
— Как? В десять часов утра?
— Я приехал туда в семь... Проклятый маскарад!
Оставалось теряться в догадках, что было общего между маскарадом и кладбищем. Я смирился с этим и, повернувшись спиной к камину, принялся с хладнокровием и терпеливостью испанца скручивать между пальцами сигарету.
Когда сигарета достигла требуемого совершенства, я протянул ее Антони, зная, что обычно он был весьма чувствителен к такого рода знакам внимания.
Он поблагодарил меня кивком и отвел мою руку.
Я нагнулся, чтобы самому закурить сигарету, но Антони остановил меня.
— Прошу вас, Александр, — сказал он, — выслушайте меня.
— Вы уже добрых четверть часа здесь и еще ничего мне не рассказали.
— О, эта такая странная история!
Я выпрямился, положил сигарету на камин и скрестил руки, как человек, примирившийся с неизбежностью: мне и самому стало казаться, что он не в своем уме.
— Помните тот бал в Опере, на котором мы с вами встретились? — спросил он, немного помолчав.
— Последний бал, на котором было самое большее человек двести?
— Именно тот. Я распрощался с вами, чтобы ехать на маскарад в Варьете. Мне говорили о нем как о диковине, достойной нашего столь диковинного времени. Вы отговаривали меня, советовали не ездить — дернула меня нелегкая. О, почему вы, нравописатель, не видели этого зрелища? Почему не было там ни Гофмана, ни Калло, чтобы изобразить фантастическую и в то же время шутовскую картину, которая развернулась перед моими глазами? Я ушел из пустой и унылой Оперы и очутился в переполненном и оживленном зале; коридоры, ложи, амфитеатр — все было заполнено людьми. Я обошел зал: двадцать масок окликнули меня по имени и сказали, как их зовут. Здесь присутствовали известнейшие аристократы и крупнейшие финансисты в гнусных маскарадных костюмах пьеро, возниц, паяцев, базарных торговок. Все это были люди молодые, благородные, отважные, достойные уважения, а тут, забыв о своем громком имени, об искусстве или политике, они пытались возродить бал-маскарад эпохи Регентства, и это в наше строгое и суровое время! Мне говорили об этом, но я не верил рассказам!.. Я поднялся на несколько ступенек и, прислонившись к колонне, наполовину скрытый ею, устремил взгляд на поток человеческих существ, двигавшийся у моих ног. Эти домино всевозможных расцветок, эти пестрые наряды, эти вычурные костюмы являли собой зрелище, в котором не было ничего человеческого. Но вот заиграл оркестр. О, что тут началось!.. Эти странные существа задвигались под его звуки, долетавшие до меня вместе с криками, хохотом, гиканьем; маски схватили друг друга за руки, за плечи, за шею; образовался огромный движущийся круг; мужчины и женщины шумно топали ногами, поднимая облака пыли, и в белесом свете люстр были видны ее мельчайшие частицы; скорость вращения все увеличивалась, люди принимали странные позы, делали непристойные движения, исполненные буйства, дико кричали и вращались все быстрее и быстрее, откинувшись назад, как пьяные мужчины, и воя, как падшие женщины, и в этих воплях звучала не радость, а исступление, не ликование, а ярость, точно это был хоровод проклятых, которые корчатся в аду под ударами бича дьявола. Все это происходило перед моими глазами, у моих ног. Я ощущал ветер, поднимаемый стремительным бегом масок; каждый мой знакомец, проносясь мимо, кричал мне какую-нибудь непристойность, от которой лицо мое заливалось краской. Весь этот шум, весь этот гам, вся эта сумятица, вся эта музыка были не только в зале, но и у меня в голове! Вскоре я уже перестал понимать, сон это или явь, и стал спрашивать себя, кто из нас безумен — они или я; меня обуревало нелепое желание броситься в этот пандемониум — словно Фаусту, оказавшемуся на шабаше ведьм, и я чувствовал, что тогда сразу уподоблюсь этим людям, буду испускать такие же дикие крики, делать такие же непристойные жесты, телодвижения и хохотать, как они. О, отсюда до подлинного безумия был всего один шаг. Меня обуял ужас, и я выскочил из зала, преследуемый до самой парадной двери воплями, которые походили на любовный рык, вылетающий из логова диких зверей.
Я на минуту задержался под навесом, пытаясь прийти в себя и не решаясь спуститься на улицу, — так велика еще была сумятица у меня в голове, — по всей вероятности, я сбился бы с пути или попал бы под колеса какого-нибудь не замеченного мной экипажа. Я походил на пьяного, чей затуманенный разум начинает проясняться, давая возможность осознать свое состояние: он чувствует, как возрождается его воля, но силы еще не вернулись к нему, и он стоит неподвижно, облокотясь об уличную тумбу или о дерево какой-нибудь аллеи, и смотрит перед собой оцепеневшим, тусклым взглядом.
В эту минуту у подъезда остановилась карета и из нее вышла или, скорее, выскочила какая-то женщина. Она прошла под перистиль, озираясь по сторонам как потерянная; на ней было черное домино, а лицо ее закрывала бархатная маска. Наконец она подошла к двери.
«Ваш билет?» — потребовал контролер.
«Билет? — переспросила она. — У меня нет билета».
«Так купите его в кассе».
Женщина в домино вернулась под перистиль и стала судорожно рыться в своих карманах.
«У меня нет с собой денег! — воскликнула она. — А, вот кольцо!.. Дайте мне входной билет в обмен на это кольцо».
«Не могу, — ответила кассирша, — такие сделки у нас не приняты».
И она оттолкнула кольцо с бриллиантом: оно упало на пол и покатилось в мою сторону.
Женщина застыла на месте, забыв о кольце, целиком уйдя в свои мысли.
Я поднял кольцо и вручил его незнакомке.
В разрезе маски я увидел ее глаза, пристально смотревшие на меня; несколько мгновений она пребывала в нерешительности, а затем порывисто схватила меня за руку:
«Вы должны помочь мне войти! Сделайте это хотя бы из жалости».
«Но я как раз собирался уйти, сударыня».
«В таком случае дайте мне шесть франков за это кольцо. Вы окажете мне огромную услугу, за которую я всю жизнь буду благословлять вас».
Я надел ей на палец кольцо, подошел к кассе и взял два билета. Мы вместе вошли в Варьете.
В коридоре я почувствовал, что моя спутница еле держится на ногах. И вдруг она ухватилась за меня обеими руками.
«Вам дурно?» — спросил я.